История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 8

По возвращении в С.-А. я отнес мешок, полный книг, в комнату графини Клементины, которая при виде этого подарка потеряла дар речи. Книг было больше сотни, всё поэты, историки, географы, физики и несколько переводных романов с испанского и французского, потому что, за исключением тридцати или сорока поэм, у нас нет ни одного хорошего романа в прозе. У нас есть зато шедевр человеческого ума в «Неистовом Роланде», который невозможно перевести ни на один другой язык. Если эта поэма создана была только для итальянского языка, кажется, что и итальянский язык создан именно для нее. Европейский автор, воздавший самую правдивую, самую красивую и самую простую хвалу Ариосто, был Вольтер, в возрасте шестидесяти лет. Если впоследствии он запел палинодию, потомство воздвигнет ему непреодолимый барьер, который помешает ему войти в чертоги бессмертия. Я об этом ему сказал тридцать шесть лет назад, и великий гений меня понял, испугался, и ничто не сможет помешать его прославлению, кроме этого великого занавеса, который следует воздерживаться от того, чтобы задергивать. Вольтер хорошо видел, но плохо, и даже очень плохо, предвидел. Клементина переводила глаза с книг на меня и с меня на книги, казалось, сомневаясь, что они принадлежат ей. Став внезапно серьезной, она сказала, что я явился в С.-А., чтобы ее осчастливить. Вот момент, когда мужчина чувствует себя равным Богу. Homo homini Deus est [9]. Невозможно, чтобы в этот момент существо, совершившее доброе дело, не ощутило себя способным сделать все, от него зависящее, чтобы осчастливить того, кто так легко осчастливил его. Удовольствие, что ощущаешь, когда видишь божественный знак благодарности, начертанной на лице того, в кого влюблен, становится наивысшим. Если это не так для вас, мой дорогой читатель, мне не нужно, чтобы вы это читали; вы неловки либо скупы и, соответственно, недостойны любви. Клементина, пообедав без аппетита, провела остаток дня в своей комнате, вместе со мной, разбирая свои книги. Она заказала, прежде всего, столяру библиотеку, которую тот должен был изготовить после моего отъезда. Ей везло в игре, и она была очень весела за ужином, где я пригласил всю компанию на обед в Лоди на послезавтра. Поскольку обед был заказан на двенадцать человек, графиня Амбруаз взялась найти в Лоди двух сотрапезников, которых не хватало, и каноник обещал привести свою даму с дочерью и сыном.

Я провел следующий день, не выходя из замка, занятый тем, что пытался дать понятие о сфере моей Гебе и направить ее на путь понимания Вольфа. Я преподал ей некоторые начала математики, которые показались ей бесценным даром.

Я пылал от нее; но внушила бы ее склонность к литературе мне любовь, если бы я не находил ее до того красивой? Увы, нет! Я люблю рагу и я лакомка, но если оно не оформлено красиво, оно кажется мне дурным. Первое, что интересует, это внешность, это основа красоты; рассмотрение формы и внутреннего содержания приходит потом, и если это нравится, оно тебя захватывает; человек, который не поступает подобным образом, поверхностен. Он достоин морального осуждения. Идя спать, я обнаружил в себе нечто новое, а именно, в те три или четыре часа, что я провел тет-а-тет с Гебой, ее красота не оказывала на меня никакого отвлекающего действия. То, что меня удерживало в таком стеснении, не было ни уважение, ни добродетель, ни так называемый долг. Что же это было? Я и не старался догадаться. Я знал только, что этот платонизм не мог продолжаться долго, и по правде говоря, он меня угнетал; эта заторможенность проистекала от добродетели, но добродетели агонизирующей. Прекрасные вещи, что мы читали, интересовали нас настолько сильно, что любовные чувства, отступившие на второй план, должны были утаиваться. Перед умом сердце теряет свою власть, разум торжествует, но битва должна быть недолгой. Наша победа над собой вводит нас в заблуждение; мы полагаем, что можем быть уверены в себе; но эта уверенность покоится на зыбком фундаменте; мы знаем, что любим, но не знаем, любимы ли мы. Эта твердая, хотя и скромная уверенность толкнула меня зайти в ее комнату, чтобы сказать что-то касательно поездки в Лоди, когда коляски были уже готовы. Она спала; она внезапно проснулась, и я даже не подумал просить у нее прощения. Она сама извинилась, сказав, что «Аминта» Тассо настолько ее заинтересовала, когда она легла спать, что она не смогла оторваться, пока всю ее не прочла. Поэма лежала у нее у изголовья. Я сказал, что «pastor fido[10]» ей еще больше понравится.

— Он красивей?

— Нет.

— Почему же вы говорите, что он мне больше понравится?

— Потому что в нем есть очарование, которое трогает сердце. Он смягчает, он соблазняет, и нам нравится это соблазнение.

— Стало быть, он соблазнитель?

— Нет, он соблазнителен, как вы.

— Это различие существенное. Я прочту его сегодня вечером. Я оденусь быстро.

Она оделась, не вспоминая, что я мужчина, но с соблюдением приличий. Несмотря на это, я видел, что она соблюдала бы их старательнее, если бы была уверена, что я влюблен в нее.