История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

Тогда он стал плакать, и я получил удовольствие, увидев его отчаяние, когда прозвонило девятнадцать часов, а он не услышал прихода ангела. Я разразился жалобами, которые привели его в уныние, и оставил его в скорби на целый день. На следующий день он не нарушил свое обещание и, спрошенный Лореном о состоянии своего здоровья, отвечал, не глядя на него. Он вел себя так же и на следующий день, когда наконец я увидел Лорена в последний раз, утром тридцать первого, дав ему книгу, в которой извещал монаха прийти пробивать отверстие в семнадцать часов. На этот раз я не опасался каких-либо препятствий, зная от самого Лорена, что не только Государственные Инквизиторы, но и Секретарь уехали в провинцию. Я мог не опасаться появления какого-то нового гостя, и мне больше не нужно было обращаться с осторожностью с этим гнусным мерзавцем.

Но вот мое оправдание, которое, быть может, мне необходимо перед неким читателем, который мог бы сурово осудить мою религиозность и мою мораль в связи со злоупотреблениями, которые я совершал в отношении наших святых таинств, по поводу клятвы, которую я потребовал от этого дурня, и измышлений, которые я ему внушал касательно появления Святой Девы.

Поскольку моей целью было рассказать историю моего побега, со всеми подлинными обстоятельствами, которые его сопровождали, я счел своим долгом ничего не скрывать. Я не могу сказать, что я исповедуюсь, потому что не чувствую никакого раскаяния, и тем более не могу сказать, что хвастаюсь, потому что не хотелось бы, чтобы меня обвинили во лжи. Если бы я располагал лучшими средствами, я бы, разумеется, отдал им предпочтение. Чтобы добиться свободы, я чувствую, что готов и сегодня на такое же, и может быть, и на большее.

Природа приказывала мне спасаться, и религия не могла мне это запретить; мне нельзя было терять времени; необходимо было поставить шпиона, который находился рядом со мной и который дал мне очевидный пример своего вероломства, в условия моральной невозможности оповестить Лорена, что разрушают крышу камеры. Что я должен был сделать? У меня было только два средства, и нужно было выбирать. Либо поступить так, как я, и сковать душу этого негодяя цепями страха, либо удушить его удавкой, как сделал бы любой другой разумный и более жестокий, чем я, человек. Мне это было бы намного легче, и даже без всякой опасности, потому что я сказал бы, что он умер естественной смертью, и никто бы не старался выяснить, правда это или нет. Но что за человек этот читатель, который мог бы подумать, что мне было бы лучше его задушить. Если такой найдется, Господь велит сказать: его религия никогда не совпадет с моей. Я верю, что исполнил свой долг, и победа, что увенчала мой подвиг, может служить доказательством, что мои средства не были отвергнуты вечным Провидением. Что касается клятвы, которую я ему дал, что буду всегда заботиться о нем, он освободил меня от нее, слава богу, сам, потому что ему не хватило смелости спастись вместе со мной; но если бы он, тем не менее, это сделал, уверяю читателя, я бы не стал клятвопреступником, даже если бы не сдержал этого обещания. Я бы избавился от этого монстра при первом же благоприятном случае, когда увидел, что должен повесить его на дереве. Когда я обещал ему вечную поддержку, я знал, что его вера продолжится не долее чем его фанатическая экзальтация, которая должна будет исчезнуть, как только он увидит, что ангел это монах. Non merta fé chi non la serba altrui.[70]

Человек имеет большее право пожертвовать всем для самосохранения, чем правитель для сохранения государства. После ухода Лорена я сказал Сорадачи, что ангел придет делать отверстие в крыше моей камеры в семнадцать часов; он принесет ножницы, сказал я, и вы подрежете бороды мне и ангелу.

– Разве у ангела есть борода?

– Да, вы увидите. После этого мы выйдем и пойдем пробивать крышу дворца; ночью мы спустимся на площадь Сен-Марк и уедем в Германию.

Он мне не ответил; он поел один, потому что мое сердце и ум были слишком заняты делом, чтобы я мог есть. Я не мог даже спать.

Прозвонило семнадцать часов, и вот и ангел. Сорадачи хотел пасть ниц, но я ему сказал, что это больше не нужно. Менее чем в три минуты монах пробил канал, прекрасный круглый кусок доски упал к моим ногам, и отец Бальби скользнул в мои объятия.

– Ну вот, – сказал я, обнимая его, – ваши труды окончены, мои начинаются.