История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 5

Она смеется и, предложив мне место рядом с собой, продолжает свою партию. Я мгновенно почувствовал себя захваченным во всех смыслах, но мне не оставалось ничего другого, как сохранять спокойствие, тем более что этот симпатичный фарс меня уберег, к моему большому счастью, от очень плохого шага и дал мне вполне удачный предлог отказаться от отправки, уж не знаю, кому, курьера, которого я заказал. Комендант, который чувствовал удовольствие от своей победы, стал очень весел, разговаривал о войне, о дворе, о текущих делах, непринужденно обращаясь ко мне, как будто между ним и мною никогда не было ни малейших разногласий. Он наслаждался, чувствуя себя героем пьесы; но, со своей стороны, я чувствовал себя молодым человеком, желающим заставить старого офицера дать ему сатисфакцию, поскольку там присутствовала некая особа, которая могла бы оказать мне всю честь, на которую я мог претендовать.

Нас обслужили, и для успеха своей роли, зависящего только от манеры игры, мне, не выспавшемуся ночью, к счастью, не приходилось во время обеда вступать в разговор, бросая лишь изредка удачные реплики, дававшие возможность блистать мадам. Она была не менее чем на тридцать лет моложе своего мужа, и за столом совершенно не говорилось о недоразумении, заставившем меня провести шесть часов в кордегардии, но на десерт сам комендант не удержался и побил стекла, выдав насмешливую фразу:

– Вы проявили себя простаком, – сказал он, – подумав, что я буду биться с вами. Я вас поймал.

– Не знаю, подумал ли я именно так, – ответил я, – но знаю, что мне стало вдруг любопытно, к чему приведет эта прогулка, и я восхищен вашим умом. Далеко не ощущая себя пойманным, я чувствую, что удовлетворен, и я даже вам благодарен.

Он мне не ответил, и мы вернулись к столу. Мадам приняла меня в свою игру под названием «Три», затем мы пошли прогуляться, и, ближе к вечеру, я откланялся, но уехал только на следующий день, после того, как переписал набело свой доклад.

В пять часов утра я спал в своей почтовой карете, когда меня разбудили. Я был у ворот города Амьен, и разбудил меня служащий бюро, в котором оплачивают право проезда въезжающие в город торговцы. Этот служащий спрашивает, не везу ли я чего-либо противного указам короля. В раздраженном состоянии, в которое впадет всякий, кого грубо лишают сладости сна, чтобы задать бессмысленный вопрос, я ответил ему с проклятием, что у меня ничего нет, и чтобы, черт побери, он дал мне поспать.

– Поскольку вы грубите, – отвечает он, – мы вас осмотрим.

Он приказывает почтальону заехать с моей коляской, велит развязать мою поклажу, говорит мне выйти, спрашивает мои ключи и заставляет меня ждать, пока они все не осмотрят.

Я понимаю свою ошибку, но не могу уже ничего поделать, Не имея ничего запретного, я могу не опасаться, но моя несдержанность заставила меня терпеть пару часов скуки, молчаливого раздражения, и позволила этим негодяям воспользоваться своим правом, что они и проделали. Я вижу на их наглых рожах мстительное наслаждение. Во Франции чиновники, служившие в то время при городских воротах для проверки пассажиров, представляли собой самую накипь из отбросов, но когда с ними обращались как с людьми достойными вежливого обращения, они старались также быть более сносными. Монетка в двадцать четыре су, выданная с надлежащей охотой, делала их гуманными, Они отвешивали пассажиру реверанс, желали ему доброго пути, не чиня никаких препятствий. Я знал это, но бывают моменты, когда человек теряет чувство юмора и забывает или пренебрегает тем, что знает.

Мучители опустошили мои чемоданы и перетряхнули мои рубашки, между которыми, как они говорили, я мог бы прятать английские кружева. Осмотрев все, они вернули мне ключи, но этим дело еще не кончилось. Оставалось еще осмотреть коляску. Мерзавец, который ее обыскивал, победно закричал, обнаружив пачку табаку, который, уезжая из Дюнкерка, я купил в Сен-Омере. Главарь банды торжествующе воскликнул, что они конфискуют мою коляску и что я должен уплатить две сотни франков штрафа.