История Жиль Бласа из Сантильяны

– Я – камердинер дона Сесара, – отвечал он. – Мне довелось служить у него в лакеях в те времена, когда вы были управителем; каждое утро я приходил свидетельствовать вам свое почтение, и вы очень меня жаловали. Помните ли вы, как я однажды сообщил вам, что деревенский фельдшер из Лейвы тайно пробирается в комнату сеньоры Лоренсы Сефоры?

– Я этого не забыл, – отвечал я. – Но, кстати, об этой дуэнье… Что с ней сталось?

– Увы! – промолвил он. – После вашего отъезда бедная женщина впала в тоску и умерла, оплакиваемая более Серафиной, чем доном Альфонсо, который, по-видимому, был не очень тронут ее смертью.

Сообщив, таким образом, о печальной кончине Сефоры, камердинер дона Сесара извинился, что задержал меня, и предоставил мне продолжать путь. Я не мог удержаться от вздоха при воспоминании о несчастной дуэнье; умиляясь ее участью, я винил себя в ее смерти, позабыв о том, что ее следует скорее приписать раку, нежели моей неотразимости, Я с удовольствием осматривал все, что казалось мне достопримечательным в этом городе. Мой взгляд был приятно поражен как мраморным дворцом архиепископа, так и великолепными портиками биржи; но замеченный мною издали большой дом, куда входило много народа, всецело поглотил мое внимание. Я подошел ближе, чтобы узнать, почему туда стекается такое множество мужчин и женщин. Вскоре я был вполне осведомлен, прочитав следующие слова, начертанные над входом золотыми литерами на черной мраморной доске: «La posada de los representantes» [185] . Комедианты на афише объявляли, что сегодня они в первый раз будут играть новую трагедию дона Габриэля Триакеро. [186]

Глава V Жиль Блас идет в театр, где присутствует при представлении новой комедии. Успех этой пьесы. Вкусы валенсийской публики

Я на несколько минут задержался у дверей, чтобы понаблюдать входящих. Тут я увидал людей всякого звания: от статных и богато одетых кавальеро до фигур столь же бесцветных, сколь и потрепанных. Я заметил титулованных дам, выходивших из карет, чтобы занять заранее заказанные ложи, и искательниц приключений, которые шли туда, чтобы подцеплять простаков. Это беспорядочное стечение зрителей всякого рода вызвало во мне желание увеличить собой их число. Когда я уже собирался брать билет, прибыли губернатор с супругой. Они узнали меня в толпе, послали за мной и пригласили в свою ложу, где я поместился позади них, так что мог свободно разговаривать с ними обоими.

Передо мною был зал, переполненный сверху донизу, с густо набитым партером и авансценой [187] , буквально перегруженной кавалерами всех трех рыцарских орденов. [188]

– Вот поистине, – сказал я дону Альфонсо, – обильное стечение публики.

– Не следует этому удивляться, – ответил он. – Трагедия, которую собираются представлять, принадлежит перу дона Габриэля Триакеро, прозванного «модным поэтом». Как только актерская афиша объявляет о какой-нибудь новинке этого автора, вся Валенсия становится вверх дном. Мужчины и женщины только и говорят, что об этой пьесе; все ложи заказаны заранее, и в день первого представления зрители давят друг друга у входа в театр, хотя цены на все места повышены вдвое, за исключением партера, который слишком уважают, чтобы раздражать его дороговизной.

– Что за столпотворение! – сказал я губернатору. – Однако живой интерес публики, бешеное нетерпение, с которым она встречает всякое новое произведение дона Габриэля, внушают мне высокое мнение о таланте этого поэта.

В этом месте нашего разговора появились актеры. Мы сейчас же прекратили беседу, чтобы слушать их со вниманием. Аплодисменты начались уже с пролога; каждый стих сопровождался настоящим содомом, а под конец каждого акта раздавались такие рукоплескания, что казалось, будто зал вот-вот обвалится. По окончании представления мне показали автора, переходившего из ложи в ложу и скромно подставлявшего голову под лавровые венки, которыми господа и дамы собирались его украсить.

Мы возвратились в губернаторский дворец, куда вскоре прибыло трое или четверо орденских кавалеров. Явились также два пожилых сочинителя, завоевавших себе имя в своей области творчества, и привели с собой мадридского дворянина, обладавшего умом и вкусом. Все они тоже были в театре. За ужином не говорили ни о чем, кроме новой пьесы.

– Господа, – сказал некий кавалер св. Иакова, – что думаете вы об этой трагедии? Разве перед нами не то, что называется законченным произведением? Высокие мысли, нежные чувства, звучный стих – все это там есть. Словом, это – поэма в духе высшего общества.

– Не думаю, чтобы кто-либо мог судить иначе, – сказал кавалер Алькантары. – Эта пьеса полна тирад, которые, казалось, продиктовал сам Аполлон, и ситуаций, переплетающихся с бесконечным искусством. Я в том сошлюсь на вас, сеньор, – добавил он, – обращаясь к кастильскому дворянину, – вы, по-видимому, знаток, и я держу пари, что вы согласны с моим мнением.