История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

В середине ноября Лорен мне сказал, что Мессер Гранде получил задержанного и что секретарь Бузинелло, новый circospetto [51] приказал поместить его в самую плохую из всех камер и что, соответственно, он поместит его вместе со мной: на вопрос, не кажется ли ему, что я могу рассматривать это как милость, он сказал, что после того, как я пробыл четыре месяца там в одиночестве, я стал более благоразумным. Эта новость показалась мне смягчением наказания, и я нашел неплохой новость о смене секретаря. Этот г-н Пьер Бюзинелло был славный человек, знакомый мне по Парижу, когда он направлялся в Лондон в качестве Резидента Республики.

Через час после удара колокола Терца я услышал скрипение замков и увидел Лорена в сопровождении двух стражников, которые вели плачущего молодого человека в наручниках. Они заперли его ко мне и ушли, не сказав ни слова. Я был на своей кровати, где он меня не мог увидеть. Его удивление меня позабавило. Имея счастье обладать ростом в пять футов, он стоял, внимательно разглядывая мое кресло, которое должен был полагать предназначенным для собственного употребления. Он видит на возвышении опоры решетки Боэция. Он утирает слезы, открывает его и отбрасывает с досадой, возмущенный, может быть, тем, что видит латынь. Он направляется в край камеры и с удивлением обнаруживает там пожитки; он подходит к алькову, видит кровать; он протягивает руку, трогает меня и просит прощения; я говорю ему сесть, и вот – наше знакомство состоялось.

– Кто вы? – спрашиваю я его.

– Я из Виченцы, меня зовут Маджиорен, мой отец кучер в доме Поджиана, он держал меня в школе до одиннадцати лет, где я научился читать и писать, потом я поступил в лавку парикмахера, где за пять лет выучился хорошо причесывать. Я пошел служить камер-лакеем к графу ХХ. Два года спустя его единственная дочь вышла из монастыря и, причесывая ее, я влюбился в нее, как и она в меня. Обменявшись взаимными клятвами жениться, мы предались природе, и графиня, которой было восемнадцать лет, как и мне, забеременела. Служанка, преданная дому, раскрыла наш сговор и беременность графини и сказала ей, что та должна рассказать все своему отцу; однако моя жена уговорила ее утаить это, пообещав, что на неделе все ему откроет через исповедника. Но вместо того, чтобы идти к исповеди, она рассказала мне обо всем, и мы решили бежать. Она захватила хорошую сумму денег и несколько дорогих бриллиантов своей матери, и мы должны были уехать ночью, чтобы направиться в Милан; однако после обеда граф меня вызвал и, дав мне в руки письмо, сказал, что я должен ехать и передать письмо в собственные руки некоей персоны здесь, в Венеции, которой оно адресовано. Он говорил со мной с такой добротой и так спокойно, что я не мог никак предположить то, что произойдет. Я иду взять свое пальто и мимоходом говорю «прощай» своей жене, заверив ее, что случай невинный, и что мы увидимся по моем возвращении назавтра. Она падает в обморок. Прибыв сюда, я отнес письмо человеку, который велел подождать, пока он напишет ответ. Согласившись, я иду в кабаре, чтобы съесть кусочек и уехать затем в Виченцу. Но по выходе из кабаре меня хватают стражники и отводят в кордегардию; я остаюсь там до момента, пока меня не отводят сюда. Я полагаю, месье, что я могу считать молодую графиню своей женой.

– Вы ошибаетесь.

– Но природа…

– Природа, если ее слушаться, заставляет человека делать глупости, вплоть до того, что приводит его в Пьомби.

– То есть я в Пьомби?

– Как и я.

Он начинает плакать горючими слезами. Это был очень красивый мальчик, искренний, честный и до крайности влюбленный, и я извинил в душе графиню, осудив неверность отца, который мог бы выправить положение, выдав ее замуж. В слезах и жалобах, он говорил только о своей бедной графине, высказывая к ней великую жалость. Он полагал, что придут принести ему кровать и поесть, но я его разуверил, и я оказался прав. Я дал ему поесть, но он не мог ничего проглотить. Он провел весь день, жалуясь только о своей любовнице, которую не мог утешить и не мог себе представить, что ее ждет. Она была теперь в моих глазах более чем оправдана, и я был уверен, что если бы Инквизиторы присутствовали невидимо в моей камере при всем том, что этот бедный мальчик мне говорил, они бы его не только освободили, но и поженили с его возлюбленной, не обращая внимания ни на законы, ни на обычаи; и они, возможно, заключили бы в тюрьму графа-отца, державшего солому возле огня. Я дал ему свой тюфяк, потому что, хотя он выглядел здоровым, я должен был опасаться фантазий влюбленного молодого человека. Он не понимал ни размеров своей ошибки, ни необходимости для графа обречь его на секретное наказание, чтобы спасти честь своей семьи.