История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9

«Бейлиф вчера дождался момента, когда моя дверь будет открыта, вошел ко мне и арестовал меня. Я должна была следовать за ним, и я у него в тюрьме; но если сегодня я не дам залога, он отведет меня вечером в настоящую тюрьму Кинг-Бенч. Этот залог – в 200 монет, которые я должна по предъявленному векселю, и которые я не могу заплатить. Вызволите меня отсюда побыстрее, мой добрый друг, потому что завтра я могу иметь несчастье увидеть нескольких других кредиторов, которые велят заключить меня под стражу, и тогда моя беда станет неизбежной. Помешайте моей погибели и гибели моей невинной семьи. Как иностранец, вы не можете быть моим поручителем, но вам стоит только сказать слово хозяину дома, и этого будет достаточно. Если у вас найдется время пройти туда, где я нахожусь, приходите, и вы узнаете, что если бы я не подписала вексель, я не смогла бы дать бал, потому что вся моя посуда и фарфор заложены. У моего сына есть адрес дома, где меня содержат».

Решившись оставить ее погибать, я беру перо и пишу ей немногими словами, что я ей сочувствую, что у меня нет времени идти ее проведать, и что мне стыдно просить моих друзей стать поручителями относительно векселя, срок оплаты которого, по чести, не может быть оспорен. Я запечатываю письмо, передаю его молодому человеку, который хочет оставить мне адрес дома бейлифа, от чего я отказываюсь. Он уходит, грустный, со слугой, который ждал его у дверей.

Я говорю Клермону подняться к мистрис Паулине и спросить, могу ли я зайти ее повидать. Она велит сказать, что я тут хозяин; я поднимаюсь и нахожу, что она хорошо устроилась, на столе лежат книги и принадлежности для письма, а на комоде – тряпки, которые не свидетельствуют ни о нищете, ни даже о какой-то нужде. Она сама начинает с того, что говорит, что бесконечно чувствительна к моей доброте относительно нее, на что я без околичностей отвечаю, что это я нуждаюсь в ее добром отношении.

– Что могу я сделать, месье, чтобы доказать вам мою признательность?

– Оказать мне честь, мадам, составить мне компанию за столом всякий раз, когда у меня нет народа, потому что когда я один, я ем как волк, и мое здоровье от этого страдает. Если вы не чувствуете в себе расположения доставить мне это удовольствие, вы меня извините за то, что я его у вас попросил, но блага, которые я вам предоставляю у себя, от вашего отказа не уменьшатся.

– Я буду иметь честь, месье, есть с вами всякий раз, когда вы будете одни и когда вы об этом мне скажете. Единственное, что меня смущает, это что я не уверена, что моя компания сможет быть вам полезна или, по крайней мере, сможет вас развлечь.

– Прекрасно, мадам, я вам благодарен, и заверяю вас, что вы никогда не раскаетесь в проявленной любезности. Я даже надеюсь, что это я вас развлеку. Вы вчера внушили мне самый живой интерес. Мы обедаем в час.

Я не присел, не осмотрел ее книги, я не спросил у нее, хорошо ли она спала; единственное, что я заметил, было то, что, когда я входил в ее комнату, она была бледна, и ее щеки пылали, когда я выходил.

Я отправился прогуляться в парк, влюбленный в нее, и в твердом намерении сделать все на свете, чтобы заставить ее полюбить меня, не останавливаясь на простой любезности. Мое любопытство узнать, кто она такая, достигло высшей степени; разумеется, она могла быть только итальянка, но я обещал себе не подвергать ее ни малейшему допросу – романтическая мысль, которая приходит, однако, на ум мужчине, решившему использовать все возможные средства, чтобы увлечь сердце незнакомого объекта, весьма заинтересовавшего его.

Когда я вернулся домой, Паулина спустилась, не дожидаясь приглашения, и это внимание мне понравилось; соответственно, я ее живо поблагодарил; поскольку у нас еще было полчаса, я спросил, довольна ли она своим здоровьем; она ответила, что природа одарила ее столь счастливой конституцией, что за всю свою жизнь она не испытывала ни малейшего недомогания, и лишь на море волны выворачивают ей желудок.

– Стало быть, вы путешествовали на море?

– Это неизбежно, так как Англия – остров.

– Вы правы, но я мог предположить, что вы англичанка.

– И это тоже верно.

На столе перед канапе, где мы сидели, лежала раскрытая шахматная доска, и Паулина трогала пешки; я спросил, знает ли она эту игру.

– Я играю в нее, и даже, говорят, хорошо.

– А я плохо. Сыграем. Мои ошибки вас позабавят.

Мы начали, и Паулина на третьем ходу объявила мне шах и мат; мой атакованный король не мог более ни укрыться, ни отступить. Она засмеялась. Мы начали снова, и она дала мне шах на пятом ходу, при этом она очаровала меня, смеясь от всей души. Я услаждал свою зарождающуюся любовь, любуясь, насколько хороши ее зубы, насколько ее физиономия становилась прекраснее, и насколько ее душа, способная на такое веселье, способна была быть счастливой. Я начал снова, собрав все свои силы. Мы приступили к третьей партии, к которой Паулина отнеслась небрежно, и мы забросили ее, чтобы сесть за стол; но едва мы сели, Клермон объявил о мисс Корнелис и м-м Рокур.