История жизни, история души. Том 1

"2lbu Деlbг V^й-

ⁱ4^*t'''' =• SiM.ISii

b^K,f* ^*->-

/

V

*)

Автобиография

Я, Ариадна Сергеевна Эфрон, родилась 5/18 сентября 1912 г. в Москве. Родители — Сергей Яковлевич Эфрон, литературный работник, искусствовед. Мать — поэт Марина Ивановна Цветаева.

В 1921 г. выехала с родителями за границу. С 1921 по 1924 г. жила в Чехословакии, с 1924 по 1937г. — во Франции, где окончила в Париже училище прикладного искусства Art Publicite (оформление книги, гравюра, литография) и училище при Луврском музее Ecole du Louvre — история изобразительных искусств. Работать начала с Шлет; сотрудничала во французских журналах «Россия сегодня» («Russie d’Aujourd’hui»), «Франция — СССР» («France — URSS»), «Пур-By» («Pour-Vous»), а также в журнале на русском языке «Наш Союз», издававшемся в Париже советским полпредством (статьи, очерки, переводы, иллюстрации). В те годы переводила на французский Маяковского, Безыменского и других советских поэтов. В СССР вернулась в марте 1937г., работала в редакции журнала «Ревю де Моску» (на французском языке), издававшегося Жургазобъединением; писала статьи, очерки, репортажи; делала иллюстрации, переводила. В 1939 г. была арестована (вместе с вернувшимся в СССР отцом) органами НКВД и осуждена по статье 58-6 Особым совещанием на 8лет исправительно-трудовых лагерей. В 1947г. по освобождении работала в качестве преподавателя графики в Художественном училище в Рязани, где была вновь арестована в начале 1949 г. и приговорена, как ранее осуждённая, к пожизненной ссылке в Туруханский р-н Красноярского края; в Туруханске работала в качестве художника местного районного дома культуры. В 1955 г. была реабилитирована за отсутствием состава преступления. Вернувшись в Москву, подготовила к печати первое посмертное издание произведений своей матери. Работала и работаю над стихотворными переводами. Сейчас готовлю к печати сборник

лирики, поэм, пьес М. Цветаевой для Большой серии Библиотеки поэта.

Мять.Мариио Ивановна Цветаева, вернувшаяся в 1939 году в СССР вместе с сыном Георгием, погибла 31 августа 1941г. в г. Елабуге на Каме, где находилась в эвакуации.

Брат Г С. Эфрон погиб на фронте в 1943 г.

Отец, Сергей Яковлевич Эфрон, был расстрелян в августе 1941 г по приговору Военного трибунала. Реабилитирован посмертно за отсутствием состава преступления.

А. Эфрон 7/11-63

В. И. Лебедеву¹

27 января 1937 33 rue J.B.Potin. Vanves Sein France¹

Дорогой Владимир Иванович, спасибо Вам за Ваше хорошее, хорошее письмо, которое меня очень обрадовало. Мне очень жаль, что мы с Вами так давно не виделись — и вероятно увидимся не скоро — иначе м<ожет> б<ыть> Ваше письмо было бы чуть иным, не по ласковой и любовной «атмосфере» его — а по несколько иной линии. Оно обращено к той Але, которую Вы знали очень хорошо — к очень неопределённому и не определившемуся существу, - существу с большими данными, но именно «существу», а не человеку.

А именно в этот последний год происходил, и происходит - и произойдет окончательно там — процесс моего «очеловечивания» —

трудный, болезненный, медленный — и хороший. Ни по какой иной - кроме художественной — линии - я не пойду, даже если бы этого хотела чужая и сильная воля. У меня, на базе вечного моего упрямства, определилось качество, которого мне сильно не хватало — упорство. И упорство в лучшем смысле этого слова.

Вы знаете, жизнь моя теперь могла бы очень хорошо устроиться здесь — по линии журнализма. Даже моя «France URSS»² вполне серьёзно предложила мне остаться здесь - хоть на некоторое время, серьёзно работать с ними и даже приблизительно

серьёзно зарабатывать. «\bus pourriez faire une tres grande journaliste en France, si vous vouliez vous en donner un peu la peine»³ - это из письма редактора — и именно такие отзывы о моей работе здесь заставляют меня ускорить свой отъезд. Я не сомневаюсь, что теперь я могла бы здесь отлично работать — у меня много новых, левых, французских знакомств — но всё это для меня — не то. И собственно теперь я бегу от «хорошей жизни» — и по-моему это ценнее, чем бежать от безделья и чувства собственной ненужности. Никакая работа - никакие человеческие отношения, никакая возможность будущего здесь — пускай даже блестящего, не остановили бы меня в моём решенье.

Je ne me fais point d’illusions⁴ о моей жизни, о моей работе там, обо всех больших трудностях, обо всех больших ошибках - но всё это - моё - и жизнь, и работа, и трудности, и промахи. И здешняя «лёгкость» мне тяжелее всех тысячетонных тяжестей там. Здесь была бы «работа» - soit!⁵, но там будет работа заработанная, если можно так сказать — и так хорошо, что есть страна, которая с величайшими трудностями строится, растёт и создаёт, и что эта страна - моя.

Очень, очень жаль, что обо всём этом мы не можем поговорить — несколько вечеров подряд. Письмами этой темы не исчерпаешь, равно как и другой темы — темы моей большой любви и благодарности к вам — и к Вам.

Я в большой степени Ваш ребёнок, Ваша creatur**** — и мне кажется, что наступают времена, когда Вы сможете меня любить не просто как приблуду-дочку, а как ответственного человека. Ведь это очень много? Путь мой был здесь очень нелёгким, мне многому пришлось научиться и о многом передумать. Нужно было выскочить из самой себя, самоё себя перерасти, отделаться от лёгкого и легкомысленного подхода к многим и многому.

И если бы не было вокруг меня всей вашей хорошей и умной любви — все эти годы моего роста и развития — мне м. б. понадобилось ещё много-много времени, чтобы дойти до правильных выводов и решений.

Спасибо Вам за всё, мой хороший, мой родной, спасибо вам всем² за всё.

Вы меня не забудете, конечно, да и мне не придётся вас вспоминать, ибо буду помнить.

Напишите мне сюда, я ещё получу. Пишите мне и туда, теперь с перепиской легче и свободней, знаю это по письмам оттуда.

Крепко Вас целую.

Аля

1 Владимир Иванович Лебедев (1883(4?)—1956) - близкий друг семьи Цветаевой, яркая и крупная личность, чья жизнь была похожа на авантюрный роман: пошел добровольцем на русско-японскую войну, участвовал в вооруженном восстании в Севастополе, стал эсером. В 1908 г., спасаясь от ареста, эмигрировал. В начале Первой мировой войны организовал во Франции «республиканский отряд русских эмигрантов во французской армии», вместе с ним вступил в Иностранный легион. Посылал с фронта корреспонденции во французские и русские газеты. После Февральской революции вернулся на Родину. Занял пост морского министра в правительстве Керенского и стал одним из соредакторов организованной эсерами газеты «Воля народа». Во время Гражданской войны прославился при захвате Казани у большевиков, во время которого был отбит у них государственный запас России. Снова оказался эмигрантом. Летом 1929 г. в одиночку перешел границу и побывал в Москве и Ленинграде, чтобы воочию увидеть, что происходит на Родине. Вернувшись, опубликовал очерки об этом путешествии в газете «Воля России». В конце 20-х гг. был одним из видных деятелей русской эсеровской эмиграции и Социалистического Интернационала. Стал участником политической жизни Болгарии, Чехословакии и Югославии. Предвидя неизбежную войну между Германией и СССР, будучи в предвоенное время членом югославского правительства, он пытался препятствовать пакту Югославии с Гитлером. В.И. Лебедев оказал значительное влияние на формирование личности Али.

² О дружбе с семьей Лебедевых, о жене В.И. Лебедева - Маргарите Николаевне (1885-1958) и о подруге детства Али Ирине Лебедевой (в замуж. Колль; р. 1916) см. «Страницы былого» и мемуарный очерк «Самофракийская победа» (Т. Ill наст. изд.).

НА РОДИНЕ*

Париж - Москва. 3 ночи и 2 '/₂ дня в вагоне. Франция-Бельгия-Германия-Польша—СССР. Не отхожу от окна. Бельгийская - германская - польская границы - проверка паспортов и валюты. Спутники сменяются почти так же часто, как и остановки. Из путевых впечатлений и встреч наиболее запоминаются мне - антисемитские афиши и стенгазеты на немецких вокзалах, выражение лица одного из моих соседей по купэ, гитлеровского ударника со свастикой на рукаве, узнавшего, что я еду в Москву; и - где-то на бесконечной ночной остановке, уже в Польше - другое выражение лица - голодные глаза оборванного человека с почтовой сумкой, глядевшие на мои дорожные припасы. Я ему дала горсть печенья и конфет - он подставил и руки, и сумку, и - озираясь (по коридору ходил взад и вперёд некто в мундире) — прошептал: «У меня есть дети».

Ночь и день - Польша. В вагоне говорят по-польски и неохотно понимают по-русски. Выхожу в коридор, покурить. Какой-то человек из соседнего купэ начинает разговор: «Куда едет пани?» -«В Москву». - «В Москву? В Москву? Какая же пани счастливая!». И сбиваясь и путая русские, наполовину забытые слова - он рассказывает мне — тоже шёпотом - о небывалом, невероятном успехе советских пианистов на международном конкурсе в Варшаве. «Это не только успех музыкальный, но для нас всех здесь - главным образом человеческий. Первый приз советскому музыканту, да ещё и еврею... Здесь в Польше — это замечательно!»...

Подъезжаем к Столбцам. В вагоне остаюсь одна я; начинается нейтральная зона. По двум концам коридора — солдаты с винтовками. За окном - вечер, ёлки, снег. Через час, через полчаса, через 10 минут — Негорелое. Остановка: польские солдаты сменяются

³ Очерк опубликован в парижском журнале «Наша Родина» (1937, № 1).

нашими пограничниками. Последняя проверка паспортов. Едем дальше. Всё это похоже на сон — действительность для меня начинается с первым шагом по русской земле.

Негорелое.

У меня и сейчас нет слов, чтобы передать моё чувство.

Таможня. Большое, светлое здание. Осмотр багажа. А у меня глаза разбегаются, кажется, я на всю жизнь запомнила лица - пограничников, молодой телеграфистки в окошечке, уборщиц, носильщиков. Наши, все наши, всё Наше, моё. И, когда обращаясь ко мне, меня называют «гражданкой», для меня это слово звучит ласковее всех ласковых слов мира.

Ночь провожу в вагоне. Мне приносят постельное бельё, тёплое одеяло, подушку. Сплю так крепко, что просыпаю всё на свете - и восход солнца, и главные остановки, и чуть ли не Москву.

Когда я приехала (в конце марта), кое-где в переулках ешё лежал снег, люди ходили в меховых шапках и шубах, была ещё почти что зима и уже почти что весна. В течение первых дней я кажется только и делала, что бегала по улицам и смотрела, смотрела, смотрела, никак не могла наглядеться, да и не нагляделась и по сей день. Каталась в метро, в троллейбусах и автобусах, в трамваях и такси, глядела из окон, глядела в окна, покупала сегодняшнюю «Правду» и сегодняшние «Известия», забегала в магазины, прислушивалась к русской речи, приглядывалась к русским лицам.

Что же меня больше всего поразило в сегодняшней Москве? Мне трудно сказать! Всё.

Вот я иду по Красной площади, которую помню с детских лет, которую столько раз видела в актюалите* парижских кинематографов. Живая я, на живой Красной площади!

Кремль. — На кремлёвских башнях — золотые звёзды. Бьют часы. Направо, у кремлёвской стены - мавзолей Ленина. Каждый день бесконечные толпы народа терпеливо, в полном молчании стоят у входа, ожидая своей очереди войти и поклониться вождю.

На Ленинском музее - огромный, во всю вышину здания, в нечеловеческий рост - портрет Пушкина. (Я ешё застала пушкинские дни.)

А как здесь знают и любят Пушкина! Еду в трамвае - на площадке две маленькие девочки - одна другой, захлебываясь от восторга рассказывает «Руслана и Людмилу», наполовину своими, наполовину пушкинскими словами. В книжных магазинах издания Пушкина-

нарасхват. Покупают и рабочие, и колхозники, мне кажется, нет во всей стране человека, который не знал бы имени поэта. Любовь к Пушкину — массовое явление. Любят все — от мала до велика — неисчерпаемой, как сам Пушкин, — любовью.

О чём говорят люди? Какие разговоры слышны на улицах, в автобусах, в метро? Говорят о работе, об ученьи, о прочитанной книге, об увиденном спектакле. Ибо учатся, работают, читают и ходят в театр решительно все. Сколько раз, услышав какое-нибудь меткое замечание, какой-нибудь оживлённый спор, я оборачивалась, желая посмотреть на лица собеседников, и удивлялась кажущемуся несоответствию между обликом людей и темами, затрагиваемыми ими. Да и правда, я не привыкла, чтобы рабочие в столовых, едущие с работы или на работу, разбирали Шекспира, игру актёров, режиссёрский замысел; чтобы колхозницы толковали о последней прочитанной книге, чтобы домработницы рассказывали об успехах и трудностях учёбы. «А у нас в цехе»... «А у нас, в Маруськиной бригаде»... «Ты читал?». «Ты видел?». «В пятой школе»... «Работаем по-стахановски»... «Авот Маяковский сказал»... «Учусь на отлично, вот только математика»... «Много Шуму из Ничего» идёт у Вахтангова, пойдём в выходной»... «Подтянуться надо, все отвечаем»...

Я помню, как в первый раз я пошла в театр, — пошла смотреть «Принцессу Турандот», самую свою старую театральную знакомую. Пьесу я знала хорошо, но зала для меня была совершенно новой. Рядом со мной оказалась пожилая женщина в синем платье и красном платочке. В антракте она объясняла своему сыну, мальчику лет десяти, содержание пьесы, и меня поразило, как толково она разбирается в этой буффонаде, как она чувствует и юмор, и поэзию сказки. «Я уже во второй раз смотрю», сказала мне она, «а вот мальчишка — в первый. А вы что, тоже будете из метро?» - «Из метро?».

— «Ну да, я думала. Ведь сегодня — половина театра — наши метростроевцы. Я думала, вы тоже. Мы всей бригадой собрались — а вот там — Тонина бригада, а левее — Ванькина. В прошлый раз ходили смотреть “Укрощение Строптивой”. Очень всем понравилось!» Я посмотрела кругом. Мне было так хорошо, что вокруг меня сидели метростроевцы, мне было так хорошо смотреть, как они смотрят пьесу, слышать, как в антрактах они её обсуждают; мне было так хорошо, что соседка моя и меня приняла за метростроевку!

Очень сильно изменилась Москва за эти годы. Поражает, сравнительно с прошлым, количество новых, высоких, светлых домов, новых кварталов, выросших там, где прежде стояли избушки на курьих ножках и деревянные особнячки, количество продуктовых и универсальных магазинов, качество и обилие товаров. И в Париже

я не видала такого количества великолепных гастрономических магазинов, булочных, кондитерских, и такого количества покупателей в них, как здесь. Покупают радостно и много - покупает та же пёстрая, разнообразная толпа, которую встречаешь всюду, и в метро, и в театрах, и у ворот фабрик и заводов, и в коридорах школ и университетов. Замечательно, что здесь перестаёшь оценивать (на глаз) людей по внешнему признаку: красивое платье, шёлковые чулки - кто она, работница-стахановка, колхозница, приехавшая в Москву, студентка? Тяга к хорошим, красивым вещам - велика. И хороших вещей много, очень много, и невероятно велик спрос на них. В квартирах появляются новые веши - красивые сервизы, лампы, безделушки. Всё больше и больше производится хороших, добротных вещей.

В Москве, наряду с детскими садами, площадками, домами пионеров, школьников и октябрят, есть целый ряд специальных детских универмагов, где всё рассчитано на маленького потребителя - игрушки, одежда, книги, отделы санитарии и гигиены и т. д.

А детей здесь — невероятное количество. Самых замечательных детей в мире. Нигде, ни в какой иной стране я не видела таких - крепких, бесстрашных, весёлых и ясноглазых ребят...

Вот уже четыре месяца, как я живу и работаю в Москве. Вот уже четыре месяца, как на моих глазах живёт и трудится Москва. Эти четыре месяца научили меня большему, чем годы, проведённые мной за границами Советского Союза.

На моих глазах Москва провожала Марию Ильиничну Ульянову, сестру и друга Владимира Ильича. На моих глазах Москва встречала полярников, шла навстречу детям героической Испании, принимала трудовой первомайский и физкультурный молодёжный парады. На моих глазах Москва наградила участников строительства канала Москва—Волга.

На моих глазах Москва расправилась с изменой.

Великая Москва, сердце великой страны! Как я счастлива, что я здесь! И как великолепно сознание, что столько пройдено, и что всё — впереди! В моих руках мой сегодняшний день, в моих руках - моё завтра, и ещё много-много-много, бесконечно много радостных «завтра»...

Сегодня — выходной день, и я в деревне. Хорошо в деревне. Рожь уже на две головы выше меня самой. Поля — бесконечны, леса — глубоки, и всё это — только в тридцати верстах от Москвы! А васильки, а маки, а ромашка, а жаворонки!

Сельцо - небольшое, а хороший колхоз. Раньше здесь жили князья Голицыны. Вот их парк, вот белый дом с колоннами. Это - дом отдыха для пионеров. На холме - маленькая розовая церковь, заросшее сиренью кладбище. Голицынские могилы. Думали ли когда-нибудь, гадали ли когда-нибудь те, которые спят под каменными плитами, о том, что всё это - колонны и берёзы, парк и пруд, бесконечные службы и беседки — всё это взращивалось, строилось и возводилось для весёлых, радостных, простых детей в белых майках с красными галстуками?

Рядом с кладбищем — волейбольная площадка. Там играет деревенская молодёжь, и их городские гости. Шум, веселье шутки. А с реки доносятся, вместе с напевом гармони, слова песни:

Широка страна моя родная.

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек...

Москва, июнь 1937г.

Н.Б. и А.В. Соллогубам, Л.С. и В.С. Барашам'

19 марта 1937 <Москва> Мерзляковский, 16, кв. 27²

Дорогие все! пишу вам два слова - сбивчиво и путано. Приехала вчера, ехала и доехала чудно. Ваши все подарки, всё ваше внимание мне так дорого и близко, что не могу передать. Вовочка, твои часы на моей руке — это как будто бы немножко твоя рука. Это очень хорошо.

Родина меня встретила потрясающе. Уже перевидала кучку народа, очень рада была моим двум кузенам³ — настоящее молодое советское поколение. Дети изумительные. Милые вы все мои, родные как бы хотелось мне, чтобы и вы были здесь со мною - обо всём бы поговорили, а то писать - бумаги не хватит.

Первое впечатленье — сделано много, и дела много. Первое впечатленье о Москве - мне вспомнился чудесный фильм «Цирк»⁴ и наши о нём разговоры. Только в этом городе было возможно сделать такое высокохудожественное и показательное произведение искусства.

Мы любили с вами сравнивать синема с жизнью. Здесь жизнь — и «Цирк», и «Семеро храбрых»⁵ и - «Сын Монголии»⁶.

А С. Эфрон и Н.Б. Соллогуб на юге. 1936

Юзика⁷ я ещё не видела, но очень хочу встречу организовать поскорее. Я очень по нему соскучилась, особенно по приезде сюда, где он так близко! Юзика я всегда — да и мы все - любили за то, что он всегда правильно поступал, и видел правильную линию. Это доказано и его приездом сюда, и его увлечённостью работой здесь. Мечтаю попасть к нему в студию. Расскажу вам о встрече непременно. Повторяю, как жаль, что вы не здесь! Уехавший Юз для вас уже стал мифом. Только бы я д ля вас не стала мифом, только бы я осталась вашей живой реальностью, и вашим другом! Крепко и хорошо помните меня! И пишите — если часто вам трудно — то хоть редко - и подробно обо всей вашей жизни, куда едут Фефа и Наташа, (и адрес) как Вовкин фильм⁸, и как уживаются в его просторном сердце очередная рыжая, бывшая Буба⁹ и вечная я?

Пока всё. На днях напишу подробнее и глубже. Знаю, как вы ждёте моих писем, знаю и помню всё, и «ничего не забыла» и не забуду. Помните и вы пеня! Вовка, передай Рите¹⁰, чтобы она написала своим родным и чтобы они дали мне знать как

быть с вещами. Очень вас прошу чаше встречаться с папой. Мои родные в добром здравии, только одна из тёток болела, но теперь поправляется. Мы к ней очень бережно относимся, т. к. в болезни её возможно всегда ухудшение, а лечение - долгое и нудное. Письмо моё относится только к нашей equipe* — Вовке, Лёле, Фефе, Наташе. Остальным буду писать, когда будет время, а пока передаю привет. Вас крепко-крепко целую.

Алище

А.С. Эфрон и А. В. Сомогуб в Коннах. 1936

¹ Письмо адресовано парижским друзьям А.С. Эфрон: Наталье Борисовне Соллогуб (19122008), дочери известного русского писателя-эми-гранта Бориса Константиновича Зайцева (1881— 1972), ее мужу Андрею Владимировичу Соллогубу (Фефе, 1906-1996) - специалисту по банковскому делу, Леле - Людмиле Самойловне Бараш (в замужестве Гольдблат, 1908-2001), работавшей на киностудиях монтажером, ее брату Владимиру Самойловичу Барашу (1905-1944?), киномонтажеру, артисту драмы, участнику студии Михаила Чехова в Париже, режиссеру театральной студии «Союза возвращения на родину».

² <Москва>, Мерзляковский, 16, кв. 27 - А.С. сообщает адрес сестры отца Елизаветы Яковлевны Эфрон, у которой она поселилась.

³ Кузены - сын Веры Яковлевны Эфрон - сестры отца - Константин Михайлович Эфрон (р. 1921) - и сын сестры матери Анастасии Ивановны Цветаевой -Андрей Борисович Трухачев (1912-1993) - в то время студент-дипломник архитектурного института.

⁴ «Цирк» - комедия, поставленная реж. Г. Александровым в 1936 г. на «Мосфильме». Фильм был удостоен премии «Гран-при» на Международной выставке в Париже (1937).

⁵ «Семеро храбрых» - А.С. имеет в виду фильм «Семеро смелых» («Ленфильм», 1936, реж. С. Герасимов, сценарий Ю. Германа) о жизни комсомольцев - зимовщиков в Арктике.

⁶ «Сын Монголии» - («Ленфильм», 1936. Реж. И. Трауберг, сценарий Л. Славина, T. Лапина, 3. Хацревина).

⁷Юзик, Юз - Иосиф Давыдович Гордон (1907-1969) - в 1925-1936 гг. живя во Франции, учился в Высшей школе кинематографии и одновременно работал на киностудиях Парижа. Вернулся в СССР в 1936 г. и стал работать на «Мосфильме» режиссером по монтажу, женился на Нине Павловне Прокофьевой. В ночь на 1 мая 1937 г. был арестован, отбывал срок заключения в колымских лагерях. Затем получил паспорт с ограничением мест проживания и поселился в Рязани. В 1951 г. был арестован повторно и сослан на 10 лет в Красноярск. Реабилитирован в 1954 г. Работал на киностудии им. М. Горького и преподавал во ВГИКе.

• Вовкин фильм - сведениями об этом фильме комментатор не располагает.

* Буба - лицо комментатору неизвестное.

¹⁰Рита - парижская знакомая А.С. Эфрон, передавшая с нею вещевую посылку своим родственникам. Фамилия ее комментатору неизвестна.

Н. Б. и А. В. Соллогубам, Л.С. и В.С. Барашам 20 марта 1937

Дорогие все, здравствуйте! Это письмишко тоже наспех, т. к. пишу между двумя «беготнями», а всё же хочется поговорить с вами. Вы наверное получили моё первое и полубезумное письмо - вы конечно отдали себе отчёт в том, что написано было оно тотчас по приезде, в полубезумии первых и всё же поверхностных впечатлений. С тех пор прошло уже много если не дней, то часов, и я стала гораздо спокойнее. Уже немножко познакомилась с Москвой — это нерассказуемо! Первое что от Москвы увидела по приезде — это кучи талого снега, толпы спешащих (был выходной день) людей, мало автомобилей, мостовую, розовые и палевые — цвета пастилы — домики (это в районе Арбата, где я живу). Первое время ходила «от печки» — сопровождаемая то одним, то другим кузеном, теперь je me debrouille* замечательно. В перспективе - много работы, думаю — буду буквально завалена ею. Интересно. Видела много народа. Должна сказать, что пока я довольна своим поведением. Ведь первые дни всегда и всюду так же трудны, как первые годы жизни — от них зависит вся последующая жизнь.

Москва - интересна безумно, и безумно разнообразна. Когда я писала вам в первый раз - я видела только кусочек Арбата, и металась в тесном семейном кругу. С тех пор я была на Красной площади - я, ваша Алище, та самая с обмороками, капризами, несносная, и так хорошо вами любимая — ваша! — на Красной площади, по которой проходят на парижских экранах первомайские парады - Кремль со звёздами — мавзолей Ленина — портрет Пушкина в нечеловеческий рост¹ - всё своими глазами, своим сердцем (нашими общими глазами, нашим общим сердцем...)

Магазины, отели, библиотеки, дома, центр города — что-то невероятное. — Всего много. (Это насчёт магазинов.) Есть вещи дикие, есть «догнали и перегнали»² - очень

Приятные. Цены — разнообразны, НО ВОВ- А С. Эфрон и И.Д. Гордон се не так страшны. Башмаки есть от 35 рублей — моя приятельница проходила в таких целую зиму.

Начинается весна. Теплеет. Тает снег. У меня есть чудный Мишка из кустарного магазина. Мечтаю прислать Лёльке и Наташке. На парижскую выставку пока не стремлюсь. Завтра — Юз. Послезавтра собираюсь в театр. Такси, чудные, но на них — очередь. Факт. Любите меня!

Алище

Пусть Рита напишет своим родным! Пусть <т>⁶вой папа её заставит. Тетя Лиля³ - одна из лучших преподавательниц читки в Москве. Спокойной ночи!

¹ Огромный портрет Пушкина был водружен на здании Исторического музея, где с февраля 1937 г. проходила Всесоюзная Пушкинская выставка (к 100-летию со дня смерти поэта).

³ В 1928 г. на XV конференции ВКП(б) был выдвинут лозунг: «Догнать и перегнать передовые капиталистические страны».

³ Сестра отца А.С. Елизавета Яковлевна Эфрон (1885-1976) - была театральным режиссером и педагогом, преподавала художественное чтение. В это время, как пишет Л.К. Чуковская, Е.Я. Эфрон «наставница лучших наших акте-ров-чтецов, знаменитый педагог» (ЧуковскаяЛ.К. Предсмертие // Марина Цветаева в воспоминаниях современников: возвращение на родину. М., 2002. С. 186).

Н.Б. Соллогуб и А.В. Соллогубу'

7 апреля 1937 Мерзляковский, 16, кв. 27, Москва

«

Дорогие Наташка и Фефочка! Наконец собралась написать вам письмишко! А вы, черти, тоже хороши — молчите, как зарезанные. В этом конечно отчасти виновата я сама, т. к. не писала вам, и, зная вашу занятость, не ждала от вас особенно частых известий - но quand теше^{7 8} очень жду хоть ответов на мои письма. Итак, я - москвичка, и очень рада этому. Всюду брожу, смотрю во все глаза, слушаю во все уши, дышу во все легкие — больше всего люблю Красную площадь и Моск-ва-Реку, в которой уже течёт волжская вода. Вообще тут конечно грандиозно и невероятно, и я хожу и жадно всматриваюсь во всё. Несколько раз была в театре, и должна сказать, что jusqu’a се jour⁷ больше всего мне понравился рабочий театр. Рабочие завода «Каучук» играют Шекспира², но как! И какие изумительные декорации, костюмы! —

Была с Ниной³ на Чеховском спектакле Мейерхольда⁴ (Медведь, Предложение и ещё что-то) но мне не понравилось. Я слишком ярко помню и люблю Чеховские спектакли Чехова⁵. И должна опять и опять повторить, что зрелище зала меня сейчас привлекает больше сцены.

Я невероятно мечтаю о вашем приезде, о том, как буду показывать вам Москву, о том, как опять будем жить изо дня в день и душа в душу. Мне всё это так странно — вот я уехала, и наше «душа в душу» осталось цело и невредимо, а наше «изо дня в день» разделяют несколько тысяч километров. Оттого и писать трудно - всего не напишешь, да и рассказывать можно было бы дни и ночи напролёт, всё равно всего бы не пересказала! А как бы хотелось, чтобы вы почувствовали, что во всей Москве сейчас нет ни одного человека, кем бы он ни был, который не знал бы Пушкина! Что перед мавзолеем Ленина ежедневно стоят толпы народа, желающие ещё раз взглянуть на своего вождя. Что новые издания книг расхватываются в несколько часов - ибо читают все. Что таких булочных и кондитерских как здесь нет и в Париже. Что на улице к тебе никто не пристаёт - ты можешь сесть на любую скамейку и читать, шить, глазеть по сторонам, никто не полезет с «гнусными предложениями». Что за всё время, что я в Москве, я не слышала ни одного бранного слова - а ещё на моей памяти⁶ Москва тонула в матерщине! Что в театры ходят целые заводы и школы. Что разговоры на улице, в трамвае, в метро, кафе - потрясающи и волнующи. И что за всё своё пребывание здесь я не встретила ни одного человека, к<отор>ый бы не работал или не учился бы.

