История жирондистов Том I

Никогда участь такого числа людей и идей не зависела с большей очевидностью от случая, который, однако, нельзя назвать вполне слепым. Друэ стал орудием гибели короля: если бы он не узнал Людовика XVI по сходству с изображениями на монетах, если бы не поскакал во всю прыть и не опередил экипажи в Варение, то через два часа король и его семейство оказались бы спасены. Это Друэ, праздно шатаясь вечером у ворот деревни, решил судьбу монархии. Но он не мог бы обладать таким инстинктом решительности, если бы не олицетворял собой, так сказать, волнения и подозрения, которые господствовали в эту минуту в народе.

Что касается короля, то это бегство явилось для него по меньшей мере ошибкой. Оно было совершено или слишком рано, или слишком поздно. Слишком поздно потому, что король уже очень далеко зашел в своем одобрении революции, чтобы внезапный поворот против не мог показаться изменой делу и противоречием самому себе.

Слишком рано потому, что конституция, над которой работало Национальное собрание, не была еще окончена, правительство не призналось еще в своем бессилии и жизнь короля и его семейства не подвергалась еще настолько очевидным угрозам, чтобы заботы о личной безопасности человека могли одержать верх над обязанностями короля. С какой стороны ни рассматривать это бегство, оно в любом случае выглядело гибельно. Оно стало или путем к позору, или дорогой на эшафот. Чтобы бежать с трона, когда не хотят умереть на нем, существует только один путь — отречение. По возвращении из Варенна король должен был отречься от престола. Революция усыновила бы его сына и воспитала бы его по своему образцу. Но король не отрекся, он согласился принять прощение от своего народа и поклялся соблюдать конституцию, от которой позже бежал. Это был помилованный король. Европа видела в нем слабого человека, бежавшего от трона и пойманного для казни, народ — изменника, а революция — игрушку.

III Собрание обсуждает бегство короля в Варенн — Неприкосновенность короля признана — Клубы и печать ускоряют ход революции — Народ начинает требовать низложения короля и учреждения республики — На Марсовом поле подписана петиция — Лафайет и Байи подавляют восстание вооруженной силой — Слабость Собрания — Личности Кондорсе, Дантона и Бриссо

На другой день после 25 июня 1791 года для Франции наступил один из тех приступов раскаяния, которые спасают народы. Ей недоставало только политика для выражения его.

Барнав и Ламеты в Национальном собрании держались роли Лафайета. Они нуждались в короле для защиты от своих врагов. Пока между ними и троном стоял Мирабо, они заигрывали с республикой и подкапывались под трон, чтобы поразить своего соперника. Но когда Мирабо умер и трон пошатнулся, эти люди почувствовали себя недостаточно сильными для борьбы против движения, которое сами же прежде пробудили. Они поддерживали развалины монархии, чтобы в свою очередь самим найти в ней поддержку. Породив якобинцев, ныне они трепетали перед их делом, прятались за конституцией, которую сами же поколебали; от роли разрушителей они перешли к роли государственных людей. Для первой из этих ролей требуется склонность к насилию, для второй — гений. Барнав же обладал только талантом. Он, правда, имел нечто большее — душу и был честным человеком. Первые излишества в его словах вызвало опьянение от трибуны: он хотел познать вкус народных рукоплесканий, и их расточали Барнаву в большей степени, чем заслуживали того его действительные достоинства. С этого времени ему предстояло мериться силами уже не с Мирабо, а с революцией, набирающей обороты. Ревность постепенно отнимала у Барнава пьедестал, который сама же ему соорудила, и он был уже близок к тому, чтобы предстать в своем истинном обличье.

Присоединиться к монархической партии Барнава побуждало чувство более высокое, чем нужда в личной безопасности. Нет ничего опаснее для мягкосердечного человека, чем знать близко тех, против кого он сражается. Ненависть к делу противников тает перед симпатией к человеческим личностям. Сострадание обезоруживает разум; человек умиляется, вместо того чтобы рассуждать; чувство растроганного человека вскоре становится его политикой. Вот что происходило в душе Барнава на обратном пути из Варенна.