История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9

Четверть часа спустя приходит Гудар, держа в руке английскую газету, называемую «С.-Джеймс Кроникл», где вкратце изложена история моего ареста, начиная с праздника в Сохо Сквер до моего возвращения к себе, освобожденного под залог в общей сложности в восемьдесят фунтов стерлингов. Мое имя и имя Шарпийон скрыты, но имена Ростенга и Боттарелли напечатаны без всякой маскировки и газетчик воздал им хвалы. Я попросил Гудара отвести меня сразу к Боттарелли, с которым я хотел познакомиться. Мартинелли, прибывший в это же время, захотел меня сопровождать.

На четвертом этаже бедного дома мы вошли в комнату, где перед нами предстала картина нищеты, составленная из женщины, четырех детей и пишущего за столом мужчины. Этот мужчина и был Боттарелли. Он поднимается, я спрашиваю у него, знает ли он меня, он говорит, что нет, и я на это говорю, что я тот самый Казанова, которого он, как свидетель, отправил накануне в Ньюгейт.

– Месье, я этим огорчен; но вы видите мою семью. Мне нужны были две гинеи; я вам послужу задаром, когда хотите.

– А вы не боитесь, что будете повешены?

– Нет, месье, так как ложного свидетеля не приговаривают к виселице. Закон требует, чтобы нас депортировали; но в Лондоне нет ничего более трудного, чем доказать, что свидетель солгал умышленно.

– Мне сказали, что вы поэт.

– Да, месье. Я продолжил Дидону (драма Метастазио) и сократил Деметрио[42].

Я оставил этого мерзавца, дав, из чистой благотворительности, гинею его жене. Она дала мне экземпляр творения своего мужа, на титуле которого значилось: «Секрет франк-масонов раскрыт» Он был монахом в Пизе, у себя на родине, и уехал оттуда с нею, которая была монашкой. Он женился на ней в Лондоне.

В эти дни г-н де Саа сам, что меня удивило до крайности, передал мне письмо моей дорогой Полины, которая сообщала о несчастье с моим верным Клермоном. Она стала женой графа Ал. Меня чрезвычайно удивило то, что, как он клялся мне, он знал, кто она такая, с самого прибытия ее в Лондон. Это причуда почти всех министров – стараться создать впечатление, что они знают больше, чем есть на самом деле. Г-н де Саа, однако, был вполне порядочный человек. Шарпийон провела его почти так же, как и меня. Но вот событие, которое должно заинтересовать читателя с хорошим чувством юмора.

Прогуливаясь утром по городу, я проходил в месте, называемом рынком попугаев. Заметив одного, красивого, в новой клетке, я спросил, на каком языке он говорит, и мне ответили, что, поскольку он молодой, он не говорит ни на каком. Я дал десять монет, которые за него просили, и отправил к себе. Решив научить его нескольким интересным словам, я решил поместить его возле моей кровати, и повторял постоянно: «Мисс Шарпийон еще более шлюха, чем ее мать». Я затеял эту шутку только для смеха, и, разумеется, без всякого злого умысла. Менее чем в две недели любезный попугай выучил настолько хорошо эти несколько слов, что повторял их с утра до вечера, с тем дополнением, что, произнося их, он разражался громким смехом, чему я его не собирался учить.

Гудар сказал мне однажды, что если я отправлю моего попугая на биржу, я смогу наверняка продать его за полсотни гиней. Я сразу оценил его прекрасную идею, но не из скупости, а чтобы получить удовольствие назвать шлюхой кокетку, которая доставила мне столько неприятностей, и защититься от закона, который в этой области здесь суров.

Я нагрузил этой заботой Жарбе, который, будучи индийцем, должен был справиться хорошо с продажей попугая.

Два или три первых дня мой попугай, разговаривая по-французски, не привлек большой аудитории, но как только кто-то, кто был знаком с героиней, обратил внимание на то, какую хвалу ей воздает невежливая птица, кружок почитателей вырос, и начали торговаться, чтобы купить клетку. Пятьдесят гиней казались ценой чрезмерной. Мой негр хотел, чтобы я продал товар по более умеренной цене, но я не согласился. Мне стал нравиться мой мститель.

Как я смеялся, когда через семь или восемь дней Гудар рассказал мне об эффекте, который произвела в семействе Шарпийон болтовня моего попугая, выставленного на публику на лондонской бирже. Продавал ее мой негр. Не было сомнения, что попугай мой, и что я был его учителем словесности. Гудар мне сказал, что девица не только не расстроилась от этой истории, но нашла ее очень забавной и смеялась целый день. В отчаяние пришли тетки и мать, которые консультировались об этом деле с несколькими адвокатами, и которые все им отвечали, что не существует никаких законов, направленных на то, чтобы наказать за клевету, исходящую от попугая, но они могут заставить меня заплатить очень дорого за это удовольствие, если смогут доказать, что попугай – мой ученик. По этой причине Гудар предупредил, чтобы я избегал хвастаться, что птица – моя ученица, поскольку два свидетеля смогут меня засудить.