Московская жизнь на парижскую не похожа - да вообще, сравнивать Москву с Парижем не следует. Это - ошибка многих приезжающих. Всё не так, всё - иначе. Театры начинаются в 8, 7 ’/ кончаются в 11, 10 '/₂ Магазины открыты до 12 ночи. Город живёт поздно -толпы народа на улицах, но это — здоровая жизнь! Здесь как будто и в полночь — солнце. «Недель» и «дней недели» — не существует. Есть рабочая пятидневка⁷ (1 -й, 2-й, 3-й и т. д. дни пятидневки) и шестой день - выходной. Когда я приехала и говорила «понедельник», «пятница» — меня не понимали! Магазины по внешнему виду производят впечатленье парижских «merceries»* — и это страшно влияет на Юза! — но купить можно решительно всё. Конечно - это более хлопотно, чем в Париже, но ведь ещё 2 года тому назад недоставало стольких вещей! Цены — разные. Кожаные туфли можно найти от ...тридцати рублей. Моя приятельница проходила в таких целую зиму.

Да, мне было чрезвычайно забавно: в день моего приезда знакомые принесли моей тётке торт — буквально такой, как мы видели в фильме «Цирк»! И никто не мог понять, отчего я так безумно захохотала при виде этого торта! Такой же торт с розанами будет вас ждать когда вы приедете. Предупреждаю, что это так же вкусно, как архитектурно!

Кстати об архитектуре: что Буба? Я до сих пор с удовольствием (?) вспоминаю эпизод с Вовкиной выдвижной самопишущей ручкой, с Бубиной чернильницей и с Фефиным стило. Как это всё закончилось, если закончилось? — Как Лёлька, её здоровье, самочувствие и самокритика? Что «моя любовь несмотряниначто» - Вовка? Хамит? О, это уже не ново! Напишите как, кому, когда и при каких обстоятельствах? Предугадываю, что всячески, всем, всегда и при всяком удобном и неудобном случае. Что Jo-Pauline?⁸ И где вы все обретаетесь. Сидите на местах или разъехались? Как Вовкина работа? Как Фефино здоровье? Как твои отмороженные пятки? Что Лялька? Видаетесь ли с т<воим> папой? Пишите обо всех и обо всём! Жду с нетерпеньем! - Юзик уехал на отдых, но уже скоро вернётся. Сидит в Гаграх. Мы с Ниной «вдовствуем», т. е. «в ненастные дни собирались они часто»⁹ - ужинаем с водкой за здоровье всех отсутствующих, ходим в театр. Она симпатяга и душка, и вам страшно понравится. Про вас всех расспрашивает без конца, хотя всё уже знает наизусть. Каждый раз, когда ем курицу, вспоминаю безумные ужины на av. Bourgan и тосты с личными выпадами всех присутствующих. — Крепко вас целую, мои хорошие, родные! Любите меня, как и я вас, и всё будет в порядке. Пишите, не откладывайте.

Алище

' Значительная часть этого письма опубликована в кн.: Соллогуб Н.Б. «Напишите мне в альбом...»: Беседы с Натальей Борисовной Соллогуб в Бюсси-ан-От (ред.-сост. О.А. Ростова. М., 2004).

² С 1936 г. в клубе завода «Каучук» коллектив самодеятельного рабочего театра под руководством артистов Театра им. Евг. Вахтангова В. Кузы и Н. Шихма-това играл комедию Шекспира «Укрощение строптивой».

³Нина Павловна Гордон (урожд. Прокофьева; 1908-1996) - жена И.Д. Гордона. Они стали также и сослуживицами по Жургазобъединению, где Н.П. работала секретарем М.Е. Кольцова - руководителя Жургаза; А.С. начала работать в жургазовском журнале «Revue de Moscou».

⁴ Спектакль «33 обморока» на основе чеховских одноактных комедий «Юбилей», «Медведь» и «Предложение» был поставлен в 1935 г. Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом (1874-1940) в театре его имени.

⁵ В театре великого русского актера Михаила Александровича Чехова (1891 -1955) шли инсценированные рассказы А.П. Чехова и его одноактные комедии: «Юбилей» и «Предложение». А.С. могла их видеть и в Праге и в Париже.

⁶ Аля с матерью уехали из Москвы 11 мая 1922 г.

⁷ Пятидневная рабочая неделя была введена в СССР в августе 1922 г. постановлением правительства.

⁸ Вероятно, прозвище неустановленного лица.

⁹ «А в ненастные дни / Собирались они / Часто...» - эпиграф к 1 -й главе повести А.С. Пушкина «Пиковая дама».

Л.С. Бараш

21 июля 1937 Мерзляковский, 16, кв. 27, Москва

Моя дорогая Лелька, от тебя давно нет писем, или мне это только кажется? Одним словом, так или иначе, пишу тебе ещё два слова, чтобы рассказать тебе о Северном Полюсе. Не о том самом, о котором ты читала во всех газетах, а о фильме Союзкинохроники¹, к<о-тор>ый на днях идёт к вам в Париж и к<отор>ый ты надеюсь посмотришь. Дело в том, что наконец свершилась моя давнишняя мечта, и я попала в одну из наших киностудий. Мне так хотелось посмотреть, как работают наши киноработники - сравнить, поскольку это в моих силах - работу французских киностудий с на-шимиИ я в таком восторге! Правда, в Союзкинохронике я провела только два дня, но всё же разница разительна! Два дня тому назад мне звонит Алёшка², мой давний, ещё парижский товарищ, двадцатилетний человечек сногсшибательной красоты - a part с’а rien de remar-quable⁹. Он - французский диктор и переводчик французских текстов (sous titres¹⁰). С некоторых пор, осознав, что голос его достигает и Франции, он стал горд и неприступен, и у него появились тенорские замашки, но тем не менее de temps en temps il me fait l’humeur de me consulter¹¹ насчёт фр<анцузского> языка. Так было и на этот раз — «Северный полюс» задал всем перцу в смысле «темпов», Алёшка кликнул меня на выручку, и я примчалась, о чём не жалею, так всё было интересно.

Первый человек, с которым я столкнулась в студии был Трояновский³, оператор, заснявший «L’Odyssei du Tcheliouscine»¹², так это кажется называлось в Париже, - и летавший вот теперь со Шмидтом⁴, Папаниным⁵ и остальными - человек, 16 дней проживший на полюсе. Человек — как человек. Прелестный парень, на вид — лет 25, на деле наверное немногим больше, простой, весёлый, до невероятия скромный. Нет, не «герой», не одиночка, не единица. Такой же герой, как и все. И это конечно грандиозно.

Ну вот, теперь о самой работе, о том кусочке, что я увидела за этот короткий срок. Во-первых, что меня радостно поразило: никакого чувства гнетущей иерархии: в студии нет ни одного «полубога» - все -люди. Когда входит директор, то к нему бросаются все, он разговаривает с каждым совершенно так же, как и все — с ним. Нет никакой видимой разницы между директором, режиссёром, technicien du son¹³, монтажёром, диктором, script girl¹⁴, электротехником и уборщицей. И, что всем известно, отсутствует главнейший представитель заграничного кино-Олимпа, корень зла - commanditaire¹⁵.

Chacun est au couraut du boulot de l’autre¹⁶.

Ко всей работе — общей — все и каждый относится с огромным интересом.

«Северный полюс» - немую пленку озвучивали (quell verbe!⁰) при мне. Работали на этот раз ввиду исключительности картины - 10 до 10. Тут и оркестр, и шумы, и три диктора — русский, английский, французский. В этом невообразимом шуме я, приткнувшись то на пьянино, то на grosse caisse⁰⁰, то в кабине звукозаписи, то в буфете, то на балконе — переводила тексты, к<отор>ые потом оглашал Алёшка.

Переводила — а в это время разбегались и глаза, и уши. Вот идёт репетиция куска Бородина⁶ — на экране мы приближаемся к полюсу. Стоп! Свет. «Исключаю тромбоны как класс!» кричит дирижер — хохот, репетиция возобновляется. А тут французский диктор оглашает вместо «altitude⁰⁰⁰» - «altitude-стоп!», а английский никак не может осилить фамилию Мазурука⁷, у него всё получается мазурка. Стоп! сначала! <нрзб.> bonne humeur on recommence⁰⁰⁰⁰.

Люди работают — но как весело! Ни одного окрика, ни одной натяжки. В перерывах бегом покурить, выпить стакан нарзану или проглотить бутерброд. Весело, как в школе на большой перемене.

По пожарной лестнице на балкон взбирается режиссёр, забывший трубку. Конечно, мы с английским диктором встречаем его дружным «Romeo-Romeo...»¹³, т. к. оба мы видели тот film loufoque¹⁴ с Grade...Grade⁸ - как её дальше зовут? Забыла.

Вся аппаратура студии — советская. О качестве я судить не могу, не зная, но знающие люди говорят, что «это - вещь». Вот только плёнка - слишком крупный grain¹⁷. Но - научатся, и скоро. А сам фильм, кажется — тоже «вещь» — пока что видела только отрывки, целиком увижу и прослушаю сегодня. Ты, Лелька, посмотри, и, если нелады с французским текстом — крой меня. Это значит — загляделась на Трояновского. Посылаю тебе несколько кадров: - Северный полюс, сам, та самая точка - Шмидт умывается из чайника, и, второй слева, рядом с Бабушкиным⁹ Трояновский, тот самый, который.

Ну, мой милый, пока все. Скоро пришлю собственные карточки на лоне природы. С 1-го начинаю работать в редакции.

Конечно, сходила с ума по Вовке всё то время, что сидела в Союз-кинохронике. A part с’а¹⁸ всё было бы хорошо!

Пиши, Лелище, почаще. И я тебе тоже. А пока, мой родной, крепко тебя целую как люблю. И всех вас.

Аля

P.S. Через полгода Левка¹⁰ сообразил, что я ему нахамила «не выспавшись», и кроет меня артиллерийским огнем из Испании, обвиняя в «достоевщине». О, моя чистота!!!

Получила ли книжку про зверей? Ты знаешь, её мне вернули с почты, т. к. она была подписана et c’est defendu¹⁹. Пришлось вырвать листе dedicace****.

¹ Союзхроника (или Всесоюзная фабрика кинохроники) в 1936 г. переименована в Московскую студию кинохроники.

² Алексей Васильевич Сеземан( 1916-1989) - переводчик, педагог. Старший сын от первого брака Антонины Николаевны Клепининой, семья которой делила с семьей М.И. Цветаевой дом № 4/33 в поселке Новый быт в подмосковном Болшеве. Приехал в Москву из Парижа в 1936 г., был арестован в Москве 7/XI 1939 г., и отбывал наказание в Коми АССР.

³Марк Антонович Трояновский (1907-1967) - оператор, режиссер, сценарист. Участвовал в крупнейших полярных экспедициях, снимал в Арктике поход ледокола «Сибиряков» («Два океана», 1932), челюскинскую эпопею совместно с А. Шафраном (картина «Герои Арктики» удостоена премии на 2-м Международном кинофестивале в Венеции, 1934), высадку на Северный полюс группы зимовщиков во главе с И.Д. Папаниным («На Северном полюсе», 1937; «Папа-нинцы», 1938).

⁴Отто Юльевич Шмидт (1891-1956) - математик, астроном, геофизик, один из организаторов освоения Северного морского пути, академик (1935), Герой Советского Союза (1937), руководитель экспедиций на ледоколе «Седов» (19291930), ледокольных пароходах «Сибиряков» (1932) и «Челюскин» (1933-1934), а также воздушной экспедиции по организации дрейфующей станции «Северный полюс» (1937).

⁵Иван Дмитриевич Папанин (1894-1986) - исследователь Арктики, дважды Герой Советского Союза (1937, 1940). В 1932-1933 гг. возглавлял полярную станцию в бухте Тихой на Земле Франца- Иосифа, в 1934-1935 - на мысе Челюскина, в 1937-1938 - первую дрейфующую станцию «Северный полюс».

⁶ Лицо, комментатору неизвестное.

⁷ Илья Павлович Мазурук (1906-1989) - советский полярный летчик, Герой Советского Союза (1937). Участник первой (1937) экспедиции на Северный полюс и полетов в Антарктиде.

⁹ Сведениями о киноактрисе Grade комментатор не располагает.

⁹Михаил Сергеевич Бабушкин (1893-1938) - советский полярный летчик, Герой Советского Союза (1937). С 1923 г. работал в Арктике: участвовал в спасении экспедиции Нобиле (1928), в экспедиции на пароходе «Челюскин» (1933) и на ледокольном пароходе «Садко» (1935), в высадке дрейфующей станции «Северный полюс-1». Погиб в авиационной катастрофе.

¹⁰ Вероятно, Лев Борисович Савинков (1912-1987) - поэт, журналист, сын эсера, организатора многих террористических актов Бориса Викторовича Савинкова (1879-1925). Л.Б. во Франции работал шофером грузовика. Выпустил единственный сборник стихов «Аванпост» (1936). В 1937-1938 гг. воевал в Испании в составе Энтербригады. В это время переписывался с А.С.

Я. Б. Соллогуб

Москва, 11 января 1938 Мерзляковский 16, кв. 27

А.С. Эфрон на даче в Николо-Урюпине под Москвой Лето 1937

Дорогая моя Наташенька, вернувшись в Москву, нашла твоё милое письмо и отвечаю сейчас же. Во-первых, как и следовало ожидать, здесь у нас самая настоящая, скрипучая, трескучая и солнечная зима. Это совсем не холодно, очень весело, и очень красиво! Сейчас же по приезде бросилась на Красную площадь — самое моё любимое место в Москве. Никогда не забуду, как в первый раз прошла по Красной площади, увидела кремлёвские башни с красными флагами, Василия Блаженного, Минина и Пожарского, и по правую руку — мавзолей Ленина. А как это теперь всё красиво: под снегом! По вечерам на кремлёвских башнях горят звёзды и всё так же, как в нашем детстве, бьют часы.

Из Кисловодска¹ я вернулась потолстевшая на 3 кило, которые все ушли в щёки — ну и в попку, конечно. Загорела не то что, как в Ницце, но всё-таки неплохо.

В редакции вызывала сенсацию цветущим видом и прелестным, серебристым, неповторимым смехом. Меня долго обнимали и целовали, и тотчас же усадили за корректуру. И я, забыв про Кисловодск, про курортные настроения, забыв и смех и мрак, засела за работу avec le serieux qui me caracterise*. В ящике редакционного

стола нашла, помимо два месяца тому назад начатого письма к тебе, маникюрных ножниц и груды старых гранок — бутерброд с сыром, скрючившийся и окаменевший. Выбросила. И жизнь окончательно вошла в свою колею. Всех своих нашла здоровыми и бодрыми, тётка преподает, Нинка работает, двоюродный брат учится и бегает на каток, и т. д., и т. д.

Ну вот тебе и все мои новости. А теперь про твои: бедненький мой, я очень сочувствую вам! Променять Париж на Монте-Карло — совсем незавидная доля! А главное - одиночество. Ведь там у вас — ни одной собаки. Solitude dans un decor d’operette!²⁰ Пишите мне почаще са te distraira²¹, нет? А как Фефкино здоровье? Неужели он всё так же страдает животиком? Натыкается в темноте на мраморные тяжёлые предметы и роняет электрический провод в ночной горшок? Береги его, он такой милый, и так похож на Pluto!² (NB! - последняя фраза s’accorde, bien entendu²² вовсе не с горшком, а с Фе-фой!) Наташенька, ты чувствуешь, какие я пишу глупости! Но что же поделаешь, я без глупостей не могу, и - не смейся - они очень-очень помогают жить!

С. Я. Эфрон с дочерью в санатории. Кисловодск, декабрь 1937

Ты меня ругаешь за то, что я заболела, и за то, что я ещё год тому назад бегала в пальто и душа нараспашку! Здесь я продолжаю циркулировать в парижских туалетах и, уверяю тебя, без всякого ущерба для здоровья. Нет на свете ничего приятней и жарче двадцатиградусного мороза!

Были с Нинкой³ в кино на «Балтийцах»⁴. По-французски это, вероятно, будет звучать «Сеих de la Baltique»²³. «Ленина в Октябре»⁵ ещё не видела, говорят, что замечательный, лучше Чапаева, фильм. А ещё есть очень хороший «Белеет парус одинокий»⁶. Скажи, что ты читала эту Катаевскую книгу? Я прочла только на днях, и это оказалось чисто, остро, свежо, прелестно, без единого промаха, без единого фальшивого enfantillage’a⁰. А тебе понравилось?

Расскажи, что делается в Монте-Карло, и бывает ли там зима, и помнишь ли, как я себе там пролила борщ на платье и произвела, чуть ли не трагически не отразившееся на моём сокровище, впечатленье на Фефиного сослуживца? «J’aime sentir des cheveux sur mon corps!» — «\fous etes done un singe?»²⁴

Новый год я встречала в Кисловодске, было довольно приятно — много народа, тостов и пожеланий, всё как следует. Mais j’avais comme une vague imprestion qu’il me manquait quelque chose pour faire mon bonheur²⁵. Очевидно - вид вошедшего Самуил Исааковича! Да. Ну вот. В двух словах - отдохнула, поправилась, работаю. (Это уже пожалуй не в двух, а в трёх словах!)

Но, конечно, ни двумя, ни тремя словами не расскажешь моей жизни. И я, конечно, должна была бы, по существу, написать тебе большое-большое и хорошее-хорошее письмо се qui n’est pas le cas²⁶. Но я что-то безобразно разленилась, и вместо того, чтобы писать как следует - болтаю.

Я тебе расскажу в следующем письме, как замечательно прошли выборы у нас в Кисловодске и в окружающих станицах, расскажу тебе про наших санаторских санитарок, — чудесных женщин, пришедших на работу из соседних аулов неграмотными девчонками; а теперь они читают и обсуждают не только Пушкина, Маяковского и Горького, но даже прекрасно разбираются в ошибках допущенных... Фейхтвангером в «Москве 37-го года»⁷. Кстати, читала ли ты эту книгу. Прочти, очень занятно. Вышла ли она во Франции? Вообще — должна рассказать тебе о тысяче вещей, в частности — о детях - таких изумительных детей как здесь я не видела нигде и никогда. В Кисловодске я была в школах, детсадах, разговаривала с ребятами, и — когда выходила от них — у меня на глазах были слёзы — до такой степени наши дети настоящие дети и настоящие люди! Обо всём расскажу, правда! А пока крепко крепко целую тебя, Фефочку, милого моего Вовку, Лёльку. Пиши о себе и обо всех!

Алище

' В Кисловодске А.С. находилась вместе с отцом в санатории.

² Один из персонажей мультипликационных фильмов Уолта Диснея.

³ Н.П. Гордон.

⁴ «Балтийцы» (1937, снят на студии «Белгоскино» реж. А. Файнциммером) -историко-революционный фильм, в центре которого подавление революционными матросами в 1919 г. белогвардейского мятежа на фортах «Красная горка» и «Серая лошадь», оборонявших подступы к Петрограду.

⁵ Фильм «Ленин в Октябре» был выпущен киностудией «Мосфильм» в 1937 г. (реж. М. Ромм, сценарий А. Каплера).

* Фильм «Белеет парус одинокий» по одноименной повести Валентина Петровича Катаева (1897-1986) был выпущен студией «Союздетфильм» в 1937 г., реж. В. Легошин.

⁷ Книга немецкого писателя Лиона Фейхтвангера (1884-1958) «Москва 1937 года» была опубликована на русском языке в 1937 г.

Письма

лагерей и ссылки 1941-1955

С.Д. Гуревичу'

31 марта 1941

Мулька, родненький мой, получила я на этих днях открытку от мамы, от 3-го февраля, открытку твою от 3-го декабря 40 г. (когда ещё была в Москве и не знала о своей участи), и 28-го марта твоё письмо (заказное) от 15-го марта, очень быстро оно дошло. Кроме того, получила две телеграммы, одну коротенькую, насчёт высылки книг и выяснения твоего приезда, и вчера одну длинную и нежную, от 26 марта. На письмо, было, ответила сразу, но вышло очень печально, и вот начинаю сначала. Сперва отвечу на вопросы - здоровье моё неплохо, врачи не нашли у меня ничего серьёзного — диагноз что-то вроде общего упадка сил да катарального состояния верхушек лёгких. Выражаясь нормальным языком — в лёгких ничего нет, анализ на БК отрицательный, а общий упадок сил — это то, что я худая. Кстати, здесь я стала быстро поправляться, ем всё то, что дают, и дышу воздухом. Можно сказать, что в смысле здоровья я дёшево отделалась. Теперь насчёт работы: откуда ты взял, что работа по специальности для меня - медицинская? Ты ещё раз спутал меня с Шуркой!² Кстати, или некстати, когда я сердитая, то жалею, что не она на моём месте, а я сама! Нет, я имела в виду работу по самой прямой своей специальности — художественной, но с этим навряд ли что-нб., когда-нб. выйдет, по целому ряду причин, распространяться о которых займёт слишком много места. Работаю я, как уже писала тебе и маме, в швейной мастерской. Работа не тяжёлая, помещение тёплое и светлое, сижу себе и строчу на машинке, голова свободна, можно хоть повторять про себя Евгения Онегина, которого знаю наизусть и который много помогал мне в трудные минуты моей жизни, моей вполне самостоятельной жизни. — Итак, ты завёл машинку, и наверное доволен как мальчишка.

Но смотри, если ты к тому заведёшь машинистку из блондинок, то берегись любви моей! Не пройдёт и восьми лет³, как я тебе устрою тот скандал.

С.Д. Гуревич. На обороте подпись:«Алёнушка моя, здесь изображен сердитым на весь мир. Больше этого не будет. Я тебя люблю, мой ангел Алёнушка. 8.3.41г.»

Флажок, который ты послал мне, до меня не дошёл, но всё равно, я как бы получила его. С нежностью вспоминаю красивый флаг над Кремлём, освещённый снизу, на фоне тёмного летнего неба.

Спасибо тебе большое за книжки, родненький. Я ещё не получила их, но надеюсь, что дойдут. Во всяком случае я переговорила с кем нужно, и мне обещали не чинить препятствий в получении пьес, настолько нужных нам в нашей клубной работе. Должна признаться, что общественная работа увлекает меня больше, чем производство, но чтобы ты не думал, что на производстве я отстаю, я похвастаюсь тебе, что несмот-

ря на «общий упадок сил», я в первый же месяц

была включена в список ударников. Теперь больше чем когда-либо

вспоминаю слова Ленина о том, что из малого строится великое и что без малого великое невозможно, и стараюсь возможно лучше работать. Как я счастлива за тебя, родной мой, что у тебя сейчас хорошая, увлекательная работа⁴, и как мне жаль, что я не вместе с тобой, чтобы помогать тебе по мере сил, и изредка мешать тоже. Я очень, очень надеюсь на то, что тебе удастся приехать ко мне, ты сам представляешь себе, как я стосковалась по тебе! Но если это не удастся, то буду терпелива. Я себе представляю, как трудно выбраться сюда. Мулька мой, опять и опять повторяю тебе — я очень сознаю всю сложность своего положения. Я бесконечно благодарна тебе за твоё отношение ко мне, к маме, к Муру⁵, но, ну одним словом, если ты разлюбишь меня, если это положение вещей будет тяготить, то не забывай, что лучшим доказательством дружбы будет предоставить меня коротко и ясно моей судьбе. А то ведь ты врун у меня, разлюбишь, будешь жалеть, и говорить, что любишь. Как мне разобраться на таком большом расстоянии? Письмо это продвигается черепашьим шагом, так много думаю между строчек — о тебе, о своих, о самой себе, о мировой истории. Кстати, знай, что я очень подурнела, постарела, и стала похожа почти на Милю⁶. По последним сведениям, между прочим, она очень потолстела, научилась штопать чулки и есть решительно всё, ну и конечно говорит «послушайте», когда решительно никто не собирается слушать. Появилось у меня и несколько седых волосков —

воспоминание о нескольких бурно проведённых месяцах моей жизни . Боюсь, родненький мой, что в моём лице взвалил ты на себя непосильную и некрасивую ношу. Ну, обо всём этом, сугубо личном, переговорим, когда и если удастся свидеться. Мулька, милый муж мой, думаю о тебе всегда, всегда говорю с тобой, советуюсь во всём, и стараюсь поступить так, как ты сказал бы мне. О настроении моём можешь не спрашивать - ты знаешь, как скоро меняется оно (французы на этот счёт говорят «как погода») и как вечно мечусь я от отчаянья к надежде - твои друзья-психиатры знают, насколько это характерно для умалишённых вроде меня. Я совсем засыпаю, Мулька мой, продолжать буду завтра, а пока спокойной ночи - и когда же это мы будем вместе!

1 -го апреля. Ну, вот и «завтра». Продолжаю — нашла приличный карандаш. Как мне хочется, чтобы это письмецо дошло до тебя! Мне кажется, что многие письма не доходят - пишу тебе и маме очень часто. Сегодня утром встала рано — с первым уроком гимнастики, с утра набегалась по всяким делам (сегодня я выходная), наелась хлеба, взобралась на койку, и вот пишу. Печка топится, жарко, кофту скинула, сижу в одной рубашке и в юбке, которую переделала в Москве из безрукавки, и назвала эту юбку «нарной», чтобы по нарам лазить. Узнала насчёт газет, журналов. Мы сделаем с тобой вот как, Мулька дорогой: ты меня ни на что не подписывай, т. к. никому не известно, как долго пробуду я на одном месте, а с места на место литературу совершенно определённо пересылать не будут. А вместе с тем получать от тебя кое-что очень хочется - и не только для себя, конечно, но и для других - здесь большой голод на газеты и журналы, и в клубе мало что можно достать, а людям так хочется почитать после работы. Таким образом, попрошу тебя, родной мой, высылай мне по прочтении'. Правду, Огонек, Крокодил, Лит. газету, если возможно и Комсомольскую Правду, Фото-газету, или как там называется такой большой длинный журнал вроде «Вю»⁸, он начал выходить при мне в Жургазе, редактировала Ершова, и кроме того, как мне помнится, есть ежемесячный театральный журнал, хорошо бы и его. Как ты сам догадался, хочется устроить что-то вроде читальни, этого нам очень недостаёт. Посылай пожалуйста заказным, по адресу, который у тебя есть, с добавлением КВЧ КОЛП⁹ без указания адресата. Так дойдёт наверное. Очень попрошу высылать и альманах «Дружба народов» с мамиными переводами¹⁰. Это уже возьму лично себе. Попрошу тебя сообщить, что именно будешь мне посылать, (регулярно) - чтобы я знала, чего мне требовать. Спасибо тебе огромное за всё, всё. Прости за все хлопоты. Сегодня первый весенний день, вдруг, сразу после настоящих морозов, от которых замирали руки и ноги, и дыхание, и всё на свете. Ветер, как с моря, тяжелое небо и снег под ногами рыхлый. Вообще - очень красиво на севере, судя по тому маленькому его кусочку, который я вижу здесь -в частности небывалая луна, необычайные звёзды, снег такой, что глаза болят, и поясок тайги на горизонте - как всё это странно и непохоже на всё, виданное мною ранее.

Самое большое моё желание, превыше всех, это - увидеть тебя возможно скорее. А от этого произрастают и все дальнейшие мои желания, тоже большие. Грустно мне, родненький, и тяжело. Протяну ли я столько времени? и если да, то во что превращусь? И главное — ну кому всё это нужно? Устала я, Мулька мой, но всё ещё стараюсь жить. Хочу домой, скорей, скорей, к тебе, к маме, к Муру. Но всё же стараюсь быть терпеливой и умной.

Да, Мулька, если будет возможность, пришли чего <нб.> противоцинготного, только ради всех святых не чесноку, лучше пусть цинга чем чеснок! Тут всё же север, и всегда есть возможность заболеть, хотя за этим очень следят. Вот, родненький, и всё — получилось длинное и бессодержательное послание. Всё могло бы уместиться в двух словах - люблю и жду. Очень прошу тебя - пиши почаще, пришли карточки мамы, Мура (теперешнего и маленького), свою и даже мою собственную, какая я была, когда считалась хорошей. Получает ли мама мои письма ? Обнимаю тебя, целую, люблю бесконечно.

Алёнка

' Самуил Давидович Гуревич (1904-1951) был связан с А.С. Эфрон взаимной любовью. Адресованные ей в лагерь письма подписывал «Твой муж».

²Александра Яковлевна Левинсон - жена С.Д. Гуревича. Врач-психиатр по профессии.

³ А.С. была осуждена на 8 лет лишения свободы.

