История Жиль Бласа из Сантильяны

Пораженный этим рассуждением, рисовавшим мне заманчивые картины, я отправился спустя два дня к дяде и предложил ему использовать свое влияние, чтоб пристроить меня в доме какого-нибудь придворного. Но это предложение пришлось ему не по вкусу. Кичливому человеку, имевшему свободный доступ к вельможам и ежедневно разделявшему с ними трапезы, вовсе не хотелось, чтоб люди видели, как его племянник кормится вместе с лакеями, в то время как он сам восседает за господским столом: мальчишка Диего заставил бы краснеть сеньора дона Педро. Он не постеснялся выпроводить меня и притом самым грубым образом.

– Как, распущенный мальчишка? – воскликнул он в сердцах. – Ты хочешь бросить свое ремесло? Ступай, поищи помощи у тех, кто дает тебе такие зловредные советы. Убирайся из моего дома, и чтоб ноги твоей здесь никогда не было, не то я прикажу наказать тебя так, как ты этого заслуживаешь.

Эти слова, а еще больше тон, которым дядя со мной говорил, ошеломили меня. Я удалился со слезами на глазах, глубоко задетый таким грубым обращением. Но, будучи от природы вспыльчив и горд, я быстро осушил слезы и, перейдя от горя к негодованию, решил позабыть об этом скверном родственнике, без которого я до того дня прекрасно обходился.

Все мои мысли были направлены на то, чтоб усовершенствоваться в своем искусстве, и я весь отдался работе. По целым дням я брил, а вечером, чтоб отдохнуть душой, учился играть на гитаре. Моим наставником был некий señor escudero [49] , старичок, которому я подстригал бороду. Он обучал меня также теории музыки, каковую знал основательно, ибо некогда был соборным певчим. Звали его Маркос де Обрегон. Он был человеком степенным, обладал в такой же мере умом, как и опытом, и любил меня так, точно я приходился ему родным сыном. Служил он стремянным при супруге одного доктора, жившего в тридцати шагах от нашей цирюльни. Я заходил к нему по вечерам, сейчас же по окончании работы, и, сидя на пороге, мы вдвоем услаждали соседей небольшими концертами. Не то чтоб у нас были очень приятные голоса, но, тренькая на гитаре, каждый из нас стройно пел свою партию, и этого было достаточно, чтоб доставить удовольствие нашим слушателям. В особенности развлекали мы донью Мерхелину, супругу доктора; она выходила в сени нас послушать и заставляла иногда повторять песенки, которые ей больше всего нравились. Муж не препятствовал ей в этой забаве. Хоть и был он испанцем и к тому же человеком преклонного возраста, однако же нисколько ее не ревновал. Правда, врачебная практика всецело поглощала его, и, возвращаясь по вечерам, утомленный посещением больных, он рано ложился спать, не тревожась тем увлечением, с которым его супруга относилась к нашим концертам. Возможно также, что он не считал их способными зародить в ней опасные мысли. К этому необходимо добавить, что он не видел ни малейшего повода для опасений, ибо Мерхелина, хоть и была молодой и действительно красивой сеньорой, однако же отличалась столь суровой добродетелью, что даже не выносила, когда мужчины на нее смотрели. А потому он не вменял ей в вину развлечения, казавшегося ему невинным и пристойным, и позволял нам распевать сколько душе угодно.

Однажды вечером, подходя к докторскому дому с намерением позабавиться по нашему обыкновению, я застал у крыльца старика-стремянного. Он поджидал меня и, взяв за руку, объявил, что хочет прогуляться, прежде чем приступить к нашему концерту. Затем он повел меня в глухой переулок и, убедившись, что там можно говорить без помехи, обратился ко мне с печальным видом:

– Диего, сын мой, я должен сообщить вам нечто важное. Очень боюсь, дитя мое, как бы мы с вами не раскаялись в том, что каждый вечер устраиваем концерты у крыльца моего господина. Я поистине питаю к вам большую дружбу и очень рад, что обучил вас игре на гитаре и пенью; но если б я мог предвидеть угрожающую нам опасность, то, видит бог, выбрал бы для этих уроков другое место.

Эти слова меня перепугали. Я попросил стремянного высказаться яснее и сообщить, что именно нам угрожает, ибо далеко не был храбрецом и к тому же еще не успел обойти Испании.