История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

Этот иезуит был духовником г-на Фламинио Корнера, старого сенатора, сейчас действующего Государственного Инквизитора. Этот сенатор был знаменитым писателем, великим политиком, очень набожным, и автором благочестивых и необычных трудов, написанных на латыни. Его репутация была безупречна.

Извещенный о том, что я должен выйти оттуда в день моего святого покровителя, человеком, который это может знать, я обрадовался, узнав, что он у меня есть, и, зная, что он мной интересуется, но будучи обязан его молить, я должен был бы его знать. Кто он? Сам иезуит не мог мне это сказать, даже если бы знал, потому что тем самым нарушил бы тайну; но посмотрим, говорил я себе, могу ли я сам догадаться. Это не может быть Святой Яков из Компостелло, имя которого я ношу, потому что как раз в день его праздника Мессер Гранде постучал в мою дверь. Я взял Альманах и, изучая его, самым близким нашел Св. Георгия, прославленного святого; но какой из его праздников мой, я никогда не думал. Я обратился к Св. Марку, прославляемому двадцать пятого числа, на покровительство которого, как венецианец, я мог рассчитывать; к нему я обратил свои моления, но напрасно. Его праздник прошел, а я оставался там. Я взялся за другого Св. Якова, брата И.-Хр., который идет вместе со Св. Филиппом, но я также ошибся; тогда я обратился к Св. Антонию, который сотворил, как говорили в Падуе, тридцать чудес за день, – но также безуспешно. Так я переходил от одного к другому, и незаметно пришел к выводу, что напрасно надеяться на помощь святых. Я пришел к выводу, что святой, на которого я должен рассчитывать, это мой верный эспонтон. Несмотря на это, предсказание иезуита подтвердилось. Я вышел оттуда в день Всех Святых, как это увидит в дальнейшем мой читатель, и понятно, что если у меня и был покровитель, его день должен был праздноваться именно тогда, поскольку там были все.

Через две или три недели после Пасхи меня избавили от еврея; но этот бедняга не был освобожден; его приговорили к Кватро, где он провел два года и после был отправлен доживать свои дни в Триесте.

Как только я остался один, я принялся за работу с большим старанием. Мне надо было спешить, пока не появился новый постоялец, которому вздумалось бы, чтобы подметали. Я отодвинул свою кровать, зажег лампу и воткнул в пол свой эспонтон, предварительно постелив около себя салфетку, чтобы собирать мелкие щепки, которые выцарапывал острием из дыры; Надо было вскрыть пол, с силой вонзая в него железо; его фрагменты в начале моей работы были не больше пшеничного зерна, но в дальнейшем обломки становились больше. Пол был из лиственниц в шестнадцать дюймов шириной, я начал его вскрывать со щели между половицами; не было ни гвоздя, ни железной полосы, и мой труд продвигался медленно. После шести часов работы я завязал свою салфетку и отложил ее в сторону, собираясь вынести ее утром и высыпать позади бака с тетрадями в глубине чердака. Фрагменты дыры образовывали объем в четыре-пять раз больше, чем ямка, из которой я их достал; дуга могла быть в тридцать градусов, диаметр круга был примерно в десять дюймов. Я вернул кровать на место и назавтра, опустошив салфетку, убедился, что мои опасения в том, что мои обломки будут видны, напрасны.