« С.Д. Гуревич - журналист, переводчик, когда он познакомился с А.С. Эфрон, работал секретарем правления Жургазобъединения, а затем заведовал редакцией журнала «За рубежом».

⁵Мур, Мурзил - домашние прозвища брата А.С. Эфрон Георгия (1925-1944).

⁶Эмилия Эммануиловна Литтауэр (1902-1941) - соратница С.Я. Эфрона, часто бывавшая на болшевской даче, где перед арестом жили семьи Цветаевой Эфрон и Клепининых. Она была арестована на этой даче в тот же день, что и А.С. 28 июля 1941 г. ее расстреляли.

⁷ Речь идет о времени, когда шло следствие и А.С. подвергали «конвейерным» допросам и неделями держали раздетой в холодном стоячем карцере.

‘ «Vu» - иллюстрированный парижский журнал.

⁹КВЧ КОЛП - культурно-воспитательная часть комендантского отдельного лаг. пункта.

¹⁰ В письме к дочери от 5.11.41 г. М. Цветаева сообщает о выходе в свет «грузинского Барса» - поэмы грузинского поэта Важа Пшавелы (1861-1915) «Раненый барс» (альманах «Дружба народов». 1941. № 6).

Княжпогост. 4 апреля 1941

<В Москву>

Дорогая мама, получила от Вас вчера открытку, сегодня открытку, и открытку от Мура. Очень рада, что, тьфу тьфу не сглазить, наладилась наша переписка. Только из Ваших открыток я узнала, что и где папа, а то за всё это время не имела о нём и от него никаких известий, и не подозревала о его болезни. Ужасно это меня огорчило. Как жаль' что не дошли до Вас мои московские открытки! Знаете ли Вы, что в Бутырках принимаются, 1 раз в месяц, продуктовые и вещевые передачи? Продуктовые - масло и сахар, каждая до 3-х кило. Для подследственных — с разрешения начальника тюрьмы, после решения — просто так. Открытки Ваши читала и перечитывала, и всё так ясно представляла себе. Больше, чем когда-либо жалела, что не была с Вами. В смысле условий в Москве¹ мне было неплохо — идеальная чистота, бельё, хорошие постели, довольно приличное питание, врачебная помощь, и главное - чудесные книги. Читала и перечитывала, не переводя дыхания, как никогда в жизни. Были и книги в старых изданиях — Брокгауза и Тёзки², - в частности перечла всего Лескова³, и новые издания. Как я вспоминала Вас, читая какую-нибудь чудесную книгу, вроде «Волшебной горы» Манна²⁷, или «Жизнь Бенвенуто Челлини, написанную им самим»²⁸. Когда получила однотомник Пушкина, чуть не расплакалась от радости. Знаю наизусть всего Евгения Онегина, Декабристок, много стихов с английского в отвратительных переводах. Ехать мне было грустно²⁹. Надежда сильнее фактов - я всё ждала, что,

V И. Цветаева 1940

как было обещано, пойду домой. Живу неплохо, только неизвестно, надолго ли на одном месте. Если будет перерыв с письмами — не волнуйтесь, значит поехала дальше. Мама, Вы пишете о вещах — мне жаль, если пришлёте хорошее, своё. Всегда есть шансы, вернее мальшансы*, что они пропадут.

I Денег, о которых пишете, ещё не получила. Работаю в швейной мастерской, стараюсь. До сих пор не осознала того, что со мной произошло, всё надеюсь на чудо. В нашем общежитии люди относятся ко мне изумительно, и в пер-

Русская транскрипция фр. слова malchance — неприятная возможность.

вый раз в жизни мне нечем поделиться с теми, кто делится со мною. Огромное спасибо за вещи, переданные мне в Москве. Они очень тронули меня, и очень помогли, а то совсем замёрзла бы. Единственное, чего не доставало — простыни, до сих пор сплю на пальто, но от этого отнюдь не страдаю. Очень рада, что Мулька помогает Вам^27282930, так и думала. Получила от него вчера длинную и нежную телеграмму. Не отозвалась ли на нём моя история? Это было бы слишком обидно. Мама, пришлите мне пожалуйста Вашу карточку, Мура теперешнего и маленького, и папу. Как мне жаль, что пропали все фотографии и письма, взятые у меня. Особенно жаль карточек. Неужели вещи Вы получили только летом? Я сделала всё зависевшее от меня, чтобы получили Вы их к холодам. В выходной напишу Вам и Мульке большое письмо, сейчас совсем засыпаю. Крепко-крепко обнимаю, целую, люблю.

Аля

' То есть в московской тюрьме.

² А.С. имеет в виду И.А. Ефрона - соиздателя Ф.А. Брокгауза по русскому универсальному энциклопедическому словарю.

³ Отвечая дочери 12.IV.41 г. М. Цветаева пишет: «Я тоже перечитывала Лескова - прошлой зимой, в Голицыне, а Бенвенуто читала, когда мне было 17 лет...» (Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. М.: Эллис Лак, 1994-1995. T. 6. С. 146). В дальнейшем при ссылке на это изд. будет указываться только номер тома римскими цифрами и номер страницы арабскими.

⁴ «Волшебная гора» (1924) - роман немецкого писателя Томаса Манна (1875—

1955).

⁵ «Жизнь Бенвенуто Челлини, написанная им самим» - произведение итальянского скульптура, ювелира, писателя Бенвенуто Челлини (1500-1571).

⁶ По словам Т.В. Сланской, проделавшей вместе с А.С. весь путь от московской тюрьмы до лагеря в Княжпогосте, добирались они 22 дня.

⁷ О С.Д. Гуревиче мать писала А.С. 22.111.41 г.: «Он был нам неустанным и неизменным помощником - с самой минуты твоего увода» (VII, 745).

Г.С. Эфрону

среди моих книг сборник о Маяковском под редакцией Лили Брик?² Нашла ли мама французские старинные альманахи, которые я ей предназначала? Почему не ходишь в театры? С такой тёткой, как Лиля, «все пути и все дороги (в театр) для тебя открыты». Я бы с удовольствием сходила сейчас в театр им. Вахтангова, на что угодно, кроме, само собой разумеется, «Аристократов» Погодина³.

Г.С. Эфрон. 1940

Ты будешь смеяться, но за последние полтора года я сама сделалась знатоком Чайковского, не слыша при этом ни единой его ноты. Прочла о нём очень много, и очень он меня заинтересовал - неврастеник, или, как говорит Мулька, «шизофреник», не гений (даже в детстве не вундеркинд, а просто впечатлительный ребёнок), мягкий, неуверенный в себе, начавший композиторскую деятельность поздно и случайно, обожавший семейную жизнь и через год совместной жизни разведшийся с женой, одним словом «ам слав»^{31 32} во всём своём величии, во всей своей слабости. Советую тебе, если это тебя заинтересует, раздобыть книгу брата Чайковского, Модеста, о П. Чайковском⁴, а также «Переписку Чайковского с Н.Ф. фон-Мекк»⁵ (последнее существует в двух томах, изданных «Академия».) Так ты собираешься быть критиком? По-моему, ты им всегда был. В общем семья наша из литературы не выходит. Со временем - или когда оно будет, буду писать и я. «Записки из Живого Дома»⁶.

Север красив, величествен и холоден. Но верится тому, что существуют тёплые моря, и что где-то цветут мимозы. Собаки и кошки ходят в замечательных природных шубах. У меня на работе есть старый рыжий кот с объеденными ушами, я зову его — Старик, Рыжий, и он бежит, говорит дрожащий протяжный «мяу», и устраивается на моих коленях, что неудобно ни ему, ни мне. Очень хочется, чтобы Мулька приехал. Если да, то пусть привезёт альманах «Дружбу народов», я боюсь что по почте вдруг не дойдёт. В выходной напишу подробнее. Крепко целую. Пиши.

[На полях:]••

Передай от меня привет Лиле, Зине⁷, Вере⁸, Коту⁹, Дм<итрию> Николаевичу>'° и Нинке" моей, с которой было «так мало прожито, так много пережито». Сейчас по радио передают «Письмо Татьяны». Артистку учила определённо не Лиля.

Н. П. Гордон

¹Эдуард Георгиевич Багрицкий (1895—

1934) - поэт.

² Сб. «С Маяковским» (ред. Л. Брик) М.,

1934.

³ Советский драматург Николай Федорович Погодин (1900-1962) в комедии «Аристократы» изображает «перековку» на строительстве Беломорско-Балтийского канала находящихся в заключени уголовников.

⁴ Речь идет о кн.: Чайковский М.И. Жизнь П.И. Чайковского. Т. 1-3. М., 1900-1902.

⁵ П.И. Чайковский. Переписка с Н.Ф. фон-Мекк. Т. 1-3, М., 1934-1936.

⁶ Перефразированное заглавие воспоминаний о каторге Федора Михайловича Достоевского «Записки из Мертвого Дома».

⁷Зинаида Митрофановна Ширкевич (1895-1977) - подруга Е.Я. Эфрон. Они встретились и подружились в самом начале 20- х гг. в местечке Долысы Невельского уезда, где Зинаида Митрофановна работала в библиотеке и куда Елизавета Яковлевна приехала организовывать народный театр. В 1929 г. Зинаида Митрофановна переселилась к ней в Москву, и они прожили вместе до конца жизни Елизаветы Яковлевны. Будучи «лишенкой» как дочь священника, она была прописана у Е.Я. Эфрон в качестве домработницы. В военные и первые послевоенные годы работала художником-прикладником.

* Вера Яковлевна Эфрон (1888-1945) - младшая сестра отца А.С., актриса Камерного театра, затем режиссер художественной самодеятельности; с 1930 г. работала в Гос. б-ке им. В.И. Ленина. В 1942 г. была выслана из Москвы в Кировскую обл. Ее муж - Михаил Соломонович Фельдштейн (1884-1939?), профессор, специалист по истории государства и права, переводчик. С 1934 г. работал в Гос. б-ке им. В.И. Ленина. В 1938 г. арестован, в 1939 г. приговорен к расстрелу.

⁹ Уменьшительное имя Константина Михайловича Эфрона (р. 1921), сына В.Я. Эфрон и М.С. Фельдштейна. В это время К.М. Эфрон - студент биофака МГУ, вскоре был мобилизован в армию.

¹⁹Дмитрий Николаевич Журавлев (1901-1991) - артист, мастер художественного слова, с начала 30-х работавший в тесном творческом содружестве с Е.Я. Эфрон.

¹¹Нина Павловна Прокофьева-Гордон (1908-1996) - подруга А.С., работала одновременно с ней в Журнально-газетном объединении (Жургазе).

С.Д. Гуревичу

Княжпогост. 6 апреля 1941

Мулька, родненький, наконец, выходной день, я выспалась, встала в 8 часов, долго-долго мылась, потом без всякого удовольствия посмотрелась в зеркало (чужое), потом поела овсянки, потом подумала и съела ещё луковицу, потом подумала и выпила кипятку, и отложив на время стирку, штопку и пр., забралась наверх, и вот пишу тебе. За всё это время я получила от тебя три телеграммы, одну открытку (ту, что датирована декабрём вместо февраля) и одно письмо, где был вложен флажок, который не дошёл. С последней телеграммой (от 30.3) вышла смешная история: она (телеграмма) кончается словами «люблю очень сильно, целую тебя, родненькая, твой муж». Ну, я прочла, потом стала вертеть в руках, смотреть все даты и печати, и вдруг, в уголке, чернильным карандашом, рукой растроганного телеграфиста, следующие слова: «заочно я тоже люблю тебя». Мулька, я ужасно жду тебя, я надеюсь, что ты сможешь приехать, мне это просто необходимо. Хочется набраться от тебя немного сил, помнишь, как в мифологии Антей должен был прикасаться к земле, от которой брал животворящую силу. Ну, так вот, ты - моя земля. Приезжай, приезжай, Мулька, если только это возможно, если тебе разрешат, а то перебросят меня на какой-нибудь другой пункт и — ищи ветра в поле, а меня на севере.

Север - вещь хорошая, тебе бы понравилось, мне - меньше, т. е. мне бы конечно понравился он при других условиях - если бы много-много ездить, смотреть, как люди живут; а не так, как я - прикреплена к одному месту, и просто холодно, а всё окружающее - отчуждено от тебя, получается, как на выставке или в витрине - смотреть можно, а руками не трогай.

С утра я регулярно бываю в хорошем настроении, к вечеру — регулярно впадаю в меланхолию.

Утром считаю, что жизнь начинается, вечером — что всё кончено. Утром думаю, что если ты не приедешь, то, хотя и с трудом, переживу, а вечером — ну, одним словом, с утра я Джером К. Джером, а к вечеру Достоевский. Именно Достоевский, самый благородный из шизофреников. Боюсь, что со временем в жизни моей будут преобладать вечера. Конечно, если ты не приедешь. Мне стыдно признаваться в своей слабости, но я так устала, хотя никому не говорю и не показываю, что иногда по-настоящему ничего больше не хочется, ничто больше не интересно кроме одного, чтобы случилось чудо, и ты бы взял меня с собой, к себе, а дальше — всё, на дальнейшее даже не хватает фантазии. Говорю об усталости, конечно, не физической, а душевной, от которой без чуда действительно трудно избавиться. Я знаю, что когда всё в моей жизни утрясётся и отстоится — от всего останется только ценное, только настоящее, и пожалуй, можно будет писать хорошую книгу. Но как бы поскорее прожить, пережить этот испытательный срок, после которого только и можно сказать, звучит человек гордо или нет?

Аты знаешь, родной мой, что мне, пожалуй, сейчас было бы легче, если бы я тогда не встретила тебя? Потому что сильнее всего, больнее всего я ощущаю разлуку с тобой — всё остальное я ещё могу воспринимать в плане историческом, объяснять и обосновывать научно, без всякой досады включая себя в общий хор событий, но вот ты, ты, разлука с тобой, это для меня по-бабьему, по-детски непонятно, необъяснимо и больно. Ведь всё это время у меня такое чувство, будто зуб болит, зуб мудрости, и к этому никак не привыкнешь. Я стосковалась по тебе, без тебя, или как здесь говорят, за тобой. Ну, ладно. Спасибо тебе, родненький, за маму и Мура -мама в своих открытках очень нежно пишет о тебе. Пришли мне пожалуйста хорошую фотографию теперешнего Мурзила (т. е. ты сам понимаешь, что это значит пойти с ним к фотографу и снять его в профиль и анфас!). Ты обещаешь мне написать про свою общественную работу - шефство над школой. Напиши, Мулька. Я ужасно сержусь на то, что у меня нет детей и наверное уже не будет, и некого мне будет посылать в школу, над которой ты шефствуешь. Я представляю себе, как много и хорошо ты работаешь, и радуюсь за тебя.

Мулька, перехожу теперь к столу заказов: если ты приедешь, то привези пожалуйста для моих девушек: ленточек разноцветных, ниток, шёлку и узоров для вышивания, иголок, два белых берета, 2—3 шёлковые косыночки, губной помады, пудры, духов — последних три только в случае если приедешь и привезёшь, а то в посылке пожалуй не передадут. А для меня лично из мелочей: кнопок, крючков, пуговиц, резинку, сетку для волос (они были у меня дома), штопку для чулок, два частых гребня, и два таких круглых в волосы, (тоже гребни, конечно!) волосы я подстригла и они не держатся никак. А из более крупного — что-нибудь на себя надевать летнее, и тапочки летние. Ты не поверишь, но на этом фоне я так соскучилась по пёстрому, по цветному, что постепенно превращаюсь в цыганку. Пока что в душе, т. к. осуществить это без твоей помощи не могу. Денег и пьес, о к<о-тор>ых ты пишешь, не получила. Мулька, если приедешь, то привези, пожалуйста, конфеток (дешёвых), сахару, такого киселя, который «одна минута - кисель готов», противоцинготных витаминов и сыру в серебряных бумажках, который не портится. Ты приезжай поскорей, а то я в каждом письме надумываю чего-нибудь нового. Пора кончать, письмо это писала, вероятно, часа четыре, всё думала, всё мечтала между строчками. Крепко-крепко целую тебя, много-много. Пиши, приезжай.

Твоя Алёнка

С.Д. Гуревичу

1 мая 1941

Родненький мой, вчера писала тебе целый день длинное письмо, сегодня перечла с утра пораньше, нашла слишком печальным, и сожгла в печке.

С праздником тебя, любимый мой! Это уже второй май вдали от тебя, а там будет и третий ноябрь. Сегодня я особенно помню то 1 мая, когда было холодно и дождливо, и на обратном пути с демонстрации ты кормил меня гадкими бутербродами с творогом, и мы смотрели на совсем новенькие пароходики с канала Москва-Волга, а потом сидели на скамеечке на бульваре, а потом ужинали, а потом тебе пришлось ещё раз поужинать, изображая аппетит, как впоследствии рассказывала Дина¹. Меня очень тронуло, между прочим, что и Дина и Ляля² полностью одобрили твой выбор, и подтвердили в один голос, хотя и в разное время, что ты действительно никого не любил до меня - ну, а если и любил, то совсем немножко. Несмотря на то, что сегодня мы не вместе, этот май для меня в миллион раз радостнее предыдущего: вчера я получила сразу - открытки и письма от мамы и Мура, и целых два письма от тебя (от 9-го и 20 марта). Меня ужасно злит, что письма так долго валяются на проверке, ведь это так легко организовать! Но и то спасибо, что получаешь их всё-таки, рано или поздно. Я так ждала, так заждалась весточки от тебя, что, получив сразу два письма, неожиданно расплакалась, и долго не могла ни начать читать, ни взглянуть на твои карточки. Удивительно, что в последнее время приятное заставляет меня больше страдать, чем неприятности, на которых я уже

натренировалась. Родненький мой, сперва отвечу на твои вопросы: денег можно присылать сколько угодно, на руки же выдается ежемесячно до 50 руб. Книги и журналы высылай мне, пожалуйста, на мой обычный адрес. Те 3 бандероли, что я получила, уже разошлись по рукам, и их читают с радостью много народа. Здоровье моё прилично, принимая во внимание условия, в которых я находилась в последнее время. Никаких серьёзных болезней у меня не обнаружено, а так - слаба, худа, костлява, и всё время простужаюсь. Простужена и сейчас, вчера Надежда Вениаминовна была освобождена ОТ работы, И, КЭК было

Капель перед арестом сказано выше, целый день писала тебе

письмо, упадочное главным образом из-за температуры. Ты и не надейся, Мулька мой, на то, что я самая умная и самая красивая. Ума у меня поубавилось, а насчёт красоты лучше и не говорить. Единственное достижение в этой области, это то, что я частично убедилась сединами. Это признак уже не ума, а мудрости, чем и сама утешаюсь, и тебе предлагаю. Мулька мой самый чудесный, если бы ты только знал, как я по тебе тоскую, хоть ложись и помирай . Ты пишешь о том, что любовь наша помогает нам держаться, ну вот, а мне нет. Мне кажется, что если бы не было у меня тебя, я бы легче со всем примирилась и была бы спокойнее и, следовательно, сильнее. Мулька мой, очень прошу тебя, не тревожься обо мне. Как я тебе уже писала, условия жизни и работы здесь очень приличные, и пока я нахожусь на этой командировке, значит всё в порядке. К сожалению, всегда существует возможность двинуться дальше на север, что меня, пока я окончательно не окрепла и не поправилась, мало привлекает. Мне так хочется быть здоровой и сильной, родненький, чтобы иметь возможность работать по-настоящему. В марте, в стахановский месячник, я была включена в список ударников на этот месяц, надеюсь со временем сделаться ударницей и на все месяцы года. Во всяком случае, норму перевыполняю регулярно, в этом месяце (т. е. за апрель) средний процент выполнения у меня 132%. Несколько дней я выполняла и на 200%, и выше, но быстро выдыхалась. Мулька мой, сейчас мне принесли ещё письмо от тебя, от 22-го марта, где ты пишешь, что выезжаешь ко мне чуть ли не на днях, а с тех пор прошло уже почти полтора месяца. Родной и любимый мальчик мой, температура моя опять полезла вверх, и от этого приятное и чуть томительное чувство, как в детстве. Если бы я сейчас была дома, ты бы возился со мной, и мне было бы так хорошо. На праздник нам дали конфет и печенья и 100 гр халвы. Халву я уже съела. На днях мы ездили с коллективом нашего клуба на другую командировку, на строительство большого моста. И эта небольшая поездка дала мне очень много. Когда мы выехали по дороге, которой ещё два года тому назад не было, из города, который ещё недавно не существовал, проехали сквозь тайгу, царствовавшую здесь испокон века, когда за каким-то поворотом возник, весь в огнях, огромный каркас огромного моста через огромную ледяную северную реку, мне стало хорошо и вольно на душе. Мне трудно выразить это словами, но в размахе строительства, и в этих огнях, и в отступающей тайге я ещё

Юлия Вениаминовна Капель.

сильнее, ещё ближе почувствовала Москву, Кремль, волю и ум вождя. И вот поэтому-то мне обидно, родной мой, что все мои силы ушли на никому не нужные беседы, когда они (силы!) так пригодились бы здесь, на севере. И ещё обидно мне на формулировку, с которой даже здесь не подступишься к какой-либо интересной работе. И вообще, если, по неведомым мне причинам, понадобилось посылать меня сюда, то зачем было вдобавок закрывать мне доступ к тому делу, к тем делам, где я была бы действительно полезна? Ну ничего, это - ещё одно лишнее испытание. Ленин сказал, что без малого не строится великое, и я утешаю себя, что и моя работенка тоже полезна. Ты только и думать не смей, родной мой, что я озлобилась или хотя бы обиделась - я не настолько глупа и мелочна, чтобы смешивать общее с частным, то, что, произошло со мной - частность, а великое великим и останется, будь я в Москве с тобой или в Княжпогосте без тебя. Но всё же, Мулька мой, хочу быть с тобой, и чем скорее, тем лучше. Вот я расскажу тебе когда-нибудь, как сильно я люблю тебя, как глубоко, и как трудно мне без тебя. Мы должны быть когда-нибудь очень счастливы, правда, родненький. Мулька, меня очень беспокоит, что ты всё собираешься ко мне, и всё не едешь. А ещё письма твои так долго лежат где-то, что разгадка этого промедления дойдёт до меня, очевидно, не скоро. Мальчик мой, как только ты молчишь - и не ты, а твои письма, я начинаю сходить с ума, сердиться, волноваться, и даже изредка огрызаться. Ты спрашиваешь, есть ли где хранить вещи. Здесь есть специальное помещение; но вообще говорят, что вещи здесь долго не живут. Пока что я лишилась только перчаток и частого гребешка, что можно легко пережить. Ты сам знаешь, что мне может быть нужно и приятно, во всём всецело полагаюсь на тебя. Ну, а если ты не сможешь привезти или прислать мне вещи, то тоже не беда. Мулька родной, ко всему, о чём тебе писала, прибавь ещё голубой пуховый берет и пару шёлковых чулок похуже (для подарка!). Сообрази так, Мулька, чтобы в том, что ты пришлёшь или привезёшь, было бы что <нрзб. > приличное, в чём выступать в клубе. Было у меня синее шёлковое платье, и чехол под него. Ты помнишь, это то платье, в котором я была, когда мы с тобой однажды пошли в Артистическое, и я была злая, как чёрт. Так вот, м. б. это платье? Пропадёт - не жаль, а не пропадёт, так пригодится. Ещё нужно бы мне небольшую коробочку театрального грима, и зеркало размером приблизительно в открытку, перед к<отор>ым можно было бы гримироваться. И ещё какую-нб. из моих старых сумочек, только не рваную. И ещё какой-нб. из моих поясов. Пока кончаю, а то надумаю ещё целый воз, с которым двинуться куда-нб., так руки пооторвутся. Мулька, как только будет возможно, и если это возможно — приезжай. Я стосковалась по тебе, родной мой, ты сам не знаешь как. И если «вещички» хоть чуть

задерживают, то не нужно их совсем. Спасибо тебе за всё, Мулька мой, спасибо бесконечное. Крепко-крепко обнимаю тебя, крепко-крепко целую, крепко-крепко люблю.

Алёнка

Оба денежных перевода получила, спасибо, родной! Конверты и бумага доходят тоже.

'Дина - Надежда Вениаминовна Капель (1903-2000) - сокамерница А. Эфрон во внутренней тюрьме на Лубянке. Ею оставлены воспоминания «Встреча на

^ЛУбЯРЫ Вн7пГу перед дверью сидела девушка на вид лет восемнадцати, с длинны ми белокурыми косами и огромными голубыми глазами. Лицо с>^чвнь Р»с«о", •но она показалась мне иностранкой: одета просто, но и черная юбка, и белая блузка, и красная безрукавка - все явно заграничное.

Одна из женщин сказала мне: ~_Пет

- Вот, несколько дней как арестовали, теперь все время сидиту двери - ждет,

что ее выпустят.

Я спросила девушку, где она работала.

- В Жургазе, на Страстном бульваре.

- У меня там много знакомых.

- Кто же?

- Ну, например, Муля Гуревич.

- Это мой муж!

- Каким образом?! Ведь он женат на моей ближайшей подруге.

- Мы с ним уже год как муж и жена...

Запомнилась ее фраза: “Я была такой хорошей девочкой, меня все так любили и вдруг арестовали..." В ту минуту подумала: “Все мы хорошие девочки, и всех нас арестовывают”. Но очень скоро поняла, что таких хороших, как Аля, -нет

Мы были вместе шесть месяцев - до февраля 1940 года».

(Доднесь тяготеет. Вып. 1 М., 1989. С. 49Л)

» В дальнейшем А.С. перевели в камеру, где находилась Ляля Капель и она смогла рассказать ей о старшей сестре. Ляля - Юлия Вениаминовна Канель (1904 - расстреляна 16.Х.41 г.).

С.Д. Гуревичу

3 июня 1941

Родненький мой Мулька, мой любимый, наконец получила от тебя 3 письма сразу, причём в тот момент, когда бросила в ящик противное и печальное тебё письмишко о том, что я больна, о том, что дождь и холодно, одним словом, дальше ты представляешь себе. И действительно всё последнее время у меня было отвратительное настроение отчасти из-за того, что всё хвораю и ни черта не делаю, а главным,

конечно, образом из-за того, что всё не было от тебя писем, родной мой. А я так по тебе соскучилась, так стосковалась, что уже не было сил терпеть, и я начала ныть и жаловаться. Не сердись на меня, Мулька мой, не ругай меня, ты сам виноват, ты так избаловал меня любовью своей и своим вниманием, что как только перерыв в твоих письмах, начинаю сходить с ума. Но я не буду больше, Мулька родненький, я ещё один лишний раз убедилась в том, что письма всё же доходят, хоть и запаздывают.

Мальчик мой ласковый, жизнь моя течёт сейчас совсем полегоньку. Врачи временно перевели меня на инвалидность; мое сердце, о котором ты такого высокого мнения, при проверке оказалось ни к чёрту не годным, и вот я сижу и жду, пока оно немного успокоится. Потом опять за работу. Посылки твои, ни книжные, ни продуктовые, ещё не дошли до меня. Жаль, сейчас у меня целый день времени и для чтения, и для того, чтобы за обе щёки уплетать, как только я одна умею. Ну ничего, как говорят французы «всё приходит своевременно для того, кто умеет ждать!». А кроме того, я надеюсь, что вдруг ты сам приедешь, что будет, несомненно, вкуснее, чем посылки, и интереснее, чем книги. Мальчик мой любимый, это для меня было бы очень и очень важно — твой приезд. Нам нужно с тобой поговорить о тысяче вещей, а я, как писала уже тебе, могу в любой момент выехать отсюда на другую командировку. Найти меня будет нелегко. Письмецо это дойдет до тебя, надеюсь, скоро. Отправляю его с оказией. Ты, родной мой, не волнуйся обо мне — я ещё далеко не умираю. Но позволь мне сказать, что я не особенно разделяю твой оптимизм насчет того времени, когда я снова буду с тобой, насовсем. Сейчас не такое положение вещей, ведь ты сам знаешь, мальчик милый. Не буду от тебя скрывать и того, что морально мне здесь очень тяжело. Было бы легче, будь у меня больше сил, а я их все оставила там. Так что не знаю, действительно ли позади всё тяжелое. Но знай твердо, что ты - всегда со мной, что ты — единственная любовь моей жизни. Тороплюсь кончать, скоро напишу большое письмо, это только привет, только маленькая весточка. Жду тебя очень. Приезжай, как только сможешь, мы поговорим с тобой, ты мне посоветуешь, стоит ли предпринимать что-нб. Будь добренький, вышли денег. У меня совсем сейчас ничего нет. Будь помилее с мамой. Я знаю, как это трудно! Письма, полученные от тебя - от 4.4, еще 2 апрельские. Не пиши мне, как скоро доходят до тебя мои письма, я и сама знаю. Обнимаю и люблю.

