История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

Когда англичанин Мюррей меня увидел, он бросился мне на шею. Он представил меня своей жене, леди Олдернесс, которая настойчиво приглашала меня ужинать. Мюррей, пересказав мне большое количество историй, распространявшихся на мой счет, спросил у меня, знаком ли мне маленький роман аббата Кьяри, который вышел в конце карнавала, и дал мне его в подарок, заверив, что он меня заинтересует. Он был прав. Это была сатира, высмеивавшая кружок Марк-Антонио Зорзи, в которой этот аббат делал из меня очень зловещую фигуру, но я прочел его лишь некоторое время спустя. А пока я положил его в карман. После ужина я пошел к свободной гондоле, чтобы вернуться на Мурано.

Прозвонило полночь, погода была пасмурная, я не посмотрел, была ли гондола в хорошем состоянии. Шел мелкий дождь, превратившийся в сильный, я захотел укрыться от дождя, подняв паруса, но не нашел ни парусов, ни большого тента, покрывающего обычно каюту. Меня пронизывал небольшой встречный ветер. Беда однако была невелика. Я прибыл в мой маленький казен, поднялся на ощупь, стал стучать в дверь прихожей, где обычно спала Тонина. Она ждала меня в четыре часа, а сейчас был уже час ночи.

Услышав мой голос, Тонина пошла открывать мне дверь. Она не зажигала света, мне он понадобился, она ищет огниво, и, поскольку я нахожусь в ее комнате, она сообщает мне ласково и со смехом, что она в рубашке. Я отвечаю ей молодцом, что, по крайней мере если она не грязнуля, это ничего не значит. Она не отвечает и зажигает свечу. Она разражается смехом, видя меня мокрым насквозь.

Я говорю ей, что мне нужно от нее только, чтобы она осушила мои волосы, и она спешит поискать пудру и пуховку; но ее рубашка очень коротка и широка в плечах, и я спохватываюсь слишком поздно. Я заведомо пропал и тем более пропал, что она смеется от всего сердца от того, что обе ее руки заняты, одна пуховкой, а другая коробкой с пудрой, и она не может поправить свою рубашку так, чтобы скрыть от меня рано созревшую грудь, и надо быть мертвым, чтобы не почувствовать ее силу. Что сделать, чтобы отвернуть в сторону мои глаза? Я опускаю их так откровенно, что бедная Тонина краснеет.

– Слушай, – говорю я, – зажми перед твоей рубашки зубами, и я ничего не увижу.

Я сам помогаю ей это проделать, но при этом открываю до середины пару бедер, которые заставляют меня вскрикнуть. Тонина, не зная, как поступить, чтобы скрыть от моих взоров верх и низ одновременно, спешит сесть на канапе, и я остаюсь, пылающий, не зная, на что решиться.

– Ну что ж! Говорит она взволнованно, я пойду оденусь, чтобы подать вам ночной колпак?

– Нет, иди, садись ко мне и завяжи мне глаза. Затем я завяжу тебе твои, потому что надо, чтобы ты помогла мне раздеться.

Она идет, но я, не в силах больше сдерживаться, заключаю ее в свои объятия, и больше не встает вопрос играть в жмурки. Я отношу ее в свою постель, где покрываю всю поцелуями и выслушиваю от нее обещание, что она будет моей до самой смерти, она раскидывает руки, и я вижу, что она уже давно ждала этого момента. Я срываю ее прекрасный цветок, находя, как всегда, его превосходящим все, что срывал на протяжении четырнадцати лет.

По окончании второй схватки мною овладел сон, и при моем пробуждении я почувствовал себя влюбленным в Тонину, как, кажется, не был влюблен ни в одну другую девушку. Она поднялась, не будя меня. Она пришла четверть часа спустя, и, осыпав ее сотней поцелуев, я спросил, почему она не подождала, что я пожелаю ей доброго утра. Вместо ответа она подала мне письмо К. К. Я поблагодарил ее, отложил письмо в сторону и сжал ее в своих объятиях.

– Какое чудо! – говорит она, смеясь. Вы не торопитесь его читать? Непостоянный человек! Почему ты не захотел, чтобы я тебя излечила шесть недель назад? Как я счастлива! Милый дождь! Но я не сделаю тебе ни единого упрека. Люби меня, как ты полюбил ту, что пишет тебе каждый день, и я довольна.

Знаешь ли ты, кто она?

– Это пансионерка, красивая как ангел, но она там, а я здесь. Ты мой хозяин; и только от тебя зависит, чтобы так было всегда.

Очарованный, что могу оставить ее в заблуждении, я обещаю ей вечную любовь и прошу занять место в койке. Она отвечает, что наоборот, я должен подняться, чтобы хорошо пообедать, и заманивает меня, предлагая описание тонкого обеда по-венециански. Я спрашиваю, кто его приготовил, и она отвечает, что она сама, что уже час пополудни, и что уже пять часов, как она встала.

– Ты спал девять часов. Мы ляжем сегодня вечером пораньше.

Тонина, как мне кажется, стала другой. У нее было торжествующее лицо, что дает счастливая любовь. Я не понимал, как я мог не распознать ее редкое совершенство с первого раза, когда увидел ее у ее матери; но тогда я был слишком влюблен в К. К.; а впрочем, она тогда еще не сформировалась. Я поднялся, попил кофе и попросил ее отложить наш обед на пару часов.

Я взял письмо М. М., очень нежное, но не такое интересное, как предыдущее. Я сел писать ей ответ, и был удивлен, что это далось мне с трудом. Однако я заполнил четыре страницы историей моего короткого путешествия в Венецию.