История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 5

Слыша такое, я спускаюсь в снег до середины сапог и, держа обнаженную шпагу, говорю голландцу, чтобы спускался или уступил мне дорогу. Он отвечает мне с улыбкой, что у него нет шпаги, и что в любом случае он не бьётся по такому странному случаю. Он говорит мне подняться и уступает дорогу. Я прибыл к ночи в Амстердам, где поселился в «Звезде Востока». На следующий день я нашел на Бирже г-на Пелса, который сказал, что подумает о моем важном деле, и четверть часа спустя я встретился там с г-ном Д. О., который свел меня в разговоре с негоциантом из Гётеборга, который захотел мне сразу учесть мои шестнадцать акций, давая двенадцать процентов выручки. Г-н Пелс сказал мне подождать и заверил, что обеспечит пятнадцать. Он дал мне обед и, видя, что я очарован качеством его красного вина из Капской провинции, сказал, смеясь, что делает его сам, смешивая вино из Бордо с вином из Малаги. На другой день я обедал у г-на Д. О., который овдовел в сорок лет и у которого была дочь четырнадцати лет. Она была бы красавицей, если бы не ее не слишком красивые зубы. Она была наследницей всех богатств своего любимого отца, который ее обожал. Белокожая, с черными волосами, причесанными без пудры, с говорящими глазами, очень черными и выразительными, она меня поразила. Она говорила очень хорошо по-французски, она бегло играла на клавесине и страстно любила чтение. После обеда г-н Д. О. показал мне ее дом, в котором никто не жил, потому что после смерти своей жены он выбрал апартаменты на первом этаже, в которых расположился весьма комфортно. То, что он мне показал, было помещение из шести-семи комнат, где у него хранилась настоящая сокровищница из коллекций старинного фарфора; стены и переходы были покрыты пластинами из мрамора, каждая комната другого цвета, и увешаны турецкими коврами, подобранными специально для данной комнаты. Большая обеденная зала была вся покрыта алебастром, стол и буфеты из кедрового дерева. Дом был весь покрыт и снаружи мраморной плиткой. В субботу я увидел четырех или пятерых служанок с лестницами, моющих эти великолепные стены; меня насмешило то, что у всех этих служанок были с собой очень большие корзины, что вынуждало их носить штаны, потому что без этой предосторожности они предоставляли бы слишком интересное зрелище для прохожих. Осмотрев дом, мы спустились, и г-н Д. О. оставил меня наедине со своей дочерью в прихожей, где он обычно работал со своими служащими, но в этот день никого не было. Это был первый день нового года.

Исполнив сонату для клавесина, м-ль О. спросила меня, хожу ли я в концерт. Я ответил, что ничто не было мне столь интересно, как пойти туда вместе с ней.

— Думаете ли вы туда пойти, мадемуазель?

— Я пошла бы туда с самым большим удовольствием, но не могу пойти одна.

— Я был бы счастлив послужить вам, но не смею надеяться.

— Вы доставили бы мне самое чувствительное удовольствие, и я уверена, что если вы обратитесь к моему отцу, он вам не откажет.

— Вы уверены?

— Вполне уверена; он допустил бы невежливость, если бы отказал, после того, как вас узнал; я удивлена, что вы сомневаетесь; мой отец человек вежливый; я вижу, что вы не знакомы с нравами в Голландии. Девушки у нас пользуются полной свободой, они теряют ее только когда выходят замуж; идите, идите.

Я вошел к г-ну Д. О., который писал, и спросил, не доставит ли он мне счастье сопроводить его дочь в концерт.

— У вас есть экипаж?

— Да, месье.

— Тогда мне не надо велеть запрягать. Эстер?

— Да, отец?

— Ты можешь одеваться. Г-н Казанова желает оказать любезность проводить тебя в концерт.

— Спасибо, мой добрый папа.

Обняв его, она пошла одеваться, и вот, час спустя, готова, с выражением радости на лице. Я пожелал бы ей немного пудры, но Эстер пожалела цвета своих волос, которые делали ее кожу еще белее. Черная прозрачная косынка прикрывала ее грудь, молодую и слишком крепкую.

Мы спускаемся, я подаю ей руку, чтобы помочь подняться в экипаж, останавливаюсь, полагая, что ее сопровождает горничная или компаньонка, и, не видя никого, поднимаюсь, удивленный. Ее слуга, прикрыв дверцу, поднимается назад. Мне все это кажется невозможным. Такая девушка, в одиночку, со мной! Я онемел. Я спрашивал себя, должен ли я помнить, что я большой распутник, или должен забыть об этом. Эстер, веселая, говорит, что мы будем слушать итальянку, у которой голос как у соловья, и, видя меня растерянным, спрашивает о причине. Я что-то пробормотал в ответ, но закончил, сказав, что она представляется мне сокровищем, хранителем которого я недостоин быть.

— Я знаю, — сказала она, — что в остальной Европе не разрешают девушкам одним выходить с мужчинами, но здесь нас воспитывают быть благоразумными, и мы сами уверены, что, не будучи такими, мы навлечем на себя несчастье.

— Счастлив тот, кто будет вашим мужем, и еще более счастлив, если вы уже его выбрали.

— Ох! Это не мое дело выбирать, но моего отца.

— А если тот, кого он выберет, не будет тем, кого вы любите?

— Нельзя любить кого-то до того, как убедишься, что он будет тебе мужем.

— Значит, вы никого не любите.