Алёнка

[На полях:]

Конверты и бумагу можешь присылать. На конвертах не пиши отправителя (на тех), что я тебе буду присылать.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

„ _1П>|~ ст. Ракпас Коми АССР

18 апреля 1942

Дорогие мои Лиля и Зина, ничего не знаю про вас уж Бог знает сколько времени и пишу так, на авось, потому что думается мне, что вы навряд ли остались в Москве. Но, в случае, если письмецо мое вас застанет, умоляю сообщить мне, известно ли вам что-нибудь о папе, маме Муре и Мульке. Я много-много месяцев ничего ни о них, ни о вас не знаю и безумно беспокоюсь. Почтовая связь здесь налажена очень хорошо, т.ч. ваше коллективное молчание, очевидно, никак нельзя отнести на счет почты. Очень, очень прошу вас написать мне, даже если что с кем и случилось, всё лучше, чем неизвестность.

Сама я жива, здорова, в полном порядке, работаю по-ударному, относятся ко мне все хорошо, одним словом, обо мне можете не бесПОКОИТЬСЯ

Итак, с нетерпением жду от вас ответа, крепко вас обнимаю и целую. Пишите!

Ваша Аля

Коми АССР, Железнодорожный район, ст. Ракпас, Комбинат ООС, Швейный цех

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

15 мая 1942

Дорогие мои Лиля и Зина! Так давно, с самого начала войны ничего о вас не знаю, что уж стала терять надежду узнать что-нб. И не писала вам, т. к. была уверена, что вы эвакуировались Наконец, после долгого, долгого перерыва, получила письмо от Нины и узнала,

что вы обе в Москве и всё такие же хорошие, как и прежде. И вот пишу вам.

Е.я. Эфрон Середина 1930-х

Дорогие мои, ну как же вы там живёте все эти дни, и недели, и месяцы? Не могу передать вам, как мне обидно и горько, что именно в это время я не с вами, в Москве! И как я соскучилась по всем вам, по всем своим! От мамы и Мурзила известий не имею с начала войны, о папе просто ничего не знаю, от Мульки последнее письмо получила в октябре, и с тех пор тоже ничего. Очень прошу вас, если знаете адреса наших, пришлите мне, хорошо?

Также очень хочется мне узнать про Веру и её мужа, про Кота, Нютю¹, Нюру и Лизу², про милого Димку и про Валю³ - где кто и как? Если бы вы только знали, как часто вспоминаю всех и вся!

Сама я жива-здорова, чего и вам желаю (так домработница наших болшевских соседей⁴ начинала свои письма). Да, в данный момент желаю вам главным образом только этого — жизни и, поелику возможно, - здоровья. '

Остальное приложится.

Весна у нас по-настоящему начинается только теперь. Снег стаял совсем недавно, ночи, утра и вечера морозные, ещё выпадает снег, но тает моментально, а сегодня первый тёплый, хороший день, и в голубом, чистом небе красиво полощется красный флаг над нашим комбинатом. Живем мы здесь уже скоро год - от прежнего места жительства отъехали на каких-нб. 10—12 километров. Здесь очень просторно, много зелени, берёзки без конца — и этот кусочек жилой земли отвоеван у тайги. Часть построек воздвигалась ещё при нас, и весь наш посёлочек, и весь комбинат приятно поблескивают атласом свежеотёсанного дерева.

Есть у нас цеха — швейный, ремонтный, обувной, кирпичный, столярный, слесарный, предполагаются ещё и другие. Всё у нас своё — и кухня, и баня, и прачечная, и пекарня, словом — целый городок. Бытовые условия вполне приличные, а по нынешним временам и просто хорошие - в общежитиях прекрасные печи, зимой было тепло, производство тоже хорошо отапливалось, всюду электричество. Есть даже клуб и подобие спектаклей, иногда приезжает кино. Питание — приблизительно как до войны. Мы обеспечены горячим обедом, хлеб — по выработке. Работаю много и с удовольствием, хотя и устаю очень. Но не будь этой усталости — жилось бы совсем тоскливо. Только в работе — пусть она даже не совсем по специальности! — отвожу душу.

Очень мне хочется домой, хотя и не сообразишь теперь, где дом и где семья. Очень я обо всех соскучилась, стосковалась. Дорогие мои, на это первое, бестолковое письмо прошу ответить мне поскорее, мне так хочется узнать про вас и про наших и, если возможно, получить адреса.

Лиля, родненькая, напишите про Вашу работу, над чем работаете сейчас и с кем? Нина писала, что продолжаете заниматься с детьми⁵. Напишите поподробнее, всё мне так интересно. Зинуша, я так часто Вас вспоминаю! У меня с собой маленькое полотенце, суровое, с мережкой, Ваш подарок. Мои товарки делают красивые круже- З.М. Ширкевич ва, вышивают, и каждое мало-мальски красивое Начало 1930-х дело рук человеческих в здешней скудной жизни напоминает мне Вас, и Ваши работы, и наши вечера.

Когда я ещё была в Москве, то прочла — с огромным наслаждением - «Корень жизни» Пришвина⁶ - это значит, что на всём протяжении книги была с Лилей. Здесь у нас так убийственно тихо и так далеко от всего, что ещё можно воспринимать весну как таковую и умиляться пенью птиц.

Лилечка, у меня нет ни одной папиной карточки — если у Вас сохранились мои, то пришлите мне, хорошо?

Если можно, пришлите мне карточки — ваши и родных и, если есть, снимки того лета, что мы были вместе. Обнимаю вас, пишите, мои хорошие.

Ваша Аля

Позвоните Нине и попросите её, чтобы, когда она будет писать мне, то прислала бы мне свою карточку.

Коми АССР, Железнодорожный район, ст. Ракпас, Комбинат ООС, Швейный Цех

' Анна Яковлевна Трупчинская (1883-1971) - сестра отца А.С., преподаватель истории.

²Анна Александровна (1909-1982) и Елизавета Александровна (1910-2005) Трупчинские - дочери А.Я. Трупчинской. Анна работала в это время в обсерватории, Елизавета была аспиранткой Сельскохозяйственного института.

³ Речь идет о Дмитрии Николаевиче Журавлеве (1901-1991) и его жене -Валентине Павловне Журавлевой (1906-1999), певице.

⁴ Видимо, речь идет о «девочке Шуре», домработнице Клепининых. О ней Цветаева упоминает в записи 5 сентября 1940 г. (см.: Цветаева М. Неизданные письма. Париж: YMCA-Press, 1972. С. 630).

⁵ Е.Я. Эфрон ставила с детьми спектакли в Доме писателя, вела кружок художественного слова в Центральном доме художественного воспитания детей.

⁶ Так первоначально называлась повесть М М. Пришвина «Жень шень» (1933).

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

Ракпас, 30 мая 1942

Дорогие мои Лиля и Зина! Не так давно писала вам, с нетерпением жду ответа - не знаю, дошло ли до вас моё письмецо? Ужасно хочется мне узнать, как вы живете, что у вас слышно — ведь известий от вас не имею с самого начала войны, уже скоро год. Только благодаря Нинке недавно узнала, что вы живы, здоровы и в Москве, и мне так захотелось хотя бы письменно услышать ваш голос.

Лилечка, известно ли Вам что-нб. насчет Сережи?¹ Я пыталась навести о нём справки отсюда, но ответа пока не имею. Сами можете себе представить, как мне хочется узнать, что с ним, где он? Я очень о нем беспокоюсь.

На днях получила письмо от Мульки, из Куйбышева, и таким образом кое-что узнала насчет мамы² и брата, от которых тоже не имею известий с начала войны. Мулькино письмо очень меня обрадовало — я уж не знала, что о нем и думать. С ноября прошлого года уже все регулярно получали письма, только моя семья упорно молчала. И из-за этого молчания я чуть в самом деле с ума не сошла. Стала было такой вспыльчивой, такой нестерпимой злюкой, что никто меня не узнавал. А с тех пор, что получила первые весточки от Нины и от Мули, поуспокоилась и опять стала, как:

Оглянитесь, перед вами ангел кротости стоит, осыпает вас цветами, незабудку вам дарит, —

как было написано в Зинином альбоме.

Зинуша, дорогая, как-то Вы живёте? Напишите мне хоть несколько строк — я знаю, как Вы с Лилей долго собираетесь писать ответы на самые срочные вопросы, но, может быть, на этот раз по знакомству просто возьмётесь за карандаш и, не откладывая в долгий ящик, напишете мне.

Дорогие, есть к вам большая просьба — если возможно, пришлите чего-нб. почитать — журналов, газет, что найдётся. Центральных газет не получаем, и вообще насчёт какого бы то ни было чтения чрезвычайно слабо. И, если у вас есть карточки — Серёжи, мамы, брата, ваши собственные, м. б., даже мои, - пришлите, пожалуйста! М. б., у вас осталась часть моих фотографий, тогда это вам будет нетрудно.

Вчера и сегодня у нас, после самой настоящей зимы и почти без перехода, началось вдруг лето. Грянула самая наилетняя жара — а берёзки стоят абсолютно голые!

Между этой последней фразой и той, что пишу сейчас, прошло несколько часов, и за эти несколько часов берёзы зазеленели буквально на глазах. Вообще о северном лете (не говоря уж о зиме!) можно писать целые книги. Такого неба, звёзд, луны, солнца, как здесь, я в жизни никогда не видала. Это - баснословно красиво. Зимой наблюдала северное сияние, лунное затмение. Сейчас у нас уже белые ночи — на светлом, дневном небе красная и ужасно близкая луна.

Живу я, дорогие мои, неплохо, обо мне не беспокойтесь, только об одном прошу — пишите хоть по несколько слов, но почаще. Думаю о вас всех бесконечно много, с любовью, тоской и тревогой. Сама тоже буду писать почаще — навёрстывать потерянное. Не забывайте и вы меня.

Крепко-крепко обнимаю вас и целую.

Ваша Аля

' Сережей А.С. называла своего отца Сергея Яковлевича Эфрона. О его аресте (10 октября 1939 г.) она узнала во время следствия (сама А.С. была арестована 27 августа того же года), а о том, что 16 октября 1941 г. он был расстрелян, -только в 1956 г.

² С.Д. Гуревич не сообщал А.С. о самоубийстве матери. Вот что он пишет Е.Я. Эфрон 24 июня 1942 г.: «До сих пор я писал Але, - и моему примеру следует Мур, - что Марина совершает литературную поездку по стране. Все это, я знаю, ужасно дико. Но надо щадить душевные силы Аленьки...»

Е.Я. Эфрон u З.М. Ширкевич Ракпас, 13 июля 1942

Дорогие мои Лиля и Зина! Ваше письмо с известием о смерти мамы получила вчера. Спасибо вам, что вы первые прекратили глупую игру в молчанки по поводу мамы. Как жестока иногда бывает жалость!

Очень прошу вас написать мне обстоятельства её смерти — где, когда, от какой болезни, в чьём присутствии. Был ли Мурзил при ней? Или — совсем одна? Теперь: где её рукописи, привезенные в 1939 году, и последние работы — главным образом переводы — фотографии, книги, вещи? Необходимо сохранить и восстановить всё, что возможно.

Напишите мне, как и когда видели её в последний раз, что она говорила. Напишите мне, где братишка, как, с кем, в каких условиях

живет. Я знаю, что Мулька ему помогает, но — достаточно ли это? Денег-то я могла бы ему выслать.

Ваше письмо, конечно, убило меня. Я никогда не думала, что мама может умереть. Я никогда не думала, что родители — смертны. И всё это время - до мозга костей сознавая тяжесть обстановки, в которой находились и тот и другой, — я надеялась на скорую, радостную встречу с ними, надеялась на то, что они будут вместе, что, после всего пережитого, будут покойны и счастливы.

Вы пишете - у вас слов нет. Нет их и у меня. Только - первая боль, первое горе в жизни. Всё остальное — ерунда. Всё — поправимо, кроме смерти. Я перечитывала сейчас её письма — довоенные, потом я ничего не получала — такие живые, домашние, такие терпеливые... Боже мой, сколько же человек может терпеть, и терпеть, и ещё терпеть, правда, Лиля, а потом уж сердцу не хватает терпения, оно перестает биться. Напишите мне про мамины рукописи — это сейчас самое главное.

Крепко обнимаю вас и целую обеих. Жду от вас писем. Благодарна вам бесконечно за всё то добро, которое мы все от вас видели.

Ваша Аля

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

23 июля 1942

Дорогие мои Лиля и Зина, писала вам два раза с тех пор, что получила ваше письмо с известием о смерти мамы. Не знаю, дошли ли до вас мои письма. Ещё раз повторяю вам большую мою благодарность за то, что вы всё же решили сообщить мне об этом. Родные мои, я всегда предпочитаю знать. И недаром говорит пословица: «много будешь знать — скоро состаришься». Сколько у меня теперь седых волос!

В каждом письме задаю вам один и тот же вопрос: знаете ли вы, что с мамиными рукописями? Очень прошу ответить. И ещё прошу — если есть какие-нб. фотографии — мамы, папы, брата, мои собственные, пришлите, у меня тут только две карточки мамы с братом.

От Мульки получаю известия более или менее регулярно, знаю, что и вам он написал. Он как будто бы собирается, если удастся, съездить на месяц в Москву. Вот бы хорошо. Я бы тоже очень хотела, но пока не могу! Но всё же не теряю надежды. Обо мне не волнуйтесь, родные мои. Я нахожусь в полной безопасности, работаю, сыта — значит — жива. Что эта жизнь, особенно по нынешним временам, никак меня не удовлетворяет, вы и сами знаете. Не могу сказать, как мне больно и обидно, что всё это время я была не с мамой, не с вами, что была не в состоянии вам помочь. Если бы я была с мамой, она бы не умерла. Как всю нашу жизнь, я несла бы часть её креста, и он не раздавил бы её. Но всё, что касается её литературного наследия, я сделаю. И смогу сделать только я.

Родные мои, переживите как-нибудь всю эту историю, живите, -как мне хочется отдать вам все свои силы, чтобы поддержать вас. Но сейчас я ничего не могу сделать. Зато потом я сделаю всё, чтобы вы были спокойны и счастливы. И так будет.

Напишите мне про родных — Мишу¹, Веру, Кота, Нюру, Лизу, известно ли что о Сереже, пишут ли Ася и Андрей?² Что с Андреем? Ему уж пора быть дома - или на фронте. Что Дима и Валька? Напишите!

Обнимаю вас и целую, родные мои.

Ваша Аля

¹ Речь идет о муже В.Я. Эфрон Михаиле Соломоновиче Фельдштейне.

² Анастасия Ивановна Цветаева (1894-1993) - сестра М.И. Цветаевой. Была арестована 2 сентября 1937 г. и в 1942-м находилась в заключении. Андрей Борисович Трухачев (1912-1993) - сын А.И. Цветаевой. Был арестован одновременно с матерью в Тарусе вскоре после окончания архитектурного института. В 1937-1942 гг. также находился в заключении, летом 1942 г. мобилизован и как инженер-строитель направлен в Архвоенстрой.

З.М. Ширкевич

5 августа 1942

Дорогая моя Зина, получила сегодня Ваше письмо от 14.7, отвечаю немедленно. Спасибо Вам и Лиле, родная, за вашу любовь, память, за ваше большое сердце. Дня два тому назад отправила вам маленькую записочку с двумя рисуночками¹. Вы, верно, её уже получили. Боюсь, что в тот же конверт случайно попал черновик моего заявления в Президиум Верховного Совета — если да, не удивляйтесь. Моя рассеянность безгранична, вместо того, чтобы положить названный черновик в пустой конверт, я, видимо, сунула его в письмо — не то к вам, не то к Мульке.

Сердце моё, мысли мои рвутся к вам. Вас обеих, всю вашу жизнь в эти страшные дни и месяцы я представляю себе так, как если бы разделяла её с вами². Много-много думаю о вас, и ужасно хочется помочь вам, снять с вас часть всех этих внеплановых тягот — но, к сожалению, я совсем беспомощна, могу только думать о вас да писать вам.

Моя жизнь идёт всё по-прежнему, так же и там же работаю, работа не тяжёлая, я свыклась с ней. Вы беспокоитесь о моих лёгких, но производство не вредное, скорее наоборот — мы производим зубной порошок, и от меня приятно пахнет мятным маслом, а хожу я в белом халатике, как медсестра. Я рада, что работаю теперь не на швейной машине, — мне гораздо легче, меньше устаю, чувствую себя лучше.

I ОМ)|САМ US'iv

ей «- l» •

cuC UgAfrM* o.ni • Qyc л/> -

lbГ

hA WLK* t4 йл>

fA'k

r

Hmim 6бАиЛ

1T11U1

«-ЬС.’’ C.

_

Письмо А. Эфрон от 1 августа 1942

Отчего вы ничего не пишете мне насчёт Димки? Мне очень за него тревожно — что он, где? Напишите, пожалуйста. Грустно мне было узнать о смерти маленького своего племянника³, какой он был славный и странный мальчик - как, впрочем, и все мальчики в нашей семье. Я помню, как любила его Лиля.

Очень прошу вас, дорогие, написать мне про мамины рукописи — пишу вам об этом в каждом письме, прислать адрес брата и, если есть, фотографии, кроме того, напишите, что известно вам про Андрея и Асю. Как обидно, что Асе не пришлось увидеться с мамой!

Мамину смерть как смерть я не осознаю и не понимаю. Мне важно сейчас продолжить её дело, собрать её рукописи, письма, вещи, вспомнить и записать всё о ней, что помню,— а помню бесконечно много. Скоро-скоро займет она в советской, русской литературе своё большое место, и я должна помочь ей в этом. Потому что нет на свете человека, который лучше знал бы её, чем я. Я не верю, что нет больше её зелёных глаз, звонкого, молодого голоса, рабочих, загорелых рук с перстнями. Не верю, что нет больше единственного в мире человека, которого зовёшь мамой. Но на всё это не хватает слов, вернее - трудно писать об этом так, как пишу я это письмо - наспех, за обшим столом в общежитии. Об этом я впоследствии напишу книгу, и тогда хватит слов и все слова встанут на место.

От Мульки и Нины получаю письма не особенно часто, но регулярно. Я очень люблю их обоих и очень рада, что оба они оказались друзьями на высоте, друзьями в тяжёлые дни. И Серёжа и мама также очень любили их, да и вы к ним относитесь неплохо.

Ужасно мне надоело здесь, в глубоком тылу. Ужасно силой судеб оставаться в стороне, когда гитлеровские бандиты терзают нашу землю. Все наши горести — их вина. Не знаю, помогут ли мои заявления, но почему-то надеюсь.

Крепко обнимаю и целую обеих. Пишите.

Ваша Аля

¹ Видимо, речь идет о письме от 1 .VIII. 1942 г.

² В письме Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич от 1.VIII.1942 г. А.С. пишет: «...недавно видела в кино Москву и разбитый памятник Тимирязеву - какой ужас, ведь вы так близко!» Они жили в доме № 16 по Мерзляковскому пер., недалеко от Никитских ворот, где стоял памятник Тимирязеву, пострадавший во время бомбардировки.

³ По дороге в эвакуацию из блокадного Ленинграда А.Я. Трупчинская с тяжело заболевшими внуками Мишей Седых (р. 1934) и Сашей Прусовым (1939 — 1941) была снята с эшелона в Котельниче; в местной больнице младший мальчик умер.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич Ракпас, 17 августа 1942

Дорогие мои Лиля и Зина, пользуюсь нашим выходным, чтобы написать вам несколько слов. Недавно получила Зинино большое письмо, которое очень обрадовало меня. Спасибо вам за вашу любовь, память, чуткость. Очень люблю вас обеих, очень мечтаю вновь увидеть вас, я так по вас соскучилась! Я ничего не написала Зине по поводу её утраты¹. Да вы сами понимаете, что ни писать, ни говорить по этому поводу нельзя, вернее - можно, только потом, когда мы, наконец, встретимся и сможем крепко обнять, поцеловать друг друга. Всё это более чем горько, более чем обидно. Смерть - единственное непоправимое.

Живу я всё по-прежнему. Так же встаю в 5 ч. утра, в 6 выхожу на работу, перерыв от 12 до 1 ч., кончаем в 7. Прошла уже пора, странная пора белых ночей. Казалось, именно в такую пору библейский герой приказал солнцу остановиться - и всё замерло. Теперь - обычные летние ночи, тёмные и короткие. Лето-то уж кончается. Была как бы долгая весна, и сейчас же за ней — осень. Деревья, длинные наши «пирамидальные» берёзки, вот-вот пожелтеют, так и чувствуется, что уже последние дни стоят они в зелёном уборе. За это лето мне удалось три раза сходить в лес по ягоды. Ходили бригадами по 25 человек. Лес — не наш, почва — болотистая, ягоды — черника (разливанные моря, всё черно!), морошка, брусника, клюква. Но в лесу — тихо, как в церкви, и вспоминаются все леса, в которых я бывала. В которых мы бывали с мамой. В первый раз, что я попала в лес, — 12 часов на воздухе (впервые за три года!), я буквально заболела от непривычного простора, солнца, от необычности такой, по сути дела, привычной обстановки. Последующие два раза было просто очень приятно.

Т. В. Сланская перед арестом

О работе своей уже писала вам — работа легче, чище и приятней предыдущей. Сейчас работаю на производстве зубного порошка, пропахла мятой и вечно припудрена мелом и магнезией.

Окружающие люди относятся ко мне очень хорошо, хотя характер мой — не из приятных, м. б. именно потому хорошо и относятся. Я стала решительной, окончательно бескомпромиссной и, как всегда, твердо держусь «генеральной линии». И, представьте себе, меня слушаются. Есть у меня здесь приятельница², с к<отор>ой не расстаёмся со дня отъезда из Москвы. Она — совершенно исключительный человек и очень меня поддерживает морально. - Лилечка, Вы уже давно обещали мне прислать карточки. Сделайте это, если Вам не трудно. Видаете ли Мульку? Известно ли что про Серёжу, Асю, Андрея? Лиля, если паче чаяния будет какая-нб. оказия ко мне, пришлите мне, пожалуйста, верхнюю кофточку вязаную, просто кофточку вязаную, юбку и блузку, белья и чулки (всё это должно быть в моём сундуке) — да, и резинки, а то я обносилась окончательно. Хорошо бы ещё и платок, а то впереди такая холодная зима! Хотя вряд ли такая оказия представится.

Крепко обнимаю и целую вас обеих.

Ваша Аля

' В блокадном Ленинграде умерли от голода мать З.М. Ширкевич Ольга Васильевна и сестра Антонина Митрофановна, по дороге в эвакуацию - десятилетняя дочь Антонины Митрофановны Галя.

г Тамара Владимировна Сланская (1906-1994) - в 1925-1929 гг. была работником советского торгпредства в Париже. По возвращении в СССР жила в Ленинграде, работала в Совторгфлоте, училась на факультете иностранных языков Гос. педагогического института им. А.И. Герцена, пела в самодеятельности. Перед самым арестом была приглашена на роль Снегурочки в одноименной опере А.Н. Римского-Корсакова в Ленинградский Малый оперный театр. Арестована в тот же день, что и А.С., - 27 августа 1939 г. Во время следствия ее настойчиво расспрашивали о С.Я. Эфроне и его дочери, которых она не знала. А.С. расспрашивали о Сланской, пытаясь «сшить дело» о шпионской группе. Впервые они увидели друг друга, когда их отправляли из Бутырской тюрьмы на этап. Вместе проделали долгий, тяжелый путь к Севжелдорлагу, вместе устроились на соседних нарах в лагере на Княжпогосте. А.С. очень страдала от голода, и ТВ. находила возможность делить с нею свою пайку. В ней, маленькой, хрупкой, были непоказная сила, доброта и благородство. В лагере ее называли, как говорила при мне (Р.В.) А. Эфрон, «наша совесть».

Е.Я. Эфрон

21 августа 1942

Г.С. Эфрон. На обороте его рукой: *Чистополь,11-го сентября 1941г.*

Дорогая моя Лилечка, получила Ваши открытки от 8-го и 3-го VIII. Известие о том, что мамины рукописи целы, обрадовало меня невероятно. Не могу передать Вам, до какой степени благодарна Вам за них - и за неё. То, что Вы пишете мне о Мурзиле, меня не удивляет, хотя мне и кажется, что многое Вы преувеличиваете. Его письмо к Муле, пересланное мне, огорчило меня и удивило невероятной практичностью и расчётливостью, а также полнейшим отсутствием мамы, она как бы действительно умерла в нём! Но я Мурзила знаю давно и хорошо и знаю, что никто не способен забраться в самую глубину мальчишьей души. Ну, обо всём поговорим, когда, Бог даст, встретимся. Письма со стихами, о к<отор>ом Вы пишете, я не получила ещё.

У меня всё по-прежнему - работаю, здорова, рвусь ко всем вам. Чувствую, как вы измучены и устали, несмотря на самые оптимистические ваши письма. Слишком хорошо вас всех знаю, да и обстановку учитываю. Как мне хочется наконец увидеться с вами! - Пишет ли Нине Юз?

Крепко, крепко целую вас обеих.

Аля

Ракпас, 25 августа 1942

Дорогая Лилечка, дорогая Зинуша, получила вчера Лилину открытку, где она ещё раз подтверждает существование маминых рукописей и, хоть несколько слов, рассказывает о своей работе. Я очень рада, что вы мне пишете [часть текста утрачена] я соберу всех вас вместе, в один прекрасный день или вечер, тогда я действительно окажусь «дома». Я удивлена, что Лиля не получает моих писем, я пишу часто, хоть по несколько слов, хотя писать особенно нечего, всё убийственно по-прежнему, и, в общем, всё неплохо. Послезавтра будет ровно три года, что я в последний, действительно в последний раз видела маму'. Глупая, я с ней не попрощалась, в полной уверенности, что мы так скоро с ней опять увидимся и будем вместе. Вся эта история, пожалуй, ещё более неприятна, чем знаменитое «Падение дома Эшер» Эдгара По — помните? Это не По, это не Шекспир, это — просто жизнь. В общем-то, мой отъезд из дому — глупая случайность, и от этого ещё обиднее.

Ну, ладно. Здоровье мое неплохо, лучше, пожалуй, чем раньше. Первое время, первые месяцы, даже, в общем, первый год здесь, на Севере², мне было довольно тяжело в непривычной обстановке, после того уединения, в котором я находилась последние полтора года в Москве³. Я всё, всё время хворала, температурила и всё время работала. А теперь приспособилась, да и работа легче последние три месяца. Окружающие относятся хорошо. Бытовые условия вполне приличные, ибо наш комбинат — образцово-показательный. Но как-то скучно обо всём этом писать, хочется домой, вот и всё. Мне ещё тоскливее на душе, чем раньше, из-за того, что творится на свете, и полной невозможности именно сейчас работать продуктивно и быть полезной.

Крепко-крепко целую вас, дорогие мои, и с нетерпением жду обещанных фотографий. Буду иметь возможность переснять их — есть фотолаборатория. Пишите и, если какие неприятности, — не скрывайте, раз на самом деле любите меня.

Ваша Аля

' То есть в день ареста.

² Из московской тюрьмы в лагерь на станцию Ракпас А.С. прибыла 16 февраля 1941 г.

³ Имеется в виду тюрьма.

Ракпас, 3 сентября 1942

Дорогая Зинуша, получила Вашу открытку от 17.8, спасибо, что не забываете. Каждое письмо, каждая весточка — такая радость!

Часто-часто перечитываю мамины письма и всё не могу себе представить, что больше никогда не открою конверта, надписанного таким родным, таким живым её почерком. Она не выходит у меня из головы, а говорить о ней — не с кем.

Живу и работаю по-прежнему. Некоторое — приятное — изменение в нашей судьбе принесло введение 10-ти часового — вместо 12-ти часового — рабочего дня. Остается побольше времени для сна, для своих мелких делишек, штопки, стирки. Со всем этим ужасно хочется домой. Очень тоскливо на сердце, тяжело. Муру писала, от него пока ничего не имею, кроме письма, ещё мартовского, Мульке, которое он и переслал мне. И за него очень беспокоюсь. У нас тоже было холодное лето, я даже не заметила, что оно прошло. Жалко, что так идёт время.

Теперь уже деревья пожелтели, уж небо осенью дышало. Необычайное здесь небо. Только с ним говорю о маме.

Крепко, крепко целую вас обеих. Пришлите карточки, вы же обещали!

Ваша Аля

З.М. Ширкевич

Ракпас, 21 сентября 1942

Дорогая моя Зинуша, только что получила Ваше большое письмо, где Вы рассказываете про маму. Спасибо Вам большое, больше всяких слов, за письмо - и за всё. Родные мои, передать вам не могу, как мне тревожно за мамин архив — я всё пишу и пишу Мульке на этот счет, — что я могу сделать ещё отсюда? Но всё же, как ни тревожно, как ни тяжело на сердце за труд всей маминой жизни, не могла удержаться от смеха, узнав, что мама (милая!) не могла найти ничего лучше, кроме сумасшедшей и паралитика¹, чтобы охранять её архив и библиотеку! Остальные вещи - в конце концов Бог с ними, ибо рукописи и книги для неё были дороже всего. Я не сожалею о носильных вешах, хотя были среди них такие, что я сохраняла бы всю свою жизнь, как память о маме - в частности те кофточки, которые я ей вязала, когда сама была ещё тринадцатилетней девочкой, и с которыми она никогда не расставалась, которые носила всегда... Но то, что я никак не могу понять, перед чем я совершенно теряюсь, это перед продажей маминых, действительно составлявших неотъемлемую часть её самой, её живой, вещичек, безделушек, которые для неё не были безделушками. Серебряные кольца, цепочки, браслеты, не имеющие никакой денежной ценности, но огромную ценность семейную, человеческую — как у брата рука могла подняться! Я просто в каком-то недоумении, честное слово, из-за этой всей истории с вещами, — как курица, высидевшая ворону! Но ни о чем судить не хочу, и его не хочу судить так издалека, и зная так мало. Выглядит это распродажа крайне несимпатично (вы меня прекрасно понимаете, дорогие, и говорю не о вещах вообще, а о вещах в частности, о какой-то горстке вещей, реальной ценности не имеющих, но с которыми не рассталась бы никогда (особенно имея возможность кое-что привезти к вам), а если бы и рассталась, то скорее бы подарила, бросила, сожгла, но не продала'.)

Ну ладно, довольно об этом. Я так радуюсь вашим весточкам, хотя радостного в них мало, да и какая может быть радость в эти страшные дни! Кажется, писала вам о том, что подала в Президиум Верховного Совета ходатайство о пересмотре своего дела, и, хотя надежды на хороший исход у меня мало, все же надеюсь. Так мне хочется выбраться отсюда, чтобы ещё принести какую-то реальную помощь родине! — И своей семье также, вам в первую очередь, мои дорогие.

18-го сентября был мой день рожденья. Здешние мои подруги и товарищи подарили мне много подарков и подарочков, получила я чудесную записную книжку, большую, с переплётом, на котором вытиснены мои инициалы, кисет с табаком и такой книжечкой, где спички и бумажка, бархатную чёрную подушечку с двумя жёлтыми утятами и мухомором, коврик с белым мишкой, очаровательным! — кусок туалетного мыла, и вообще много кое-чего. Но, к сожалению, из дому не получила ни одного письма, и это слегка испортило мне настроение. Не знаю, отчего пришла мне такая фантазия, именно в этом году «праздновать» своё рожденье, но так вот захотелось, так и сделали.

Боже мой, сколько вас можно просить о том, чтобы вы прислали мне фотографии, ведь кое-что из карточек у вас сохранилось, а мне так хочется хоть одним глазком взглянуть на то, что было, на тех, что были, да и на самоё себя, какая я была - т. к. я изменилась очень, и сейчас даже как-то не верится, что это — я. Очень и очень, ещё и ещё прошу вас об этом, дорогие, вы же сами знаете, как это дорого, ценно! И, конечно, простите меня за то, что я такая нудная, и всё пристаю с поручениями и просьбами, вот и вся помощь, что вы от меня видите - пока что.

Живу я по-прежнему - дни идут за днями. Вокруг нашего забора отцветает золотая, великолепная осень, на которую больно смотреть. На всё, на всё решительно - больно отзывается сердце. Но оно же чувствует и верит в то, что дальше будет хорошо, что будут ещё светлые, радостные дни, - годы!

Крепко, крепко обнимаю вас обеих, крепко крепко целую, всем сердцем всегда с вами.

Ваша Аля

' Речь идет о Борисе Александровиче Садовском и его жене.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич Ракпас, 11 октября 1942

Дорогие Лиля и Зина! Довольно давно не писала вам, а от вас получила две фотографии — мамину и ту, где мыс Мурзилом на помосте для нырянья. Большое спасибо вам обеим. Это было очень приятно. Мулька пишет мне реже, вероятно, очень занят, а от Мурзила письма приходят регулярно, и, как правило, — письма очень умненькие. Лилечка, у Вас там остались папины вещи, кое-что из них нужно продать для Мурзила, принимая во внимание, что вещи — восстановимы и что мальчишке, который вот-вот будет призван на фронт, необходимо обеспечить нормальное существование. Речь идет, конечно, о вещах новых, т. е. имеющих ценность объективную, а не семейную. Я написала Мульке насчёт своих вещей, но они все порядочно потрёпанные, и навряд ли удастся что-нб. на них выручить. В общем, всю эту операцию следовало бы поручить Мульке, а Вас лично я бы только попросила выбрать из папиных вещей то, что там наименее папино и наиболее магазинное. Я бы, конечно, не затрагивала ни этого вопроса, ни этих вещей, если бы не военное время. Не сегодня-завтра Мурзил попадет на фронт, и неизвестно, увидим ли мы его. Поэтому и хочется, чтобы последний его ученический год прошел бы для него без всяческих материальных забот. Оказывать ему какую бы то ни было помощь отсюда я не в состоянии, т. к. зарабатываю настолько мало, что об этом и говорить не стоит - мне-то хватает, т. к. я — на всём готовом, но вообще-то зарплата ерундовская.

Вы не сердитесь на меня за то, что я касаюсь этих дел, но по Муль-киным намекам я догадалась, что на Мурзилином фронте не всё благополучно. Ну, ладно.

У меня всё идет по-прежнему. Налаживается новое производство, которое очень меня интересует, — игрушечное. Игрушки делаются из отходов швейного цеха — тряпья, ваты, тряпьё превращаем в пластмассу для кукольных голов, в частности, а из ваты, которую я превращаю по изобретенному мною способу тоже в своего рода пластмассу, делаются очаровательные ёлочные украшения. Мне ужасно жаль, что вы не можете на них посмотреть, они бы вам действительно понравились. Я писала уже вам, что нашим драмкружком руководит режиссёр Гавронский', которого Вы, Лиля, должны помнить, т. к. он Вас прекрасно помнит, равно как и всех артистов Завадского². Он — человек одарённый и культурный, работать с ним приятно, ибо эта работа что-то даёт. Первый наш спектакль — две ерундовских пьески и одна не ерундовская («Рай и ад» Мериме, знаете?) прошли с небывалым у здешней публики успехом. Оформление (по принципу «из ничего делать чего») — моё. Снисходительный режиссёр нашёл у меня «настоящий драматический дар» и сулит мне роль Василисы в «На дне». Я её когда-то играла, но была, как говорится, молода и неопытна, с неопределившимся ещё характером, и роль делала наугад, на слух и на ощупь. Теперь — не так, я чувствую, что внутренне доросла. Как бы не перерасти, чёрт возьми!

Дни стоят великолепные, и ночи тоже. Днём - всё голубое, даже снег, ночью — всё чёрное, даже снег. А такое звёздное небо, как здесь, не над каждой страной бывает. Слежу за тем, как передвигаются и перемещаются созвездия - Орион, например, летом пропадает вовсе и возвращается лишь поздней осенью. Это — одно из моих любимых созвездий, совершенно правильное. Жаль только, что в карте звёздного неба перестала ориентироваться - позабыла. А ребёнком знала её настолько прилично, что вряд ли было что, видимое простым глазом, чему я не знала бы названия.

Вновь появилось северное сияние — оно, между прочим, гораздо менее красиво, чем я представляла себе по сказке Андерсена «Снежная королева».

Ответа из Президиума ещё не получила, но по срокам он должен прибыть вот-вот. Вряд ли он что-нб. изменит в моём существовании. Лилечка, а где Пастернак?³ Вы про него ничего не писали, а я, кажется, не спрашивала.

Если будет минуточка времени, напишите мне о своей работе, давно Вы мне ничего о ней не сообщали.

Пока крепко, крепко целую обеих, жду известий.

Ваша Аля

' Александр Иосифович Гавронский (1888-1958) происходил из семьи богатейших чаеторговцев Высоцких. За революционную деятельность был приговорен царским судом к смертной казни, бежал за границу. Окончил философский факультет Марбургского и филологический Женевского университетов, а также Институт Ж.-Ж. Руссо. Автор работ «Логика чисел» и «Методологические принципы естествознания». В 1916-1917 гг. работал режиссером Цюрихского и главным режиссером Женевского театров. По возвращении в Россию в 1917 г. был режиссером Незлобинского театра, а затем ответственным режиссером Гостеатра-студии им, Шаляпина. Один из первых режиссеров советского кино. Арестован в 1935 г.

² В 1924 г. молодой режиссер Юрий Александрович Завадский (1894-1977) с группой из шести актеров, в числе которых была и Е.Я. Эфрон, ушел из Студии Е.Б. Вахтангова и начал строить новый театр. В 1924-1931 гг. Е.Я. Эфрон была режиссером этого театра и педагогом студии при нем. В 1931 г. из-за тяжелой болезни ей пришлось выйти на инвалидность.

³ 14 октября 1941 г. Б.Л. Пастернак выехал в Чистополь к семье, но с конца сентября по 26 декабря 1942 г. находился в Москве по издательским делам.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич Ракпас, 12 апреля 1943

Лиленька и Зина, родные мои, пишу вам наспех, чтобы письмо поспело к именинам¹. Как бы хотелось встретить их вместе с вами и как следует отпраздновать, радостно, по-весеннему.

Весна и у нас чувствуется, снег осел (не осёл, вы сами догадались!) - и почернел, ночью подмораживает чуть-чуть слегка, а днём на солнышке тает. Дальний лес насторожился, чувствует весну. Месяц совсем молодой, такой тоненький, такой хорошенький, остророгий. Вот месяц я люблю, а луну — нет, таким от неё для меня веет холодом, даже в летнюю жару. И свет у неё не настоящий. Она для меня как постоянное напоминание о смерти — душу леденит.

Живу без перемен. Всё живу, всё надеюсь на что-то хорошее. И верю, что хорошее будет ещё. А что касается каждого сегодняшнего дня — знаю, что бывает лучше, но что бывает и значительно хуже, и не унываю.

Хочется вас всех видеть очень, хочется говорить с вами, утешить, когда грустно, и рассмешить даже, ибо этой способности я ещё не утратила. Я ведь ещё очень весёлая, родные мои, узнав много горя, я всё равно не разучилась смеяться и даже радоваться. И это мне помогает вынырнуть из любого убийственного настроения.

Родные мои, целую вас нежно-нежно обеих, всем сердцем всегда с вами.

Пишите мне - ведь от вас так давно ничего нет, да и от Нинки тоже.

Простите за краткость и несуразность, тороплюсь, следующее письмо будет большое и подробное.

Обнимаю вас.

Ваша Аля

' Именины Е.Я. справлялись 7 мая и 18 сентября.

Ижма, 26 декабря 1943

Дорогой мой Мурзил, не писала тебе целую вечность, и от тебя за всё время получила только одно письмецо, да на днях вернулось мне на Каменку одно посланное мною тебе месяца 4 тому назад, ещё в Ташкент, письмо. Только от Нины узнала, что ты жив, приблизительно здоров и работаешь на заводе. Новая страница в твоей биографии. Что касается меня, то я наконец выбралась с чудесной Каменки, которую ввек не забуду. Выбиралась я оттуда целый месяц — 26 ноября прибыл на меня наряд в Княжпогост или, выражаясь по-почтовому, в посёлок Железнодорожный. И вот с тех пор я всё ехала - с сельхоза Каменка до станции Каменка и обратно. То вытряхну сено из матраса, то опять набью. То соберу вещи, то опять разложу. Издергалась до крайности, совсем перестала спать, бегала ко всем начальникам и заместителям, молилась всем богам и святым, и наконец уехала, как всегда бывает — неожиданно, прямо с работы, в мокрой одежде и обуви. Ехала в самом настоящем поезде, на самой верхней полке, с ещё двумя девушками (каменскими) и с бойцом, а вокруг дремала коми-молодёжь, белокурые ребята, будущие ученики военной школы. Они шли пешком 600 километров до поезда, из самых глубин Коми-республики, и как сам себе представляешь, намерзлись и устали, а поэтому спали, как убитые. Я ехала, радовалась и мечтала, что еду домой. А ведь должен настать и этот день, правда?

Г.С. I'п

На обороте его рукой:

• Ташкент. Ноябрь 1942-го. Але от Мура».

В общем пока что я осталась на полдороге, между небом и землёй, между Каменкой и Княжпогост, в Ижме. Прибыла туда вчера 25 декабря - помнишь наши ёлки ? а сегодня вышла на работу с бригадой плотников. Где, где только не приходится работать! Через несколько дней рассчитываю тронуться в Княжпогост. Пиши по адресу Ж. Д. район, Поселок Железнодорожный, ЦОЛП, мне. Мульке передай, что за 4 месяца имела от него только 2 открытки, а писала ему постоянно. Нине передай, что получила от неё письмо и открытку, ответила немедленно. Жду с огромным нетерпеньем весточек от всех. Не могу тебе передать, как я рада, что уехала с Каменки — у меня

*Zl°„^Plb^{c ПЛ}'⁴-^{A Главное}’^что к дому ближе. Мульке скажи, чтобы он

к^КССШе ’ ^Н1^{3абывал ее}- ^{И пусть} пришлёт, если можно, немного д нет. Крепко тебя обнимаю и люблю, привет всем.

/На полях:/

Только об одном сейчас мечтаю — ' Так называл иногда С.Д. Гуревич А.С.

Твоя сестра Аля как бы мне здесь не застрять.

А -0

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

1 сентября 1944

Дорогие мои Лиля и Зина! Давно не писала вам и от вас очень давно ничего не имела. Получила от Зины открыточку давным-давно, после письма от 4-го июля от вас, от Нины и от Мульки ничего не получала. Такое всеобщее молчание бесконечно меня беспокоит. За полгода от Мульки получила одну открытку, два письма - ведь это действительно чересчур мало, на него совсем не похоже. Что там у вас делается? Очень-очень прошу писать хоть изредка, держать меня в курсе ваших событий. Я надеюсь, дорогие мои, что все вы живы, если даже и не здоровы. Я ведь знаю - здоровых у нас в семье нет! Ещё и ещё раз спасибо за присланное. Всё дошло, и, конечно, всё пригодилось. Только ужасно жаль, что не прислали мне ничего из литературы, о к<отор>ой я просила и без которой мы пропадаем. Зина обещала какой-то альбом Родена, но и его не видать на горизонте. В первый раз в своей жизни я нахожусь в таком бедственном — в плане чтения и рисовально-письменных пособий — положении. Сейчас пишу, п. ч. на несколько минут дорвалась до ручки и чернил, вот и тороплюсь, как на курьерский.

Чувствую себя значительно лучше¹, целый месяц каждый день пила помногу молока, покупала масло и очень поправилась. Стала почти круглая, во всяком случае все мои острые углы закруглились. Работаю ужасно много, гораздо больше, чем от меня требуют, но иначе не могу, да и время идёт гораздо скорее. За работу свою каждый месяц получаю премии и благодарности, несмотря на свои седые волосы, чувствую себя девчонкой. Первой ученицей в классе.

Обо всех вас очень тоскую, с каждым днем всё больше и глубже. И всё больше и глубже ощущаю своё сиротство и одиночество. Только мама была способна объединять семью, даже рассыпавшуюся, а теперь её нет, нет и «дома». «Дома» — это там, где мать. А теперь дома нет.

Людей кругом много, со всеми ровно-хорошие отношения. Товарищей много, друзей нет. У меня их и раныне-то было немного, а в этой обстановке и вовсе нет. Увы мне, я чересчур требовательна и, да простит меня Бог, чересчур умна!

Напишите мне, что с Мулькой, где он, если что с ним случилось, не скрывайте. От него нет ни слова, ни звука уже третий месяц. От Мурзила получила за всё время одну записочку, на мои письма ответа нет.

У нас здесь есть довольно захудалая карта Франции, я могла все эти дни следить за событиями. До чего всё это интересно! И до чего же мне обидно, что никак я не могу в этих событиях участвовать, как и сколько я ни работаю, мне всё кажется, что я сижу без дела, что нужно ещё больше, ещё лучше работать. Пишите мне, дорогие мои. Большой всем привет - Нине, Мульке, Диме.

Крепко вас целую и за всё благодарю.

Ваша Аля

Пришлите что-нб. читать — пусть старые газеты, журналы, а то я совсем одичаю!

¹ Т.В. Сланская рассказывала мне (Р.8.): «Весной 1943 г. Ариадну Сергеевну вызвали в лагерное управление и предложили ей стать “стукачкой” - она отказалась. Тогда ее перевели на Крайний Север в штрафной лагпункт. Условия там были тяжелые: работа на лесоповале без выходных, предельно скудные нормы питания. Аля очень похудела, стала, сильно кашлять. Я участвовала в агитбригаде, обслуживавшей всю огромную территорию Севжелдорлага; перевозили нас в тех же вагонах, что и вольных. Как-то, когда не было поблизости охраны, мне удалось попросить у кого-то из вольных конверт и написать ее мужу, адрес которого я знала на память: “Если Вы хотите сохранить Алю, постарайтесь вызволить ее с Севера”. И довольно скоро ему удалось добиться ее перевода в Мордовию, в Потьму. Там расписывали ложки-плошки, а ведь она была художницей».

А.И. Цветаевой¹

1 октября 194<4>

Асенька, родная моя, твоё письмо мне передали на рассвете, было ещё слишком темно, чтобы его прочесть, и я шла 3 кил<ометра>, держа его в руке, как птенца, радуясь как безумная, что раз письмо, значит, ты жива. О маминой смерти я узнала так же, как и ты! Так же писала и писала без конца, и муж, и Лиля отделывались неопределенными, но правдоподобными фразами, пока наконец не написали мне всё. На всё это, Ася, слов нет. Будут ли когда-нибудь — не знаю. Знаю только одно — всё выстраданное, разбитое, исковерканное, всё оказалось ерундой. Осталось одно-единственное неисправимое, неизлечимое, неискоренимое горе — мамина смерть. Она со мной, во мне, всегда — как моё сердце.

А ещё потом я получила её где-то залежавшиеся письма, а её уже не было в живых, но я не знала этого. В конце августа 41 г. несколько дней подряд мне среди стука и гула швейн<ых> машин нашей мастерской всё чудилось, что меня зовут по имени, так явственно, что я всё отзывалась. Потом прошло. Это она звала меня. Мы с тобой будем жить и встретимся. По кусочкам, клочкам, крошкам, крупицам мы соберём, воссоздадим всё. В памяти моей - всё цело, неприкосновенно. Целый мир. Я расскажу тебе всё. Обнимаю тебя. Твоя Аля.

¹ Оригинала этого письма А.С. Эфрон А.И. Цветаевой в РГАЛИ нет. Однако копия его приведена А.И. Цветаевой в недатированном письме к Б. Пастернаку (1945?) (Фонд А.Е. Крученых, № 1334. Оп. 1, Ед. хр. 832. Л. 23 об.-24). Письма 1944-1946 гг. адресованы в ИТЛ ст. Известковая Дальневосточного края.

А. И. Цветаевой

5 октября 1944

Родная Асенька, моё к Вам письмо постигла неприятная участь, его украли вместе с бумажником у товарища, к<отор>ый должен был его отправить. Очень жаль, т. к. писала его долго, подробно, каждый день понемногу. А времени так мало, оттого что день всё короне, а с освещением дело обстоит [2 слова утрачены], трудно писать³³. Пишу сейчас в перерыв на работе, наспех, главным образом, чтобы сказать Вам, что получила Ваше письмо, 2 открытки и телеграмму ко дню рождения (получила её 20 сент<ября>). Но всё [утрачены 2,5 строки] чувствую себя лучше, чем в первое время, после болезни поправилась [1—2 слова утрачены]. Работаю по специальности [2-3 слова утрачены], ем до одури, потому что [утрачено 1,5 строки] вороны. Но думать [1—2 слова истёрты] не творчески, то [1 слово истёрто], как облака, мысли помимо ума, знаете? И всё о том же, о тех же, о той же.

Жаль мне украденного письма, там всё о ней. Л.И. Цветаева в ссылке

А о ней нельзя так просто писать, нужно сосредоточиться, взяв голову в руки, и немного побормотать про себя, и быть по возможности одной, и чтобы свет.

Писем не получаю ни от кого, давно. От Мура за все время получила одну коротенькую записочку, четыре с лишним месяца назад¹, с тех пор ничего. Что с мужем, не знаю. Последнее письмо от него получила 4 июня, а мои к нему письма мне возвращаются. Лиля и Зина молчат. Всё тревожит, всё заставляет предполагать самое страшное, и сны снятся только противные. Я теперь ничего не знаю, со смертью мамы всё для меня утратило прочность.

[2 слова утрачены] - она спрашивала про Вас всё время, где Вы, почему Вы уехали², хотела Вам написать. Известие о Вашем [слово утрачено] очень её огорчило - я не писала [ 1 -2 слова утрачены], рассказала, как она [1-2 слова утрачены]. Она очень ждала встречи с Вами. Так же она была поражена вестью о смерти Мандельштама³ — мы узнали об этом незадолго до её приезда. Она приехала иная, чем я её знала. Она рассталась с молодостью сознательно. Стала ходить в более тёмных, чем раньше, платьях, низко и некрасиво повязывать на почти седых волосах косынку, носить очки. В ней была осторожность кошки, принюхивающейся к чужой квартире, - так она принюхивалась к нашей великолепной болшевской даче⁴, к нам самим. Не то что осторожность — недоверчивость. Ещё в ней была какая-то величайшая, непривычная нам тишина. Тихо она приехала, тихо встретилась с Серёжей, тихо, без слов и без слез, проводила меня в августовское утро, когда я уехала из Болшева⁵. Она была со мной всё время, пока я собиралась в дорогу, сидела на постели напротив меня, бледная и очень тихая. Она знала, что мы больше не встретимся. Я не ожидала, что меня мобилизуют, думала, что скоро вернусь, мы даже не поцеловались на прощанье. Она с [2 слова утрачены] мне: «Плохо ты прощаешься, Аля [2 слова утрачены)», ответила: «Я скоро приеду, не надо [ 1 слово утрачено] прощаться»⁶.

В Болшеве у нас были хорошие вечера. Включали радио, смотрели привезенные мамой книги с иллюстрациями, слушали её рассказы про то время, что она провела без нас. Ложилась она спать поздно, зажигала настольную (подарок моего мужа) лампу, читала, грызла какое-нибудь «ублаженье». Читала, склонив голову набок, немного прищурив левый глаз, и сама говорила, что похожа на деда [т. е. на своего отца] -он тоже так читал. Какое совпаденье с Вашим сном, где она так похожа на свою мать. Как только я узнала о её смерти, у меня в памяти всплыла фотография бабушки в гробу (Вы, несомненно, помните этот портрет). Я никогда его не вспоминала, а тут немедленно замкнулся какой-то круг. Я вспомнила то спокойное лицо и эту тишину.

Книги, которые она прочла или перечла при мне: «Замок» и «Процесс» чешского замечательного писателя Кафки⁷. Она говорила, что эти книги [ 1 -2 слова утрачены] ей несчастье, каждый раз, что она ни перечитывает их, что-нибудь случается нехорошее. «Портрет Дориана Грея»⁸, одну из книг Колетт⁹ и книгу Евы Кюри о Марии Склодов-ской-Кюри, открывшей радий¹⁰. Всё это осталось в сердце с незабвенным аккомпанементом привезённой Муром модной песенки о бродячем певце с припевом: «Верёвка меня от жизни спасла» — сумасшедшая была песенка. Скоро ещё напишу, пока очень крепко целую тебя и Андрюшу.

Аля

' В фонде М.И. Цветаевой (РГАЛИ) сохранилось письмо Г. Эфрона к сестре от 17 июня 1944 г.

² То есть о причинах ареста.

³Осип Эмильевич Мандельштам (1891-1938) погиб в пересыльном лагере под Владивостоком 27 декабря 1938 г.

⁴ На подмосковной станции Болшево, в поселке Новый Быт, N® 4/33 в феврале - марте 1938 г. на казенной даче были поселены С.Я. Эфрон и его дочь, в июне 1939 г. туда приехала М. Цветаева с сыном.

⁶ Речь идет об аресте А.С.

⁶ Ср. запись М. Цветаевой об аресте дочери: «(Разворачиваю рану. Живое

мясо. Короче:) _

27-говночь, кутру, арест Али. - М<осковский> У<головный> Р<озыск>. Проверка паспортов. Открываю - я. Провожаю в темноте (не знаю, где зажиг<ается> электр<ичество>) сквозь огромную чужую комнату. Аля просыпается, протягивает паспорт. Трое штатс<ких>. Комендант <...> - А теперь мы будем делать обыск. -(Постепенно - понимаю.) Аля - веселая, держится браво. Отшучивается. Ноги из-под кровати, в узких “ботинках". Ноги - из-под всего. Скверность - лиц. вол-чье-змеиное. — Где же В<аш> альбом? — Какой альбом? — А с фотокарточками. — У меня нет альбома. - У каждой барышни должен быть альбом. (Дальше, позже. -Ни ножниц, ни ножа... Аля: - Ни булавок, ни иголок, ничего колющего и режущего.) Книги. Вырывают страницы с надписями. Аля, наконец со слезами (но и улыбкой): - Вот, мама, и Ваша Colett поехала! (Взяла у меня нй ночь Colett - La Maison

de Claudine.) _

Забыла: последнее счастливое видение ее - дня за 4 - на Сельскохоз<яи-ственной> выставке, «колхозницей», в красном чешском платке — моем подарке. Сияла.

Хочет уйти в «босоножках» (подошвы на ремнях) - Муля убеждает надеть полуботинки. Нина Ник<олаевна> (Клепинина. - В.Ш.) приносит чай и дает ей голубое одеяло - вместо шали.

Всех знобит. Первый холод. Проснувшийся Мур оделся и молчит. Наконец слово: Вы - арестованы. Приношу кое-что из своего (теплого). Аля уходил, не прощаясь! Я: Что ж ты, Аля, так, ни с кем не простившись? - Она, в слезах, через плечо - отмахивается» (Швейцер В. Быт и бытие Марины Цветаевой. М., 2002. С. 470-471).

⁷ Франц Кафка (1883-1924) - австрийский писатель, родился и жил в Праге. М. Цветаева писала В.Л. Андрееву 4.XII.37 г. в трагический для нее период вско^ ре после того, как 10.Х.37 г. С.Я. Эфрон вынужден был бежать из Франции, а ей пришлось пережить обыск в доме, допросы в полиции; после того, как в парижской прессе появились порочащие Сергея Яковлевича статьи и многие соотечественники стали ее избегать: «Если можете - достаньте где-нибудь Le Proces -Kafka (недавно умершего изумительного чешского писателя - это я - в те дни. А книга эта была последняя, которую я читала до. Читала ее на Океане - под блеск, и шум, и говор волн, - но волны прошли, а процесс остался, И даже сбылся <.. .> ЧтоС<ергей> Я<ковлевич> ни в какой уголовщине не замешан, Вы, конечно, знаете» (VII, 648). Для Цветаевой несомненна аналогия положения ни в чем не повинного героя романа, преследуемого и гибнувшего, с положением С. Эфрона.

⁸ Роман английского писателя Оскара Уайльда (1854-1990).

⁹Габриель Сидони Колетт (1873-1954) - французская писательница. В августе 1939 г. М. Цветаева читала книгу Colett «La Maison de Claudine» («Дом Клоди-ны»),

¹⁰Ева Кюри (1904-2007) — писательница, журналистка, дочь нобелевского лауреата Марии Склодовской-Кюри (1867-1934), автор книги «Madame Curie» (Paris: Gallimars, 1938). В письме от 3.X.38 г. М. Цветаева писала А.А. Тесковой: «Прочтите книгу <...> Eva Curie - Madame Curie, лучший памятник дочерней любви и человеческого восхищения» (VI, 463).

А.И. Цветаевой³⁴

20 октября 1944

Родная Ася, Ваши открытки и письма получаю хотя и с опозданием, но регулярно. Вчера получила... июльскую открытку. Пишу Вам постоянно, надеюсь, что хоть теперь мои письма доходят до Вас. Письмо с Вашим силуэтом до меня ещё не дошло). С каким трогательным терпеньем Вы пишете мне! Так мне, терпеливо и упрямо, писала мама, долго не получая от меня ни слова, пока не наладилась наша связь. У меня тоже нет ни строчки её, я оставила её письма и фотографии у подруги на Севере, боясь растерять все в долгой дороге, и хорошо сделала. Как она одета на той фотографии, что у Вас? Если в полосатой вязаной кофточке с открытыми руками, то это снимок приблизительно того времени, когда Вы гостили у нас. Мне столько нужно написать о ней, что не знаю, за что хвататься. О её смерти мне сообщили [ 1 строчка утрачена - истёрлась]. Мне писали, что она [половина строки утрачена] писательским турне в прифронтовую полосу¹, я верила. Но меня тревожило её молчание, она никогда не оставляла меня так долго без писем. В конце августа наша швейная мастерская переехала в новое место, там было очень хорошо, сплошные берёзы, простор. Новые, пахнущие смолой цеха. Я шила на конвейере. И вот кто-то, терпеливо и упрямо, стал окликать меня по имени: «Аля, Аля!» Я сперва откликалась, потом, убедившись, что галлюцинирую, перестала отвечать, даже когда над самым ухом звал кто-нибудь реальный. Это было в последние дни августа, когда смерть гналась за ней. Потом прошло совсем. Я вспомнила об этом зове через год, когда наконец добилась отЛили и мужа правды. Лиля писала, что мама умерла после короткой болезни, муж коротко сообщал о её смерти и ещё: «Мур отметил это место. Кончится война, мы поедем с тобой туда». Чудесное письмо написала мне моя подруга Нина, очень любившая маму. И мама её любила. Она писала о том, что чувствовала, что не заслуживала этой любви, она такая маленькая и незаметная. Она постоянно действенно помогала ей, когда мама осталась одна, т. е. только с Муром.

Мой муж и Нина всячески старались её удержать в Москве, отговаривали от эвакуации. В последний ве<чер> в Москве Нина случайно зашла к ней. Она была в полубезумном состоянии, только что поссорилась с Муром, к<отор>ый не хотел ехать. Укладывала в чемодан какие-то грязные тряпки, пихала всё ненужное, что попадало под руку. Зашли ещё две какие-то женщины [примерно 3 слова истерты] не знала. Они все начали [истерто слово] уговаривать не ехать, убеждали; убедили нако<нец>. Нина сговорилась с мамой о том, что следующий вечер проведут вместе². А утром мама с Муром уехали. Все веши мама отдала кому-то, каким-то незнакомым людям. Смерть гналась за ней. Я не знаю ничего о её днях в Чистополе и Елабуге, кроме того, что ты написала мне со слов Бориса. И вместе с тем я знаю всё. Потому что я её знаю, как будто бы сама родила её. Своим нутром, сердцем, кожей, костями, плотью и душой, каждой кровинкой знаю её лучше и глубже, чем она сама себя знала.

[Край листа оборван, начало текста отсутствует] особенно остро, вспо<минаю> её смерть перед сном, совсем засыпая, и тут же просыпаюсь от ужаса, какой-то нечеловеческой жалости, и рано утром, только открою глаза. Вы пишете, что Мур лицом на неё похож, а я душою. Нет, Ася. Душа у неё была страстная, творческая. А я тихая, и не творчество у меня, а восприимчивость. Восприимчивость огромная, ещё усугубленная этими годами жизни в себе. Вот когда я её окончательно осознала. Я очень прошу Вас, Ася, пережить это тяжелое время, дожить до нашей встречи. Я решила жить во что бы то ни стало. Моя жизнь настолько связана с её жизнью, что я обязана жить для того, чтобы не умерло, не пропало бесповоротно то её, то о ней, что я ношу в себе. Вы пишете - страшно осиротеть под старость. И мне страшно моё сиротство. Всё расширяется — именно расширяется, а не сужается — круг одиночества. Но я много унаследовала от неё и качеств, и недостатков. [Примерно подстроки утрачено] за мой характер, за её щедрость, и <боятся> за её скорую и злую реплику. А сколько я должна Вам рассказывать о ней. С тех пор, что я её помню (а как ни странно, я помню её не только со свое<го>, но и с её детства!), как сильно в ней было чувство смерти. Помните её ранние стихи к Марии Башкирцевой³, Ане Калин⁴, и так — через всю её жизнь. Её отклики на смерть Пушкина, Лермонтова, Маяковского, Рильке, Блока, Брюсова, Белого, «Живое о живом»⁵. Немедленная реакция всего её существа на каждую смерть. Как она страдала о брате Андрее! А когда я ей из Москвы написала о том, что умерла Сонечка Голлидэй, - помни-т<е>, она отозвалась взволнованными письмами и написала о ней большую вещь, которую не успела мне прочесть. О, какая необычайно тихая приехала она к нам в Болшево — я Вам писала об этом. Она казалась кроткой, как Вы. Как меня мучает сознание того, что я больше никогда не обниму её крепко, не поцелую её рук («у меня руки моего отца», — говорила она) — немного квадратной формы, с коротко остриженными ногтями, огрубевшие от работы, терзает меня.

Асенька, здесь большой перерыв в письме, сегодня уже 26-ое. Кончаю наспех. Вкратце о себе и своих делах. Я должна была быть в Москве уже в июле⁶, но поездка моя откладывается или отменяется совсем. Последнее письмо от мужа получила 4 июля, он, видимо, уехал к Сереже⁷. От Мура писем не получаю с весны. Лиля и Зина не пишут совсем. Обо мне не беспокойтесь, я жива и здорова. Поправилась после болезни. Работаю по специальности, отношение ко мне хорошее. [3 строки текста утрачены, истёрты. Далее текст частично восстановлен поверх написанного рукой А. И.] любим друг друга [два слова утрачены] очень прошу Вас беречь себя, такую нам всем оставшимся в живых необходимую. Я Вам буду кофты вязать, носки и чулки, я уже готовлю Вам всякие подарки, как маме готовила.

Планов у меня на будущее никаких нет, конкретно ничего себе не представляю [подстроки утрачено]. Пришлите мне на всякий случай адрес Андрюши.

Люблю.

Ваша Аля ³⁵³⁶³⁷

альбом» открывается словами: «Посвящаю эту книгу блестящей памяти Марии Башкирцевой» и сонетом «Встреча», также ей посвященным. К ней обращено и стих. 1912 г. «Он приблизился, крылатый...».

^эАнна Самойловна Калин (1896-1984) - гимназическая подруга сестер Цветаевых. Однако А.С. ошиблась: в стихах, ей посвященных: «Эльфочка в зале» и акростихе «Акварель», тема смерти отсутствует.

⁵ Непосредственным откликом на смерть поэтов были: посвященные «австрийскому Орфею» Райнеру Марии Рильке (1875-1926) поэтический реквием-поэма «Новогоднее» и очерк «Твоя смерть» (оба - 1927); написанный сразу после гибели Владимира Владимировича Маяковского (1893-1930) цикл из семи стих.; также семь стих. (1921), написанных сразу после смерти Александра Александровича Блока (1880-1921); мемуарные очерки: «Герой труда» (1925), посвященный Валерию Яковлевичу Брюсову (1873-1925), «Пленный дух» (1934) - Андрею Белому (1880-1934) и Максимилиану Александровичу Волошину (1878-1932) - очерк «Живое о живом» и стихотворный цикл «lei - Haut» (оба - 1932).

Пушкину М.И. Цветаева посвятила в молодости стих. «Встреча с Пушкиным» (1913), а в 1937-м опубликовала цикл из шести стих. «Стихи к Пушкину», мемуарную прозу «Мой Пушкин» и статью «Пушкин и Пугачев».

Стихотворные и прозаические произведения, посвященные М.Ю. Лермонтову, неизвестны.

⁶Срок пребывания А.С. Эфрон в лагере истекал в августе 1947 г., почему она надеялась на досрочное освобождение в июле 1944 г., непонятно.

⁷ То есть арестован.

А.И. Цветаевой

22 декабря 1944

Родная Асенька, от Вас около 2 месяцев не было писем, делалось жутко. Сегодня получила сразу три. Получила письмо из Куйбышева с маминым перерисованным портретом¹, изумительно схожим. Только вчера писала Вам о том, что тот — мамин Ваш силуэт из апрельского письма³⁶ -единственное изображение Вас и мамы, и то - тень. Спасибо за всё. Напрасно сердитесь на поверхностность моих писем. Узнав о смерти мамы, я целый год молчала, я не могла об этом говорить, и сейчас тоже непобедимо трудно. В моих детских воспоминаниях я не одна, там и она, и вы все, а когда я одна, приближаюсь к её последнему одиночеству, то ужас и непреоборимая боль и волосы на голове шевелиться начинают. То, давнее, отстоялось, это — кипит, и вновь и вновь обжигаюсь по самое сердце, когда пишу Вам про то последнее, что мне известно. С получения Вашего первого сюда письма писала Вам по два раза в месяц (больше некогда — надеюсь, что все дошло). Пишу обычно без разбора, все, что вспоминается. К маминому портрету мне сделают рамку. Та карточка 39-го года, что Вам послали, не московская, она привезла их с собою (паспортные), очень неудачные и карикатурно-непохожие (или карикатурно-похожие).

Она была вовсе не такая. Я уже писала много раз Вам о поразительной молодости её облика. Возраст сказался только в отяжелевшем овале, даже не отяжелевшем, а закруглившемся (одно из редких прежних «кокетств» — это чтобы лицо было худое; ей не нравилось, что овал - круглый, и даже когда-то глотала какие-то пилюли, чтобы похудеть, а сама всегда была такая же тоненькая, египетский мальчик). Глаза были по-прежнему яркие, молодые губы. Волосы с сильной проседью, с косым пробором, подстриженные под мочку (к<о-тор>ой, помнишь, не было?) ушей. Сильно седеть начала с 34-35-го года. Когда мы встретились в Москве, её седина меня не поразила, значит, она сравнительно с мартом 1937 г.³ не поседела. О её приезде и нашей встрече писала Вам несколько раз. Писала и о том, что в Москву она приехала, простившись с молодостью, да и не только с этим, а и со всем тем. Это не было «до свиданья», а именно — «прощай» и «прости». Стала носить очки, которые раньше только во время работы [слово утрачено] чтения носила. Некрасиво низко на лоб повязывала выцветшую косынку. (Ту женщину, о которой пишет Борис⁴, не узнала, я уверена, только из-за близорукости. Она всю жизнь даже хороших знакомых не узнавала часто, а тут, в этом хаосе! Нет, Ася, знайте раз и навсегда, что она была в здравом уме и твёрдой памяти. Исстрадалось сердце, порвались нервы, но голова всегда оставалась ясной. И в ту самую минуту.) Перед уходом из Елабуги она написала Сереже, и мне, и Муру отдельно. Мы с Сережей не получили⁵. Хранилась записка у Мура, где она теперь - не могла добиться ни у Мура, ни у мужа. Муж её читал, он нам расскажет. Рукописи её целы пока, и ничтожная часть фотографий. Самые живые, ценные у меня пропали вместе с негативами. Она по-прежнему пила черный кофе, курила из некрасивых старых мундштуков, котор<ые> постоянно теряла, вечерами читала в постели и что-нибудь грызла в это время (это у нас называлось «ублаженье» — какой-нб. изюм, подгнившие яблоки и вообще всякую дрянь). Так и засыпала с книгой, в очках, при свете и с «разинутой пастью»⁶, как говорил С<ережа>. Вставала очень рано — эта привычка началась с того дня, как Мур стал ходить в школу. Первые дни в Болшеве, пока ещё не начала ежедневно работать, ходила как потерянная.

Приписано на полях А. И. Цветаевой:«Вместо фотографии — моя тень на стене. Зарисовала п. н. напомнила мне Марину»

Первая работа здесь была для журнала, в котором я сотрудничала⁷, - переводы Лермонтова на французский. Т<ак> к<ак> я уехала,

это не было напечатано⁸. Она писала мне, что года через 2 к ней опять обратился редактор, но они с ним, конечно, не сговорились. Она отказалась менять какую-то строфу и не разрешила печатать стихотворение с какими бы то ни было изменениями⁹.

Кто был тот человек, к<отор>ый возражал против её пребывания в Чистополе? Напишите. Все её письма и карточки оставила на Севере, т. к. знала, что в дороге все порастеряется, и хорошо сделала, т<ак> ч<то> только по памяти могу цитировать и после рассказать их и письма Мура.

Я получила первую её мелко исписанную открытку и заплакала оттого, что радость, делаясь непривычной, ранит. В ответ на это она писала¹⁰: «Я от каждого участливого слова, просто от ласковой интонации плачу, даже в общественных местах, давясь слезами, открывая рот, как рыба. А собеседник не знает, куда девать глаза. Глубокая израненность». Ася, Вы уже собираетесь бороться с чужими «я» в этой ненаписанной книге. По-моему, просто нужно записывать всё, что помним, что другие помнят о ней, а чужие «я», включая и наши, и так поблекнут по сравнению с ней. Целую. Люблю. Пишу. [Дальше оторвано.]

¹ Карандашный рисунок, перерисованный А.И. Цветаевой с одной из последних карточек сестры, хранился у Е.Я. Эфрон, впоследствии он мною (Р.В.) был подарен Музею М. Цветаевой в Болшеве.

² См. Т. Ill наст. изд.

³ То есть со времени, когда А.С. рассталась с матерью, уехав в СССР.

⁴ Имеется в виду Б.Л. Пастернак.

^s Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич, хранившие архив М. Цветаевой, предсмертной записки М. Цветаевой мужу и дочери, по их словам, не видели. Сохранились сделанные рукой З.М. Ширкевич копии трех предсмертных записок: сыну, Н.Н. Асееву и сестрам Синяковым - и копия еще одной записки, начинающаяся словами «Дорогие товарищи!..»

В предсмертном письме М. Цветаевой к сыну есть слова: «Передай папе и Але - если увидишь, - что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик...» (VII, 709).

⁶ Это выражение связано с домашним прозвищем М. Цветаевой - Рысь: у рыси, естественно, не рот, а пасть.

⁷ Для журнала «Revue de Moscou», выходившего в Москве на французском языке, М. Цветаева в июле-августе 1939 г., живя в Болшеве, перевела на французский двенадцать стих. М.Ю. Лермонтова: «Сон» («В полдневный жар...»), «Казачью колыбельную песню», «И скучно, и грустно...», «Любовь мертвеца», «Прощай, немытая Россия...», эпиграмму («Под фирмой иностранной иноземец...»), «Родину», «Предсказание», «Выхожу один я на дорогу...», «Смерть поэта», «Опять народные витии...», «Нет, я не Байрон...».

⁸ Из переведенных М. Цветаевой стихотворений были опубликованы лишь три: «И скучно, и грустно...», «Смерть поэта» и «Нет, я не Байрон...» (Revue de Moscou. 1939. № 10).

³ В письме дочери от 23.V.41 г. М. Цветаева пишет: «...недавно телефсон-ный> звонок из “Ревю де Моску” - у них на руках оказались мои переводы Лермонтова, хотят - Колыбельную Песню, но - “замените четверостишие”. - “Почему?” - “Мне оно не нравится". И так далее. Я сказала: “Я работала для своей души, сделала - как могла, простите, если лучше не могу". - И всё. - Не могу же я сказать, словами сказать, что мое имя - достаточная гарантия» (VII, 753). А.С. считала, что разговор, о котором пишет ее мать, мог происходить с главным редактором журнала «Revue de Moscou» Михайловым (Цветаева М. Письма к дочери: Дневниковые записи. Калининград Моек, обл., 1995. С. 76).

¹⁰ Приводим дословно текст письма М. Цветаевой от 23.V.41 г. (так как А.С. цитировала его неточно, по памяти: «Перекличка. Ты пишешь, что тебе как-то тяжелее снести радость, чем обратное, со мной - то же: я от хорошего - сразу плачу, глаза сами плачут, и чаще всего в общественных местах, - просто от ласковой интонации. Глубокая израненность. Но я - от всего плачу: просто откры ваю рот, как рыба, и начинаю глотать (давиться), а другие не знают, куда девать глаза» (VII, 753).

А.И. Цветаевой

[Без даты]

Дорогая Ася! То, что Мур (от к<оторо>го с весны 1944 г., т. е. с его первых боёв или боя, нет известий)¹ в своих письмах и Вам, и мне вместо слова «мама» ставит её инициалы, можно объяснить только возрастным «интересничаньем» — вроде того, как каждое письмо туда, мне на Север², он писал мне другим почерком. М. б., я жестоко ошибаюсь, м. б., это - подсознательное желание отдалить от себя именно маму, чтобы в памяти возникала не так страшно погибшая мать, а более отвлечённая «М. И.» во всём её литературном величии. Ему, Ася, очень больно писать «мама». А ещё тут желание казаться «взрослым», писать и говорить о ней наравне с Алексеем Толстым, с Ахматовой³ и пр. Боль свою он несёт глубоко в себе, не даёт ей подниматься на поверхность, не желает делиться ею ни с кем, знаю это по себе. Одним словом — внешне, — желание казаться интересным, взрослым, подсознательно — боль. Я его ни в чём не осуждаю, так же как и себя не осуждаю за то, что делала и чего не делала в ранней молодости. На то она и молодость, на то она и судьба. Я знаю только одно, что за всё то время, что мы были вместе, он не только очень любил маму, но и очень хорошо умел проявлять эту любовь. С самых ранних лет относился к ней со взрослой чуткостью, чуя её детским своим сердцем и понимая взрослым умом. Иногда она его шокировала — то недостаточно модной одеждой, то базарной сумкой, то страстностью [одно слово утрачено] — резкостью в каком-нибудь споре, тем, что всё это было недостаточно «прилично» для его дендизма. Он любил, чтобы всё было хорошо, красиво, вкусно, комильфо, а этого ведь почти никогда не было! Но он прекрасно понимал, что так оно и должно было быть в нашей семье. В спорах отца с матерью или моих с ней, вообще во время семейных конфликтов, он или становился на её сторону, или старался успокоить её.

Никогда не забуду следующего случая: у нас там были друзья, художники по фам<илии> Артемовы⁴, он и она. Они жили в маленьком домике в Кламаре, у них был садик с черешневым деревом, охотничьи собаки, ирл<андские> сеттеры. Они очень нас любили, мама часто бывала у них, читала стихи. Мы там проводили целые дни. Однажды возник спор - что лучше, поэзия или живопись, и мамадо-казывала, страстно и резко, что поэт - выше всех, что поэзия - выше всех существующих искусств, что это — дар Божий, наконец дошли до необитаемого острова, где (мама) «поэт всё равно, без единого человека вокруг, без пера и бумаги, всё равно будет писать стихи, а если не писать, то всё равно говорить, бормотать, петь свои стихи, совсем один, до последнего издыхания» - а Артемова: «а художник на необитаемом острове всё равно будет острым камнем по плоскому царапать свои картины» - и тут мама расплакалась и сказала: «а всё равно поэт - выше!» Мур, молча и внимательно наблюдавший за всем этим, бросился с кулаками на Ар<темо>ву, крича плаксивым (детским) басом: «Дура! Не смей обижать маму!» (а потом к маме, припал к ней, обнял. Было ему что-то около семи лет. Такие да и вообще внешние проявления чувств у него были очень редки, он был чрезвычайно сдержан). Мама его любила больше и иначе, чем меня, но меня любила тоже. Они с Муром [истерто два слова] дружили. Было так: я уехала в марте тридцать седьмого года; папа в октябре или ноябре тридцать седьмого был спешно вызван в Москву. Мама с Муром остались вдвоём, одни, до их приезда в конце июня тр<идцать> дев<ятого >. О их жизни тогда я знала по частым подробным их письмам. Письма эти пропали у меня — <невоз>местимая утрата. Об отъезде [текст истёрт — около 6 слов] расскажу при встрече. Мамины письма были полны Муром, она всегда очень хвалила его. Постоянно упоминается о внимательности, о том, что всегда помогал по хозяйству, что для него, не выносившего хозяйственных дел, было действительным проявлением любви. Она часто бывала у самых больших наших там друзей, Лебедевых <...> нам впоследствии удастся [несколько слов утрачено; карандашом А. И.: «совсем стёрлось»] кусок их жизни. О, эти сборы в Москву, продлившиеся около полутора лет! Покупки на сэкономленные деньги одежды для всех четырёх, подарков для нас с С<ерёжей >, терпеливые поиски мест, где дешевле и лучше <...> одиночество. Подрастающий Мур, которому, скрепя сердце и сжав губы, предоставлялась [относительная] самостоятельность. Он сам ходит по улицам города, сам ходит в кино и театр, по своему выбору покупает и читает книги, журналы, газеты, из Мура постепенно становится Георгием, прощание с молодостью, прощание с городом, начинавшееся прощание с жизнью. О нашей встрече в Москве, о встрече с С<ерёжей> в Болшево писала Вам много и подробно, письмо - письмо о последнем нашем праздничном - о посещении Сельхозвыставки. Вы всё это должны были давно получить. Был сияющий августовский день, ослепительные павильоны и фонтаны выставки. В одном из кустарных киосков купили большого кустарного льва. Маме особенно понравился павильон Грузии, некоторые небольшие (Башкирский и т. д.), из животных - овчарки. Она сказала, что всё -гораздо лучше Международной выставки. Папа, тогда болевший, чувствовал себя хорошо, мы были все вместе, это был последний радостный день. Через три дня мы с мамой простились навсегда. Сквозь спущенное окно машины я махала рукой до того поворота. Они стояли на высокой террасе дачи, мама, папа, Мур, мой муж, наша приятельница Миля и те друзья, семья, к<отор>ые жили с нами на даче. Мама стояла в синей кофте, в к<отор>ой спала, в синей линялой косынке, из-под которой белая прядь, очень бледное лицо. Голова высоко поднята, и глаза сощурены, чтобы лучше видеть. Губы прикушены. Простите за путаность, за конспективность, — нет времени, нет возможности, ничего нет. Могу писать одна <...> нужно писать многим - когда? Но я очень стараюсь—люблю Вас очень, Ася, Вы всё должны понимать. Ловлю каждый случай писать В<ам> хоть по несколько строк наспех.

[Надпись на полях]

Чувствую себя неплохо. Ещё и ещё спасибо за тот портрет. Крепко целую, Аля ³⁸

Е.Я. Эфрон, З.М. Ширкевич

1 января 1945

С Новым годом, дорогие мои Лиля и Зина! Дай нам Бог всем остаться в живых и встретиться — нет у меня больше других желаний. Получила уже давно от вас обеих весточки в ответ на мой запрос о Мульке. Своё молчание он мотивировал тем, что вот-вот ждал меня домой. Со дня на день. Я на своём скромном опыте давно постигла, что из дней слагаются годы, и поэтому предпочитаю, чтобы мне писали, и сама стараюсь писать по мере возможности. Сама я рвусь домой безумно, безумно хочется к маминым рукописям, ко всему тому, что от неё и о ней осталось. Память о ней не слабеет, и со временем горе и боль не утихают. Думаю о ней постоянно, то вспоминаю, что было при мне, то каким-то, я уверена, не обманывающим чутьем воссоздаю всё, что было без меня.

И вот мне хочется возможно скорее собрать всё и всё записать о ней - «Живое о Живом», как называется одна из её вещей - воспоминания³⁸. Пока ещё живы сказанные слова, люди, слышавшие их, видевшие её. Непременно напишите мне вот о чем: когда я уезжала с Севера, я оставила там на хранение моей подруге мамины письма и фотографии, зная, что в дороге могу всё растерять. Вчера получила от неё письмо, в к<отор>ом она сообщает, что переслала это Вам, Лиля (по моей просьбе); но от Вас подтверждений в получении не имеет. Ради Бога, Лиля, напишите скорее мне, получили ли Вы или нет, и если да, то что именно? Я ужасно боюсь, как бы это невосстановимое не пропало, а у неё тоже храниться вечно не могло, ведь мы подвержены таким случайностям! Так что подтвердите мне получение или неполучение. Есть ли что-нб. от Мура? Если нет, то наводили ли справки? Я от него за всё время получила одно письмо весною. М. б. и его больше нет в живых. — Да, если получили от Тамары² письма и карточки, передайте их, пожалуйста, Мульке, чтобы он приложил их к

маминым рукописям. И не показывайте чужим — это не стихи, не для всех. И стихи-то не для всех, а письма - тем паче. Дай Бог, чтобы они до Вас дошли, — вот бы камень с плеч! Пишите мне, я очень одинока. Под Новый год видела во сне Сережу, живого. И сердце мне твердит, что мы увидимся. Неужели и Мур погиб? — Я живу и работаю всё так же. Чувствую себя, за исключением сердца, хорошо и впервые за все эти годы действительно поправилась. Домой хочется.

Крепко обнимаю и люблю. Берегите себя — мы скоро опять будем вместе.

Ваша Аля

' Название воспоминаний М. Цветаевой о ее близком друге поэте М. Волошине, написанных в 1932 г., сразу же, как только она узнала о его кончине.

² Речь, видимо, идет о Тамаре Васильевне Сказченко.

А.И. Цветаевой¹

6 января 1945

Дорогая Ася, от Мура нет известий с весны, послала о нем запрос. Мои (т. е. Лиля, Зина, муж) пишут редко и как-то безалаберно, ничего толком от них <не>узнаешь. У каждого своя трудная жизнь, и ясно, что мои расспросы о маме, о том, что от неё осталось, не пробивают толщи ежедневных дел и забот. Вы спрашиваете меня насчет наших отношений с мамой. Брата, так на неё похожего, она любила больше, относилась к нему мягче, чем ко мне. Но меня любила тоже, иначе, чем сына, и иначе, чем когда я была маленькой. Не любила во мне внешнее сходство с тетками - медлительность, лень, склонность к «дешевому» (журналы), «газе<тному> чтению», дружбу с бакалейщиками и дворничихами, смешливость и вообще мой смех). Любила во мне ум, быструю реплику, поэтическое чутьё, щедрость, мое рисова-нье и писанье. Очень многое во мне просто раздражало её². По отношению ко мне, по мере того как я росла, <она> делалась все более деспотичной, её раздражала моя пробивавшаяся (впрочем, весьма умеренно) самостоятельность. В наших неполадках всегда формально была виновата она, а по-настоящему я, злившаяся, неподдававшаяся, сравнивавшая свою молодость с её. По настоянию отца я переехала [<нрзб.> 1 слово] в 1935 году летом в опустевшую комнату³. Прожила там [<нрзб.> 1 слово] без мамы, она без меня. Отец с мамой уехали. Потом папа оттуда уехал в [ 1 строка утрачена], отношения по-настоящему не наладились и там. Она подозре<вала> во мне то, чего не было, в каждом моём товарище предполагала совсем не то. Родная мама! Я вижу, с каким молчаливым подозрением она оглядывала меня, уныло возвращавшуюся домой с какой-нб до глупости невинной прогулки! Но это всегда была любовь, принявшая со временем такие формы. Она всегда любила меня, и это всегда была любовь яростная и героическая, её любовь, которая всегда была Выше и больше тех, кого она любила. Её любовь, отдававшая всё, требовала также абсолютного служения, без отклонений и компромиссов, без совместительства. А я, тогда, пыталась совместить свою любовь к ней с дружбой с девчонками и мальчишками, кино, работой, с «самостоятельностью». Она, знавшая себе цену, презирала во мне мелкую разносторонность. Мне тогдашней мать была не под силу⁴. Нужно было самой много выстрадать, чтобы явилась эта огромная сила любви, ей теперь ненужная, попусту сжигающая меня. На самом деле во всей своей жизни, с тех пор, что я помню себя, у меня была только одна любовь — она. Пусть были затмения, отступления, собственная глупость и молодость - ни отца, ни брата, ни мужа я так не любила, а детей у меня не было и не будет. И она меня всегда любила.

С середины 35-го года я стала постепенно готовиться к отъезду. Мама была против, хотя предоставила мне в этом вопросе полную свободу. Я с увлечением занималась общественной работой⁵, писала статьи, много работала. Такая я радовала отца. Мама больше не спрашивала меня, куда я и откуда. Но по-прежнему, <веря> в мой слух и чутьё⁶, она читала мне свои варианты и спрашивала: как лучше, так или так? По-прежнему дарила мне подарки, которые выкапывала в антикв<арных> магазинах и на толкучках, - книги, старинные странные вещи. Всё это время я жила дома. Ей очень не хотелось, чтобы я уезжала. Всю зиму 36-го года она собирала меня к отъезду. Она связала мне одеяло (Вы не знаете, что она научилась вязать и вязала крючком, и только одеяла!). Это одеяло у меня пропало уже во время моей поездки на Север, и как раз в последних числах августа года её смерти. Относилась ко мне как к взрослой, чуть издалека. Слишком много чуждого ей было в моём стремлении уехать. «Вот это передашь Асе, только смотри, сама не носи», — сказала мне, передавая мне два платья, чёрное и голубое. Долго где-то выискивала часы Андрюше, меняла их несколько раз, пока не нашла те, что, по её мнению, должны были ему подойти. Много народу провожало меня на вокзале. Она стояла в кофточке и берете, связанных ей мной, с кошелкой, в которой принесла последние подарки и еду. Она поцеловала меня и неторопливо три раза перекрестила, вглядываясь в меня ясными близорукими глазами. Вложила мне в руку записку, которая у меня пропала. Там было написано о том, что человек везде и всегда важнее всего, чтобы никогда этого не забывала в новой жизни. «Благословляю тебя и целую». Я уехала 15 марта 37-го г., отец приехал ко мне в срочную командировку⁷ зимой этого же года, мама должна была с Муром вот-вот приехать, но это вот-вот откладывалось вплоть до июня 39 года. Мы переписывались с нею постоянно. Многое из её писем помню. Горда тем, что те мои товарищи, к к<отор>ым она относилась когда-то очень критически, оказались на высоте в то время, ко<гда> она там оставалась одна с Муром. (Матерьяльно в то время они жили неплохо.) Они постоянно общались с ней, помогали, кто чем мог, очень уважали, очень любили. Также после нашего с отцом отъезда из Москвы оказались действительно на высоте те немногие люди, с к<ото-р>ыми я была близка, - мой муж (первый и последний), моя подруга Нина, неизменная Лиля⁸, трогательная Зина. Они все очень и действенно помогали, и я считаю, что именно они тогда продлили её жизнь. «У него золотое сердце», — писала мне мама на север про мужа⁹. «Он не только помогал мне, он лез со мной в самое пёкло». «В Лиле сосредоточена вся радость нашей семьи». «Твоя Нина — замечательный человек, трогательно и преданно помогает»¹⁰. «Мама мне подарила свое кожаное пальто. Аля, за что она меня так любила?» — писала Нина после её смерти... «Когда я рассказываю маме о тебе, она с гордостью говорит: “Моя порода!”, она очень любит тебя», - писал мне муж, когда она была ещё в Москве.

Отец приехал ко мне очень <сл>омленный, много переживший. Со слезами на глазах он рассказывал мне о том, как провожала его мама. Нам с отцом дали путевку в Кисловодск, мы чудесно отдохнули там месяц, отец всё время повторял: «вот бы маму с Мурзилом сюда!» Зимой 38-го года отец очень серьезно заболел". Больница, в кот<орой> он лежал, находилась в двух шагах от моей работы, я бегала к нему по несколько раз в день, проводила у него все вечера, дежурила все ночи. Сжилась с этой больницей, где все сестры и санитарки поголовно были влюблены в отца. Читала ему вслух, лепила из хлеба разных зверушек, ко<торые> ему очень нравились. («На столе у меня — твоя кошечка из хлеба, берегу её. Пишу тебе глупости»¹², — писала моя мама в одной из своих открыток в 1941 г.) Потом он уехал в санаторий в Одессу. Я ездила к нему туда на несколько дней. Мы все ждали маму и Мура, переписывались с ними чуть ли не ежедневно. Поправлялся отец медленно, но выглядел, когда вернулся из Одессы, гораздо лучше. Нам дали дачу в Болшеве, недалеко от Москвы. Дача была чудесная, я Вам много писала про нее, про нашу там жизнь, про маму в Болшеве. Вы, наверное, получили. Писала Вам также и про то, что и отец, и мать очень любили моего мужа. (Мне кажется, что он немного напоминает Вашего Мавр<икия>

Ал<ександровича>¹³, - напишите мне, если не забудете, любил ли он стихи? Мой муж лучше разбирается в прозе, и тем ценнее его отношение к ма<ме>, правда?) Ещё до войны, когда мама и Мур после Болшева жили в Мо<скве> на Покровском бульваре¹⁴, муж писал мне: «Очень часто бываю у твоих, произвожу у них разный мелкий ремонт мебели, окон, электроприборов, к<оторы>е рассеянный Мур и поэтическая мама сами починить не в состоянии. Зная мою любовь к тебе, мама рассказывает мне о твоём детстве, и я забываю дела и заботы. Твой брат стал необычайно умным красивым юношей и отменным франтом. Мама много и хорошо работает, все понимает и держится молодцом».

Ася, хотела Вам предложить зарисовать по памяти те комнаты, в которых на Вашей памяти жила и работала мама. Я помню с Борисоглебского и по Болшеву. Это ведь очень важно, так мы сможем восстановить и установить, где, в какой обстановке, за каким столом была написана ею та или иная вещь, был прожит ею данный кусок жизни. Мамина комната в Болшеве была небольшая, с большим четырехугольным окном. Налево пружинный матрас на ножках, обитый коричневой материей, стенной шкаф, над постелью — книжные полки, стол — перед окном. Кру<глый> столик в углу — дверь в нашу комнату (направо) [1 слово <нрзб. >] печь. Два стула, табу<ретка> [1,5 строки утрачено], она устраивалась на ночь, причем пододеяльника не признавала, ложилась в цветной ночной рубашке, сшитой самой. Чи<та-ла>, чуть прищурив левый глаз, и грызла какое-нб «ублаженье». Так и засыпала со светом и с книгой на груди, а когда папа ночью приходил и гасил свет, она сквозь сон говорила: «Серёженька, я не сплю!»

Вставала очень рано, раз<вод>ила примус, подогревала или варила кофе - запас на целый день. Умывалась, как всю жизнь, до пояса, одевалась (неизменный деревенский лифчик, на вытачках, стягивающий грудь, застегнутый спереди на много пуговиц): на голове - косынка, сверх платья неизменный же фартук, синий, с большим одним карманом, в котором - всё, а главное - зажигалки и мундштуки, к<оторые> постоянно терял<а>. Работала всегда с утра. В Болшеве при мне начала переводы, я Вам писала о них. Готовить теперь она доверяла мне, но иногда и сама что-нб варила. С нами на даче жила ешё одна семья, наши старые друзья¹⁵. Ходили вместе гулять, сидели на террасе или в саду, бес<коне>чно разговаривали. Вечерами приезжал с работы мой муж, заезжала моя Нина, раза два был Журавлев, читал нам Пушкина и Кармен¹⁶, приезжала моя сослуживица, бездарная жур<налистка>, безумная поклонница мамы Лида Бать¹⁷. <Я> уехала 27 авг., отец — 10 или 20 октября¹⁸. Мама об <это>м отрезке времени писала мало, сжато. Если отца и брата нет в живых, ничего не остается, кроме нескольких её фраз — о том, как они жили втроём, сбившись в кучку, о том, как ночью на<пу>гала спутанная белая лошадь¹⁹, забравшаяся в сад, всё сломавшая, сожравшая («белая лошадь — смерть»). Ещё <я> привезла маме в подарок живого котёнка, нашего, редакционного. С севера я спрашивала о нём, мама ответила, что котёнок погиб как-то страшно. «Твой муж расскажет тебе, когда приедет. После этого котёнка, спавшего в Ни-колкиной (соседский мальчик) колыбели, у меня не будет уже никакого другого!»²⁰ Ещё писала: «Я тоже читала Лескова²¹. Купила по случаю полное собр. соч., все тома разных изданий, но все — есть. Буду читать и перечитывать всю жизнь, сколько бы её ни осталось, потом достанется тебе». Мамины письма цитирую по памяти, только въевшиеся в память фразы, как они были ею написаны, беру в кавычки. Пока кончаю. Крепко обнимаю, простите за хаотичные письма, написанные всегда урывками, всегда не как хотелось бы. Берегите здоровье.

Аля

¹ В оригинале, хранящемся в РГАЛИ, отдельные слова и строки нечитаемы. Их удалось восстановить по копии этого письма, сделанной А.И. Цветаевой для Б.Л. Пастернака (РГАЛИ. Ф. 1334. Оп. 1. Ед. хр. 832). Курсивом выделен текст, написанный рукой А.И. Цветаевой поверх плохо читаемого письма А. Эфрон.

² В письме Н.А. Гайдукевич от 29.IX.34 г. М. Цветаева пишет: «Аля, прежде всего, “гармоническое существо”, каким я никогда не была и каких я никогда не любила: все в меру: даже ум - в меру, хотя очень умна, но не боевым (моим) умом, а - любезным, уступчивым. Всех (без исключения!) очаровывает. <...> - Какая разумная, плавная, спокойная. И - какая умная. И - какая одаренная. И - как чудно вяжет: золотые руки! И как чудно играет с детьми... И т. д. И т. д. И т. д. Ни одного угла, ни одного острия» (Цветаева М. Письма к Наталье Гайдукевич. М., 2002. С. 76).

³ В письме Н.А. Гайдукевич от 24.IV.35 г. М. Цветаева пишет: «Осенью, постепенно, а в феврале - окончательно ушла из дому моя дочь - не к кому- нибудь, а от меня» (Цветаева М. Письма к Наталье Гайдукевич. М., 2002. С. 88-89). В письме В.Н. Буниной от 11.11.35 г.: «Ушла “на волю” играть в какой-то “студии”, живет попеременно то у одних, тоудругих, - кому повяжет, кому подметет...» (VII, 285).

⁴ В письме Н.А. Гайдукевич от 29.IX.34 г. М. Цветаева пишет: «.. .я ей непереносима: я с моей непохожестью ни на кого и с моим внутренним судом всего, что не ПЕРВЫЙ сорт. Со мной - душевно трудно. И вечные укоры: ни в одном доме...» (Цветаева М. Письма к Наталье Гайдукевич. М., 2002. С. 77).

⁵ И В. Кудрова пишет, что А. Эфрон к середине тридцатых годов «...не только стала активисткой в “Союзе возвращения", но и сумела организовать при нем молодежную группу. И играла в ней видную - если не руководящую роль» (Кудрова И. Путь комет. СПб., 2002. С. 522).

⁶ Сохранилась книга М. Цветаевой «Молодец» (Прага, 1925) с ее дарственной надписью: «Але - моему абсолютному читателю 7 мая 1925 г.». Впоследствии М. И. приписала: «1925-1935 гг.».

⁷ А. С. не могла прямо рассказать о причинах и обстоятельствах побега отца из Франции.

⁸ М. Цветаева в письме к дочери от 29.V.41 г. рассказывает: «Вчера была у Лили, она всю зиму болеет (сердце и осложнение на почки, должна есть без соли и т. Д.), - месяца два не встает, но преподавание продолжает, группа из Дома Ученых, к<отор>ую она ведет, собирается у нее на дому, и, вообще, она неистребимо жизнерадостна, - единственная во всей семье, вернее - точно вся радость, данная на всю семью, досталась - ей» (VII, 755).

⁹ О Муле - Самуиле Давидовиче Гуревиче - М. И. пишет почти в каждом письме. Например, 22.111.41 г.: «Муля только тобой и жив <...> Он был нам неустанным и неизменным помощником - с самой минуты твоего увода» (Там же. С. 745); 16.V.41 г.: «Муля не только не отошел, но лез (как и Лиля) с нами в самое пёкло» (Там же. С. 751).

¹⁰ В письме дочери от 18.111.41 г. М. Цветаева пишет: «С Ниной у нас настсо-ящая> дружба, золотое сердце, цельный и полный человек» (Там же. С. 743); от 16.IV.41 г.: «Она - прелестная, только жаль, что хворая <...> Буду летом ездить с ней в Сокольники, она все вспоминает, как вы - ездили, и помнит все семейные праздники и вообще все даты» (Там же. С. 750).

¹¹ Речь идет о тяжелом сердечном заболевании С.Я. Эфрона, диагноз его неизвестен. В 1968 г., когда у Е.Я. Эфрон были сердечные припадки, сопровождавшиеся удушьем и звуками, напоминающими рыдания, А.С. говорила мне (Р.В.у. «Это семейное, такие же припадки были у папы, когда он приехал в СССР».

¹² А.С. цитирует по памяти. Приводим текст письма от 12.IV.41 г. дословно: «...среди моих сокровищ (пишу тебе глупости) хранится твоя хлебная кошечка с усами». (Цветаева М. Письма к дочери. Дневниковые записи. Калининград, 1995. С. 42).

¹³Маврикий Александрович /Иинц(1886-1917) - второй муж А.И. Цветаевой, отец ее младшего сына Алексея, умерший от дизентерии в 1917 г. В своих воспоминаниях А.И. Цветаева отмечает его доброту и заботливость, а также его «кротчайший из характеров».

¹⁴ Покровский бульвар, д. 14/5, кв. 62.

¹⁵ Речь идет о супругах Клепининых: Николае Андреевиче (1899-1941) и Антонине Николаевне (Нине; 1894-1941), их дочери Софье (1928-2000) и сыновьях Антонины Николаевны от первого брака: Алексее Васильевиче (19161989) и Дмитрии Васильевиче (р. 1922) Сеземанах. С 1 февраля 1939 г. с ними жила жена Алексея, Ирина Павловна (р. 1921) с новорожденным сыном Николаем (Николкой).

¹⁶ Дмитрия Николаевича Журавлева привозила в Болшево Е.Я. Эфрон. Их связывали дружба и художественное единомыслие. Она была режиссером почти всех его программ. Он мог читать на болшевской даче пушкинские «Египетские ночи», «Медного всадника», «Пиковую даму», отрывки из «Путешествия Онегина» и стих. «Осень». В его репертуаре была также новелла Проспера Мериме «Кармен».

¹⁷Лидия Григорьевна Бать (1900-1980).

¹⁸ Речь идет об арестах. С.Я. Эфрон был арестован 10 октября 1939 г.

¹⁸ В письме дочери от 29.V.41 г. М. Цветаева пишет: «Помнишь огород и белую лошадь, которая в одну из последних ночей все пожрала и потоптала? Как мы ее гоняли! Она была спутанная, страшная, ночь была черная, до сих пор слышу ее топот, Мура тогда подняли с постели, и мы втроем гонялись» (VII, 755).

²⁰ Известие о гибели кошек, живших в болшевском доме, М.Ц. повторяет в письмах от 10.111, < 16.III> и 18.111.41 г. В письме от 12.IV.41 г. она пишет: «...у меня после того, твоего, который лазил к Николке в колыбель, уже никогда кота не будет, я его безумно любила и ужасно с ним рассталась. Остался в сердце гвоздем» (Цветаева М. Письма к дочери: Дневниковые записи. Калининград, 1995. С. 42).

²¹ Об этом М.Ц. пишет в письме от 23.V.41 г.: «...я обменяла своего Брейгеля - огромную книгу репродукций его рисунков - на всего Лескова, 11 томов в переплете <...> Я подумала, что Брейгеля я еще буду смотреть в жизни - ну, раз десять, - а Лескова читать - всю жизнь, сколько бы ее ни осталось. <...> А так -тебе останется, п. ч. Мур навряд ли его будет любить» (VII, 753).

А. И. Цветаевой

27 февраля 1945

Родная Ася, пишу Вам очень мало и очень наспех, чтобы письмо ушло скорее. Вчера получила наконец после приблизительно двухмесячного молчания Ваше письмо на голубых листочках, пропутешествовавшее безумно долго. Я писала Вам уже о том, что фотографию Вашу молодую, увеличенную, получила давно. Она всегда со мною - беру её утром на работу и вечером — спать.

«Ранние поезда»¹ не получила, но они в прошлом году побывали у меня в руках, и очень недолго, так как книга была чужая. Письма Марии Ивановны насчёт мамы² не получала. Спасибо за адрес Бориса — ни от кого, вернее отЛили и Зины, добиться его не могла, а написать очень хотелось. Не читаю ничего — нечего. Там, на Севере, у меня было много книг, главное - были последние мамины напечатанные работы — переводы баллад о Робин Гуде, перевод «Раненого барса» и ещё один замечательный перевод с еврейского³. Меня безумно тревожит одно: последние мною полученные мамины письма я оставила перед отъездом с Севера своей подруге, боясь растерять их (и «растеряла» бы непременно). Завещала ей хранить до нашей встречи или переслать, но только с абсолютной гарантией доставки, Лиле. Получила от неё письмо, где она пишет о том, что мамины письма и фотографии она переслала Лиле уже, видимо, давно, а Лиля их, видимо, не получила, т. к. не отзывается. Лиля с Зиной прошлым летом были на даче, и письма эти могли с ними разминуться и совсем пропасть. С Тамарой моей переписываться очень трудно, т. к. она в постоянных разъездах с передвижным театром⁴, далёко, письма идут долго. Вот уж несколько месяцев не могу толку добиться на этот счёт ни от неё, ни от Лили с Зиной.

Ася, от Мура писем нет уже скоро год. На мои запросы отсюда ответа не получила, также и на запросы мужа - или он не хочет его сообщить.

Ася, боюсь, что Мур погиб. Ася, боюсь, что и папы нет. Я знаю, что мама не написала бы так, знаю, что и Вы не признались бы в этом «боюсь». Но я боюсь, боюсь, боюсь за них. И даже не так самой смерти, как мучительной жизни, ей предшествующей, и того, что никто никогда не узнает, никто никогда не поможет. Я маленькая с мамой спала на нашей Борисоглебской кухне — она меня будит ночью и спрашивает: «Папа умер?» Я не расслышала спросонок и говорю: «Да». Она меня страшно ущипнула и назвала дурой, тогда я проснулась окончательно и говорю: «Нет, нет, он жив, я знаю». Мы обнялись и заснули. А теперь, Ася, я не знаю, живы ли они. С маминой смертью я перестала верить в чудо, а ведь это чудо, чтобы они дожили. Асенька, я часто, почти каждую ночь вижу маму во сне, близко и просто. Каждый вечер, засыпая, думаю, только о ней, и это — как молитва.

Вижу и папу, и Мура.

Знаете ли Вы мамину «Метель»? Это была маленькая пьеса, написанная почти одновременно с «Концом Казановы»⁵. Вот Вам отрывок, с детства уцелевший в памяти:

- «Ну и погода К Новому Году!» —

«И на погоду Новая нынче мода...»

«Эх, в старину...» —

«Снег, верно, сахарным был?» —

«Бывало,

Снегом я личико утирала,

Что твоя роза, сударь, цвела!

Странные нынче пошли дела,

Солнце не светит, не греют шубы,

А кавалеры-то стали грубы,

Ихних речей и в толк не возьму!»⁶

Асенька, пора кончать. Это, конечно, не письмо, а записка, наспех, в шуме и гаме, не сердитесь. И не сердитесь, что пишу редко, чаще не получается.

Да, вы спрашиваете насчет Мусиной дочки, она должна приехать вместе со своей тётей, кажется. М. б., удастся забрать её из детдома⁷ раньше, а если нет, то в августе непременно. М. б., тётя заберет её к себе — там видно будет.

Работаю много и хорошо. Чувствую себя неплохо. Молю Господа, чтобы он Вас спас и сохранил и чтобы мы встретились все. Я Вам, как маме, буду кофты, чулки, варежки и всё на свете вязать. Крепко целую и люблю,

Ваша Аля

Целуйте от меня Андрюшу, Мар<ию>. Ив<ановну>. и Бориса⁸. Хорошо, что Борис хоть с Вами-то мил. А к маме его было не затащить и на аркане — я не забыла.

¹ Сборник стихов Б.Л. Пастернака «На ранних поездах». М., 1943.

¹ Мария Ивановна Кузнецова (сценический и литературный псевдоним Гринева; 1895-1966) - близкая подруга А.И. Цветаевой, жена ее первого мужа Б.С. Трухачева. Речь, по всей вероятности, идет о присланной М.И. Кузнецовой копии неизвестного А.И. письма М. Цветаевой от 4.1.10 г.. Это было письмо-завещание семнадцатилетней Марины, решившей покончить с собою из-за несчастной первой любви. А.И. Цветаевой, мучившейся тем, что сестра ушла из жизни, «не окликнув ее», оно было воспринято как весть от Марины.

³ Перевод английской народной баллады «Робин Гуд и Маленький Джон» был опубликован в журнале «Интернациональная литература» (1941. № 6); перевод баллады «Робин Гуд спасает трех стрелков» - в сборнике «Баллады и песни английского народа» (М., 1942); перевод поэмы «Раненый барс» грузинского поэта Важа Пшавелы был опубликован в журнале «Дружба народов» (1941. № 6); из многочисленных переводов М. Цветаевой с еврейского был опубликован лишь «Библейский мотив» Ицхока Лейбуша Переца (1851-1915) в журнале «Знамя» (1941, № 5).

⁴ Речь идет о Тамаре Владимировне Сланской.

⁶ По окончании «Метели» (25 декабря 1918 г.) М. Цветаева принялась за пьесу о Джакомо Казанове «Приключение». Однако под названием «Конец Казановы» было выпущено в свет издательством «Созвездие» лишь третье действие пьесы о Казанове «Феникс» (июль-август 1919 г.).

⁶ Отрывок, который не совсем точно цитирует А.С. Эфрон, - начало «Метели», диалог Торговца и Старухи.

⁷ Здесь А.С. иносказательно говорит о возможности досрочного освобождения, называя себя «Мусиной дочкой», «детдомом» - лагерь, а «тетей» -А.И. Цветаеву (предположение Е.И. Лубянниковой).

‘ Речь идет о Б.Л. Пастернаке.

А.И. Цветаевой

лись с мамой³. Судя по тому, что мама подружилась с Нейгаузом⁴, они должны были и с Борисом видеться.

Мне вспоминается что-то об его, Борисовой, даче, большом огороде и маленьком сыне⁵, но не знаю, не помню, мама ли писала об этом мне, или это было в тот наш последний разговор. Асенька, как безумно жаль всего, что пропало в этой разрухе, из маминых любимых, став<-ших> частицей её вещей, ворохов её мельчайшим почерком <написанных> писем, фотографий, всего того, что забрала <война> [строка утрачена], как жаль пропавших архивов, рукописей, всего невосстановимого, — о людях не говорю, ибо это вне человеческих слов.

Ася, помните ли мамины <стихи к>о мне, маленькой? Они были напечатаны в её сборнике «Версты» — [два слова утрачены] ещё при Вас. М. б., они у Вас есть? У меня [3—4 слова утрачены] строчки, кроме того, что в памяти. Я на неё не очень полагаюсь, т. к. многие слова заменяются, оказываются не теми.

Четвертый год,

Глаза как лед,

Брови — уже роковые.

Сегодня впервые

С кремлевских высот

Озираешь ты

Ледоход.

— Мама, куда лёд идет?

— Вперёд, лебедёнок,

Мимо мостов, церквей, ворот,

Вперёд, лебедёнок!

Детский взор оза<бочен>.

— Ты мен<я любишь, Ма>рина?

— Очень.

— Навсегда?

-Да.

- Скоро <...> (Одно слово утрачено)

Скоро (Одно слово утрачено)

Тебе (Одно слово утрачено)

[одна строчка утрачена]

(Одно слово утрачено) <...> дерзкие,

Ку<сать> рот.

А лёд

Всё

Идёт⁶

Это не полностью] — там есть ещё строки, но я потеряла их.

А ещё:

Консуэла! Утешенье!

Люди добрые, не сглазьте!

Наделил второю тенью

Бог меня и первым счастьем...⁷

А ещё:

Сивилла, зачем моему Ребёнку — такая судьбина?

Ведь русская доля ему И век ей - Россия, рябина...⁸

А ещё:

А настанет час —

Тоже - дочери Передашь Москву С нежной горечью.

Мне же - вечный сон,

Колокольный звон,

Зори ранние —

На Ваганькове⁹.

А это — помните? —

О сколько их уходит в эту бездну,

Разверстую вдали...

Настанет час, когда и я исчезну С поверхности земли.

Исчезнет всё, что пело и боролось,

Любило и рвалось.

И зелень глаз моих, и звонкий голос,

И золото волос¹⁰.

Я писала Вам не раз, Ася, о том, как немедленно и горячо мама реагировала на каждую смерть. Смерть Маяковского, смерть Рильке" смерть безумно влюбленного в неё юноши Николая Гронского¹², смерть московской подруги Сонечки Голлидэй, да и вообще, смерть каждого большого или малого человека вызывала в ней огромную жалость, нечеловеческую тоску живого по ушедшему. Именно ушедшим посвящены и ушедшими вызваны многие её произведения (да простит она мне это слово, которого не выносила) — стихи и проза. И какая-то особая русскость, народность её произведений в том, как она, боявшаяся покойников, привидений, всей жути, связанной со смертью, как она, не религиозная, но суеверная, появлялась там, где умер человек, провожала его [6—7 слов утрачены] горячо, как родная о родном, и [4—5 слов утрачены] близкими, пока не утихала или не находила себе иного русла их боль. Много, много, много мне вспоминается таких случаев. А о тех, кто умер без неё, вдали, она писала как бы им. И подумать только, что сама она так умерла.

Я вспоминаю, однажды у нас, на даче, в Болшеве, мама сидит на своей постели (не постель, а вроде диванчик) и смотрит, близко поднеся её к лампе (такой же матовый шар, как в вашем детстве), свою ладонь. «А я будудо-олго жить, линия <жизни> у меня опять же длинная», — говорит она нараспев, с оттенком торжества в голосе. «Я вас всех переживу», - говорит она с шутливой улыбкой. Под той же лампой большой неуклюжий подросток, красавец Мур рассматривает иллюстрации в старинной книге об Испании, опершись щекой о ладонь своей похожей на мамину руки. Итак, два профиля, две ладони, мать и сын. Две судьбы. А как она была права! Она будет долго жить, и всех переживет она, умершая, нас, ещё живых. Целую Вас, <Асе>нь-ка, и люблю. Надеюсь на скорую нашу встречу.

Ваша Аля

' Речь идет о Б.Л. Пастернаке.

² Сохранилась запись Елены Ефимовны Тагер (1909-1981) о звонке к ней Пастернака: «...приехала Марина Цветаева, и Каверин (и еще кого-то он назвал -я не помню) сказали, что мне нельзя, опасно к ней идти. Как быть? Я, возмутившись: “Как же, Борис Леонидович, - ведь она же ваш друг”. Потом, положив трубку, я поняла, как не обдуман, поверхностен и дешев был мой совет. Какие то были времена! И написала Б.Л.: “Вам не надо ездить к Марине - пока не надо"» (Воспоминания о Марине Цветаевой: Возвращение на родину. М., 2002 С. 64).

В письме жене от 10.IX.41 г. Б.Л. Пастернак писал: «Вчера ночью Федин сказал мне, будто с собой покончила Марина. Я не хочу верить этому <... > Если это правда, то какой же это ужас! Позаботься тогда о ее мальчике, узнай, где он и что с ним. Какая вина на мне, если это так! Вот и говори после этого о “посторонних" заботах, это никогда не простится мне. Последний год я перестал интересоваться ей, она была на очень высоком счету в интеллигентном обществе и среди понимающих, входила в моду, в ней принимали участие мои личные друзья, Гарик, Асмусы, Коля Вильям, наконец, Асеев. Т. к. стало очень лестно числиться ее лучшим другом, и по многим другим причинам я отошел от нее и не навязывался ей, а в последний год как бы и совсем забыл» (Пастернак Б. Поли. собр. соч.: В XI т. М., 2005. Т. IX. С. 246).

³ На одном из творческих вечеров Давида Самойлова я (Р. В.) слышала его рассказ о том, что он видел в конце 1939 г. Б. Пастернака и М. Цветаеву в приемной директора Гослитиздата П.И. Чагина (в разговоре со мной Е.Я. Эфрон также говорила, что Б. Пастернак «ходил с Мариной» к директору издательства). А 29.1.40 г. М.И. Цветаева пишет Л.В. Веприцкой: «...один человек из Гослитиздата, этими делами ведающий, настойчиво предлагает мне издать книгу стихов...» (VII, 669). Б. Пастернак познакомил также М. Цветаеву с заведующей редакцией литературы народов СССР А.С. Рябининой, и она получила заказ на переводы поэм грузинского поэта Важа Пшавелы для антологии грузинской литературы. В журнале «Интернациональная литература» работал давний друг Б.Л. Пастернака Н.Н. Вильям-Вильмонт. С ним связано, по всей вероятности, получение М.И. Цветаевой многочисленных заказов на переводоы для журнала: болгарских поэтов, ляшского поэта Ондры Лысогорского, немецких народных песен и английских народных баллад и, главное, заказ на перевод «Плавания» Шарля Бодлера.

В письме к Л.В. Веприцкой от 29.1.40 г. М.И. Цветаева рассказывает, что он, «...бросив последние строки Гамлета, пришел по первому зову - и мы ходили с ним под снегом и по снегу - до часу ночи, - и все отлегло...» (VII, 670).

11 .V.40 г. М. Цветаева с Муром были по приглашению Б.Л. на его чтении перевода «Гамлета» в Московском госинституте (так Мур в своем дневнике называет Литературный институт), а потом ужинали с ним у Е.В. Пастернак, жившей во флигеле этого института на Тверском бульваре, и Б.Л. проводил их в Мерзляковский пер., где они ночевали.

Из воспоминаний поэта и переводчика С.И. Липкина (1911-2003) известно, что осенью 1940 г. Б.Л. Пастернак пригласил М.И. Цветаеву на свою дачу в Переделкине, где он устраивал застолье для грузинских поэтов: контакты с ними были для нее полезны, так как она переводила с грузинского. С. Липкин приводит ее слова о том, что она Пастернаку «благодарна за то многое, что он для нее сделал». «...Он ко мне добр, но я ждала большего, чем забота богатого, я ждала дружбы равного» (Липкин С. Вечер и день с Цветаевой // Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Возвращение на родину. М., 2002. С. 135).

Б.Л. приходил также в комнатку Е.Я. Эфрон, и, по ее словам, Марина раздражалась тем, что Б.Л. вовлекал в общий разговор ееиЗ.М. Ширкевич. Но все это были встречи на людях.

В Чистополе зимой 1942 г., постоянно возвращаясь мыслями к гибели Ма рины, Б.Л. говорил драматургу А.К. Гладкову (1912-1976): «Я очень любил ее и теперь сожалею, что не искал случая высказывать ей это так часто, как ей это, может, было нужно» (Гладков А. Встречи с Пастернаком // Воспоминания о Борисе Пастернаке. М., 1993. С. 337).

⁴Генрих Густавович Нейгауз (1888-1964) - пианист, профессор консерватории, ближайший друг Б.Л. Пастернака. Имя Нейгауза упоминает М. Цветаева в письмах к дочери, называя его в письме от 24. IX.40 «бесконечно-милым», а в письме от 16.V.41 г. она пишет: «Я очень дружна с Нейгаузом, он обожает стихи» (VII, 749) и рассказывает об эпизоде, когда ей срочно потребовались большие деньги, чтобы снять комнату, - тогда Нейгауз поехал с нею в писательский поселок Переделкино на дачу Пастернака, и, хотя Б.Л. в этот день на даче не оказалось, Зинаида Николаевна, жена Пастернака, обошла “все имущее Переделкино'' и добыла нужную сумму»

⁶ М. Цветаева писала дочери в письме от 16.V.41 г.: «Борис всю зиму провел на даче, и не видела его с осени ни разу, он перевел Гамлета и теперь, кажется, Ромео и Джульетту и, кажется, хочет - вообще всего Шекспира. Он совсем не постарел, хотя ему 51 год, - чуть начинает седеть. У него чудный мальчик, необычайной красоты, и это - вся его любовь. <...> Огород у него - феноменальный: квадратная верста, и все - огурцы. Я была у него раз на даче, прошлой осенью» (VII, 749).

⁶ «Четвертый год...» (из цикла «Стихи к дочери», 1916) приводятся неточно, по памяти, с пропуском второй строфы.

⁷ Приведена первая строфа одноименного стих. 1919 г. (I, 484).

‘ Приведена вторая строфа третьего стих. 1918 г. из цикла «Але» («И как под землю трава...») (I, 422).

⁹ Неточно приведена четвертая строфа первого стих, из цикла «Стихи о Москве» («Облака - вокруг...», 1916) (I, 268).

^,0 Неточно приведены две первые строфы из стих. 1913 г. «Уж сколько их упало в эту бездну...» (I, 190-191).

" См. примеч. 6 к письму А.С. Эфрон А.И. Цветаевой от 20.Х.44 г.

¹² См. примеч. 5 к письму А.С. Эфрон А.И. Цветаевой от 16.IX.45.

А.И. Цветаевой

15 июля 1945

Родная Ася. Ко мне приезжал муж¹, рассказал про всех, тороплюсь написать Вам: последнее письмо, вернее открытка, от Мура была получена в августе прошлого года. С тех пор известий нет. На все справки, наводившиеся мужем и девушкой, с которой Мур дружил², поступил ответ: «в списках раненых и убитых не числится».

На вербной неделе от крупозного воспаления легких умерла Вера³. Умерла одна, в марийском селе, где находилась в эвакуации. Нюся⁴, бывшая в 20 километрах от неё, не знала.

Последнее, что известно о Коте⁵, это то, что после тяжелого ранения в обе ноги он находится на излечении в львовском госпитале. Но с тех пор известий нет.

О маме: место её смерти и погребения было известно Муру, с его слов известно мужу. Последнее её письмо, вернее — записка, адресованная папе и мне, находится у Мура. Он взял её с собой. Муж помнит её содержание. Все ли её рукописи целы, муж определить не в состоянии, но всё, что ему удалось спасти из когтей Ваших знакомых - Садовских⁶, - находится у него. Решительно все её вещи и все книги, оставленные мамой на хранение Садовским, были ими распроданы после её отъезда. В кн<ижных> магазинах Мур находил книги, надписанные ей и ею, но выкупить, конечно, был не в состоянии.

Последние мамины письма, полученные мною на Севере, её фотографии, письма и карточки Мура целы и находятся у Лили.

Что касается отъезда Марины на Сьель³⁹⁷, то помог ей в этом не Тренёв, а, как говорят, поэт Николай Асеев.

Только что получила от Бориса «Ромео и Ж<ульетту>», «Антония и Клеопатру» и книгу стихов⁸.

С мужем встретилась очень хорошо. Ни пропасти, ни даже трещины не прорыло между нами время эти годы. Ася, пишу коротко, чтобы не откладывать долго настоящего письма. Крепко обнимаю и люблю

Ваша Аля

’ М.И. Белкина ошибочно предполагает, что С.Д. Гуревич приезжал к А.С. Эфрон в августе 1945 г. (Белкина М. Скрещение судеб. М., 1988. С. 448).

² Фамилия этой девушки неизвестна, имя ее - Рая. Она была как-то причастна к театру. В письме к сестре от 27.II.43 г. Г.Эфрон рисует ее облик: красивая, остроумная, самоуверенная, никого не уважает, но к нему относится как к умному, проницательному человеку и опасается его скептицизма. Он пишет: «Мое отношение к Рае <.. .> не отличается нисколько от того ощущения, которое я испытал бы, надев шикарный костюм и американские ботинки. Я воспринимаю ее тогда чисто декоративно; она - мое украшение. Подозреваю, кстати, что и она меня воспринимает так же!» (Эфрон Г. Письма. Калининград Моек, обл., 1995. С. 168-169).

³ Речь идет о смерти сестры С.Я. - Веры Яковлевны Эфрон.

⁴ Близкие никогда не называли старшую из сестер Эфрон, Анну Яковлевну Трупчинскую, Нюсей - всегда Нютей. Вероятно, это описка.

⁵ Речь идет о сыне В.Я. - Константине Михайловиче Эфроне.

⁶ У Бориса Александровича Садовского (1881-1952) - поэта, прозаика, литературного критика - и его жены Надежды Ивановны Садовской (1886-1942) М.И. Цветаева бывала в 1941 г. Они жили в одном из подвальных помещений Новодевичьего монастыря. Уезжая в эвакуацию, М. Цветаева оставила у Садовских часть своего архива, библиотеку и некоторые вещи,

⁷ А.С. с оглядкой на цензуру иносказательно передает дошедшие до нее сведения о виновниках гибели матери. По словам участника собрания, обсуждавшего вопрос о прописке М, Цветаевой, поэта и переводчика Петра Андреевича Семынина, именитый драматург, лауреат Сталинской премии Константин Андреевич Тренев (1876-1945) возражал против прописки в Чистополе недавней эмигрантки, жены и матери врагов народа. Поэт же Николай Николаевич Асеев (1889-1963), по болезни не пришедший на это собрание, прислал письмо с «некоей цитатой». В 1966 г. в разговоре со мной (Р. В.) вдова Н. Асеева, говорившая о М. Цветаевой грубо и неприязненно, сказала, что в письме мужа была цитата из толстовского «Люцерна», и мне сразу вспомнились слова оттуда: «Вот она, странная судьба поэзии <...> Все любят, ищут ее, одну ее желают в жизни, и никто не ценит этого лучшего блага мира, не ценит и не благодарит тех, которые дают ее людям» (ТолстойЛ.Н. Из записок князя Д. Нехлюдова. Люцерн // Толстой Л. Н. Собр. соч. М., 1948. Т. 2. С. 134). В конце жизни Н.Н. Асеев варьирует эту тему в стих. «Портреты»: «Зачем вы не любите, люди, своих неподкупных поэтов?» И далее идут строки о горестных судьбах поэтов, тех, которые, «...не сладив с судьбою, / От жизни смертельной обиды / Покончили сами с собою».

⁸ В 1944 г. отдельным изданием вышли в свет пастернаковские переводы трагедий В. Шекспира «Ромео и Джульетта» и «Антоний и Клеопатра», в 1943 г. -книга стихов «На ранних поездах».

А. И. Цветаевой

1 августа 1945

Дорогая Ася! Случайно и чудесно попал мне здесь в руки старый альманах «Наши дни» с пастернаковским «Детством Люверс» и воло-шинскими стихами¹. Я Вам их (стихи) переписала и не сомневаюсь, что Вы им обрадуетесь - там Ваш Крым, Макс и молодость. До этого я получила бандероль со стихами Бориса и двумя книжечками его шекспировских переводов, через два дня - его письмо, а ещё через два дня - дали мне «почитать книжку», и эта книжка оказалась кусочком моего детства и маминой молодости — стихи Макса и проза Бориса.

Вы хорошо помните «Детство Люверс»?

t

Мне было лет десять или одиннадцать, когда этот же самый, вернее, такой же самый альманах «Наши дни» оказался в той небольшой комнатке в деревне Вшеноры², где потом родился Мур. «Детство Люверс» читали и папа, и мама, много говорили о нём. Мама считала, что единственная неправильность повести — это возраст Жени Люверс. Там рассказана девочка лет 8-10, но никакие 13-14. А вообще, вещь эта ей безумно нравилась, я это прекрас- х.Б. Родзевич но помню³. И только теперь, только теперь, с

тех пор перечтя её, я поняла, что, прочтя её тогда, я всё поняла до такой степени по-своему, по-люверсовски, что — ничего не поняла.

В чём же было сходство госпожи Люверс с кухаркой Аксиньей? Я сидела на кровати с поднятыми ногами и читала «Детство Люверс». Мимо прошла мама, и я, совершенно неожиданно и чувствуя (значит, зная, что так — нельзя), спросила: «Мама, отчего вы так потолстели?» — «Оттого, что ты читаешь плохие книги», — ответила мама и выхватила «Люверс» у меня из рук. Это я прекрасно помню, как и то, что через несколько дней, во время прогулки, мама мне сказала, что у меня будет брат. Только тогда я и узнала, отчего её полнота, раньше -не знала, но чувствовала, что замечать её - нельзя.

Вы спрашиваете меня о герое «Поэмы Горы». Звали его — да и по сей день зовут — Константин⁴. Знаю его с 22-го или 23-го года — тогда он был молодой (приблизительно маминых лет, м. б., чуть моложе), среднего роста, русый, с чётким профилем, светлоглазый, красивый. Мать — русская, отец — поляк. Остроумный, с вкрадчивыми, кошачьими повадками, ласковый и чуткий. Как человек — полнейшее ничтожество, всегда подпадавший под влияние более сильных характеров⁵. Я тогда только что приехала, заболев туберкулёзом, из интерната⁶, где училась в классе, соответствовавшем 1 -му классу гимназии, к родителям, жившим в небольшом номере пражской гостиницы возле самой «Горы»⁷, и в самый разгар «Поэмы». Мы часто ходили с мамой на ту гору. Тогда были написаны «Поэма Горы» и «Поэма Конца»⁸. Я сразу невзлюбила Константина. Он часто бывал у нас, приносил мне шоколадных зверей с розовой начинкой, был ровно мил и остроумен с Серёжей и с Мариной. Я что-то чуяла, хмурилась и грубила. А у них были бесконечные прогулки по волшебному городу, у неё были прекрасные лирические стихи, много-много. Она творила Константина по своему образу и подобию, и тогда, пока, он был очень хорош. А потом - «Я взяла тебя из грязи — / В грязь родную возвращаю»⁹. Потом мы долго не встречались с ним. Родился Мур, которого мама хотела назвать Борисом в честь Бориса, а назвала Георгием в честь Победоносца. Появился Константин в Пари¹⁰, году в 25-м, уже совсем не тот, совсем не герой «Поэмы». Марина была совсем к нему равнодушна и радушна, я по-прежнему грубила и продолжала грубить до 37-го года. Году в 28—29-м он женился¹¹ на очень скучной, скупой и бесцветной поповне, которая заикалась и звала его «к-к-котик». Родила ему дочку. В 34-м он разошёлся и с поповной, и с дочкой. Все эти годы он был в неплохих отношениях с Серёжей, но маму недолюбливал и побаивался. Перед моим отъездом он сошелся с одной, много раз замужней нашей приятельницей¹², с которой проживает и по сей день, по слухам, в гостинице «Альбион». Но я его с 37-го года потеряла из виду. Всё это очень вкратце. Крепко обнимаю и целую.

Ваша Аля

¹ В альманахе «Наши дни», 1922, № 1 были, кроме повести Б. Пастернака «Детство Люверс», напечатаны стихи М.А. Волошина «Дикое поле» и «Бегство».

² Пригород Праги, где М.И. Цветаева жила с сентября 1924 г. до конца осени 1925 г.

³ В письме к Б.Л. Пастернаку от 14.XI.25 г. М.И. Цветаева пишет: «Жила эту зиму “Детством Люверс", изумительной, небывалой, еще не бывшей книгой» (VI, 242). «В его гениальной повести о четырнадцатилетней девочке все дано, кроме данной девочки, цельной девочки, то есть дано все пастернаковское прозрение (и присвоение) всего, что есть душа. Дано все девчончество и все четырнадцатилетие, дана вся девочка вразброд (хочется сказать: враздробь), даны все составные элементы девочки, но данная девочка все-таки не состоялась. Кто она? Какая? Не скажет никто. Потому что данная девочка - не данная девочка, а девочка, данная сквозь Бориса Пастернака: Борис Пастернак, если был бы девочкой, т. е. сам Пастернак, весь Пастернак, которым четырнадцатилетняя девочка быть не может. (Сбываться через себя людям Пастернак не дает. Здесь он обратное медиуму и магниту - если есть медиуму и магниту обратное.) Что у нас от этой повести остается? Пастернаковы глаза» (Цветаева М.И. Эпос и лирика современной России; V, 381).

* Речь идет о Константине Болеславовиче Родзевиче (1895-1988). По словам М. Цветаевой (см. письмо к В.Н. Буниной от 22.XI.34 г.), любовь к нему была «...самая сильная за всю жизнь» (VII, 279). Во время Первой мировой войны он ушел добровольцем во флот. Во время Гражданской войны был комендантом Одесского красного порта и одним из командующих красной Нижнеднепровской флотилии, в конце войны попал в плен к белым. В начале 20-х годов уехал в Прагу. В 1923 г. учился одновременно с С.Я. Эфроном в Пражском университете, но на юридическом факультете.

⁵ Встретившись с Родзевичем в 1967 г. в Москве, А.С. восприняла его по-иному. Для нее важно было его антифашистское прошлое: в 1936 г. он командовал в Испании отдельным батальоном Интербригады из русских эмигрантов; после крушения Испанской Республики вернулся во Францию и во время оккупации ее фашистами участвовал в Сопротивлении; в 1943 г. был арестован и прошел ряд гитлеровских концлагерей. Для А.С. он был человеком того «высокого поколения», на долю которого выпали тяготы войн, революций и концентрационных лагерей.

⁶ С сентября 1923 г. до весны 1924 г. одиннадцатилетняя Аля находилась в интернате русской гимназии в чешском городе Моравская Тшебова.

⁷ Гора - Петршин-холм в Праге. М. Цветаева называла его Смиховским холмом (от пражского района Смихов).

⁸ «Поэма Горы» (1 января -1 февраля 1924 г., Прага) и «Поэма Конца» (1 февраля Прага - Иловиши, 8 июня 1924 г.).

⁹ Третья и четвертая строки из четверостишия М. Цветаевой «Птичка все же рвется в рощу...» (I, 500).

^,0 То есть в Париже.

” Свадьба Марии Сергеевны Булгаковой (Муны; 1898-1979) и К.Б. Родзе-вича состоялась в июне 1926 г. Отец ее, Сергей Николаевич Булгаков (18711944), был русским религиозным философом и священником. Характеристику М.С. Булгаковой М.И. Цветаева дает в письме А.Э. Берг от 11 .VIII.38 г. (VII, 528).

¹² Речь идет о Вере Александровне Сувчинской (урожд. Гучковой, во втором браке Трэйл; 1906-1987). См. о ней в письме А.С. Эфрон к А.И. Цветаевой от 1. IV. 1946 г.

А.И. Цветаевой

25 августа 1945

Моя родная Ася, за п<осле>дние дни послала Вам три открытки, последнюю из них <в от>вет на полученные мною после большого перерыва. Всего 4: за № 1, 3, 4, 5, с двумя статьями из Пушкинского цикла. Т. к. вижу, что мои письма к Вам плохо доходят, повторю ещё раз: выписки из писем Мура и Пастернака получила давно. Копию Муриного письма получила, копию маминого письма 10-го года - нет. Впрочем, м. б., они ещё дойдут. Копии маминых и Муриных ко мне писем Вам не послала, т. к. их со мною здесь нет. Эвакуируясь с прежнего своего местопребывания, я не захватила их, зная, что в такой дороге рискую всё растерять, самое дорогое, и насколько я была права! Я оставила их на хранение Тамаре, своей единственной там подруге, с просьбой [строка утрачена]... им мужу. Она мою просьбу исполнила, и мамины письма сейчас в полной сохранности, сохранней, по крайней мере, я надеюсь, чем у меня. Здесь я получила только одно письмо, Вам его переслала, но Вы, видимо, не получили. Вот оно еще раз:

17.06<1944>'. Милая Аля!Давно тебе не писал по причине незнания твоего адреса; лишь вчера я получил открытку от Лили, в которой последняя сообщает твой адрес.

26-го февраля меня призвали в армию. Три месяца я пробыл в запасном полку под Москвой, причём ездил в Рязанскую обл. на лесозаготовки. В конце мая я уехал с маршевой ротой на фронт, где и нахожусь сейчас. Боёв ещё не было, царит предгрозовое затишье в ожидании огромных сражений и битв. Кормят несколько лучше, чем в запасном полку. Погода часто меняется, места — болотистые, много комаров, местность холмистая, есть и леса. Все это — сведения чисто географического характера, но здесь — фронт, и писать подробно, конечно, нельзя.

Физически я чувствую себя неплохо; в запасном полку месяца полтора болел (всё — нога), а теперь всё зажило; бесспорно, я слабее других в одном — в отношении рук, которые у меня и малы, и не цепки, и не сильны. Пока что работаю по писарской части, но завтра пойду в бой автоматчиком или пулеметчиком. Я абсолютно уверен в том, что моя звезда меня вынесет невредимым из этой войны и успех придет обязательно; я верю в свою судьбу, которая сулит мне в будущем очень много хорошего. Прости за бестолковое — спешное! — письмо. Пиши обязательно. Крепко целую.

Твой брат Мур

Муж, приехавший ко мне в начале июля, рассказал о том, что на все запросы, устные и письменные, его и приятельницы Мура Раечки, получали один и тот же ответ: «В списках убитых и раненых не числится». Последнее письмо от Мура муж получил в августе 1944 г.², с тех пор — ничего. Я тоже надеюсь, Ася, что он жив, так же как и он, надеюсь на то, что судьба ему сулит в будущем много хорошего. И вместе с тем я не надеюсь на то, что встречусь с ним. Если он, дай Бог, жив, то жить он будет, вероятно, в столице, к которой привык, где вырос, где жизнь его была по-детски счастливой. А я - не столичный житель, а завзятая провинциалка. Но — лишь бы он был жив, лишь бы как-нибудь узнать об этом...

О Серёже я совсем ничего не знаю.

П исала Вам о том, что дала переснять для Вас фотографию, привезенную мужем, где Серёжа и Константин, герой «Горы», сняты вместе. Как только будет готова, вышлю Вам. Асенька, уже совсем темно, буду завтра продолжать. У моих ног трётся и мурлычет рыжий котёнок. Всюду, где бы я ни появилась, заводится и котёнок. Мамина традиция.

Пастернак мне писал о том, что маму и Мура видел в день и час их отъезда из Москвы, попав случайно³ к отчалу их парохода. Он пишет: «Все мы были сумасшедшие в эти дни, мама и я тоже, только у меня была веселая форма этого безумия», — говорит, что должен был встретиться с ними осенью того же года, и действительно оказался в Ела-буге через месяц после маминой смерти. Но, как всегда, он очень неконкретен и не отвечает ни на один из моих вопросов, кроме того, что у него болела рука, когда он писал мне.

Ещё раз повторяю Вам, что все мамины вещи и вся её библиотека, хранившаяся у Садовских, которых Вы знаете, были ими проданы после маминого отъезда из Москвы. Слава Богу, они, видимо, не успели продать рукописи, муж, вернувшись из Куйбышева, с величайшим трудом буквально вырвал их у них. Он не мог мне сказать, все ли рукописи целы, т. к. не знает, что там было, и всё то, что ему удалось спасти, пока в сохранности.

Вот Вам выдержка из последнего Лилиного письма: «С Мариной (когда мы жили врозь) виделись почти каждый день, отношение её к нам было очень неровное: то дружественное, нежное, открытое, то она замыкалась, таилась, скрытничала, точно не верила, раздражалась. Мне было трудно после просьб Серёжи поддерживать в ней уверениями веру в жизнь и бодрость (что я и делала с самого её приезда). Теперь я понимаю, что она не принимала и не выносила никаких советов, тогда же я находила необходимым давать их на каждом шагу. Только теперь я поняла, как ранила ими её. Мы всё понимаем слишком поздно».

Вы меня как-то спрашивали, Ася, — тут меня кто-то перебил, и я забыла, что хотела написать.

Одиночество. С каждым годом возраставшее одиночество среди близких, родных, друзей и просто хорошо относившихся людей, вот что была мамина жизнь в последние годы. Не приходится и говорить о том, что мы её любили и как мы её любили. Но всё это было и не то, и не так, Асенька. Мы всё понимаем слишком поздно. Она нас любила всех — и тоже не так. Если бы мы все пережили всё это, мы умели бы любить так, как каждому нужно. Но её нет, и нам остаётся грызть себе пальцы и собирать оставшиеся крохи. Каждый из нас приложил все силы - и столько же сверх того, чтобы ей было хорошо. Но ничего не вышло. Асенька, никто из нас ни в чём не виноват, все это судьба, рок, в который она так верила. И никто никогда не смог переспорить судьбу поэта.

Вы спрашиваете обо мне. Я поправилась, чувствую себя хорошо, лёгкие в порядке, не в порядке только сердце, но если я от него должна умереть, то, по-моему, это будет не так скоро. Работаю я по специальности, или, как говорят здесь, «художничаю». О природе сказать ничего не могу — я её совсем не вижу. Я [слово неразборчиво] не выхожу за калитку своей дачи. Зарабатываю достаточно — на карманные расходы остаётся около сотни рублей. Всё лето было молоко, теперь пошла картошка. Окружающие ничего, я ни с кем не дружу. Никогда не скучаю, но тоскую.

Асенька, никакие письма, особенно мои, не передадут всей моей нежности к Вам. Мне хочется, чтобы Вы знали, что в моих мыслях о прошлом, о настоящем, в моих мечтах о будущем (я не надеюсь, я только мечтаю), — в моих немного языческих молитвах, — Вы всегда. Берегите себя, Вы нам нужны, мы Вас любим. Я Вам буду, как маме, кофты вязать. Передайте большой привет Андрюше, если можно, пришлите адрес. Я уже давно потеряла тот, что Вы прислали когда-то.

Крепко обнимаю, целую и люблю.

Ваша Аля

' Письмо опубликовано в кн.: Эфрон Г. Письма. Калининград Моек, обл., 1995. С. 192.

² Как указано Е.Б. Коркиной в коммент. к вышеупомянутой книге: «Через три дня после написания этого письма Г.Э. принял участие в бою <...> и, как записано в книге учета личного состава, “убыл по ранению 7.VII.44”. 183 медсанбат, обслуживавший 154 дивизию, в июле-августе 1944 г. не имел возможности вести учет раненых, поэтому сведения о Г.Э. на этом обрываются» (Там же. С. 223).

³ Как явствует из мемуарного очерка В. Бокова «Собеседник рощ», Б. Пастернак еще за день до отъезда М. Цветаевой приглашал В. Бокова 8.VIII.41 г. проводить ее в эвакуацию (Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Возвращение на родину. М., 2002. С. 173).

А. И. Цветаевой

12 сентября 1945

Дорогая Асенька. Вчера получила Вашу открытку № 2, отставшую от четырёх, полученных мною на днях. Сегодня у меня тоже выходной, как тогда, когда Вы мне писали, только уже сентябрьский день, ясный и холодноватый. Скоро мой день рождения, между прочим, я всегда стараюсь его праздновать. Каждый год на Рождество устраиваю ёлку. Это - домашняя, невытравляемая традиция.

В годовщину маминой смерти я видела её во сне — она сидела за столом, седая и с очень светлыми глазами. Я говорила ей о том, что -как ужасно все умерли и исчезли и я - совсем одна. И стала её звать через стол, как Мур маленький её звал: «May, May»¹. Она встала, сказала: «идём» — и стала с меня - не той, что во сне, а с настоящей, спящей — меня снимать одеяло. Это ощущение — скользящего одеяла - было настолько настоящим, что я проснулась.

Я не писала Вам, кажется, о том, что у меня здесь сохранились кое-какие мамины вещи — а так все её пропало. У меня — и в данный момент на мне — её синяя юбка, к<отор>ая всё носится. Есть её, уже состарившиеся, чинёные-перечинёные коричневые полуботинки, к<отор>ые она мне подарила ещё в 1936 г., носки, нитяные светлозелёные в цветную крапинку, потом на моей руке браслет из слоновой кости, который она мне подарила, когда мне было 16 лет; ещё есть носовой платок и красная косынка с чехословацкими человечками, привезённая ею мне в 1939 г. Всё это берегу и стараюсь доберечь до Вас. В предыдущем своём письме послала Вам копию первого и последнего полученного мною здесь Муриного письма.

Хоть мне и очень жалко, посылаю Вам Мура маленького и себя очень давнишнюю и надеюсь, что дойдет до вас это письмо и, главное, карточка. Не помню, когда и где мы с ним снимались. Суда по моему серому пальто - это Медон, но пальто это я носила долгие годы. На карточке Муру года три, а медведь - мой, мне его подарили папа с мамой на мой двенадцатый день рождения. Он был в зелёном костюме, связанном Муной Булгаковой², впоследствии женой того самого Константина, который был героем «Горы» и фотографию которого, если переснимут, перешлю Вам тоже. На фотографии медведь уже Мурин, я ему его, конечно, передарила — и уже без зелёного костюма. Напишите, получили ли моё письмо с переписанными стихами Макса Волошина, и следующее с копией Муриного письма, и несколько открыток.

Вы просите написать про себя. Живу я здесь [окончание письма отсутствует].

¹ Марина Ивановна подписала письма дочери от 16.V, 18.V. и 23.V.41 г. «Мау».

² См. примеч. 10 к письму А.С. Эфрон А.И. Цветаевой от 1 .VIII.45 г.

А. И. Цветаевой

16 сентября 1945

Дорогая моя Асенька, у нас осень, серая, сырая, сирая¹, всегда любимая мною. День позже просыпается и раньше засыпает, и в нём появилась какая-то особая чёткость. Вот в такие дни мама любила ездить в Версаль и нас с Муром, молчаливых спутников, брала с собой. Мы все любили парк там, где он начинал дичать и срастаться с лесом, а всё стриженое, причёсанное и официальное оставляли позади. Самое чудесное, конечно, был Трианон, тогда уже совсем покинутый и запу<ще>нный, — помните ферму, мельницу и все игрушечные владенья Рэн?⁴⁰²

Вчера вечером я забралась на лесенку нашего общежития, огляделась — за забором вставал туман, вырисовывая над лесом извилины невидимой мне речки, на фоне тёмной, где ночь сравняла оттенки листьев и хвои, опушки отчетливо вырисовывалась первая золотая, золотая и тонкая, как мама моего детства, берёзка. И я сразу вспомнила — вон там, за тем поворотом, откуда ветер доносит гудки паровозов дальнего следования, — в том чёрном лесу стоит камень друидов³, и у камня, виденьем байроновских времён и «Юношеских стихов»⁴, - моя золотая и тонкая мама и красивый черноглазый юноша -Вы, м. б., помните его? По-моему, он бывал у нас в Ваш приезд.

Его звали Николай Павлович Гронский⁵. Он был очень молод и очень хорош собою. Меня, девчонку, раздражала некоторая нарочитость его движений, эффектность его поз, но я сама была очень молода и поэтому не понимала, что такое - молодость. Высокий, с профилем юного генерала 12-го года, с романтической прядью над высоким лбом, он, конечно, писал стихи, не совсем бездарные, но и не совсем талантливые, короче говоря — плохие. Присылал их маме на суд, она, найдя в них проблески, увлеклась, перечеркнула, переделала, сократила, словом - превратила всё в глину и слепила заново. А юноша поверил, что сам — написал. Он стал бывать у нас и сразу же, с первого же взгляда, с первых же слов влюбился отчаянно. Это была, в общем, короткая история. Кажется, в «Юношеских стихах» где-то сказано: «Я взяла тебя из грязи, в грязь родную возвращаю»⁶ — так было и здесь. Не только его стихи она превратила в глину, но и его самого слепила по своему образу и подобию, а потом всё - и стихи, и человек вновь стали глиной, утратившей не только ею созданный, но и свой первоначальный образ. Я помню — как это тогда до меня доходило - отрывки их бесед, прогулок, писем, наш отъезд на берег моря и его бесконечные письма туда, где она была уже совсем иная, веселая, бронзовая, звонкоголосая, окружённая иными поклонниками и другой природой. Она звала его приехать, он не мог, задержанный какими-то.семейными обстоятельствами.

Потом мы вернулись туда, в ту квартиру, где и Вы у нас были. Он продолжал приходить, но уже всё становилось не так. Он оказывался постепенно и глупее, и ничтожнее, и вообще не таким, не тем, не созданным ею. Он делался самим собою, увы! — и в беседы, прогулки, письма врывалась её язвящая ирония, её раздражение. И он перестал бывать у нас. Не только у нас. Он совсем уехал оттуда, поступил в Брюсселе на юридический, кажется, факультет, она не слышала о нём и слышать не хотела.

Прошло несколько лет. Я помню, как сейчас, — мы сели в дачный поезд — мама, Мур и я, — чтобы из города ехать домой, в Медон. Рывком открывается дверь вагона, - Николай Павлович! Поблекший, растерявший мальчишеские позы и жесты, даже постаревший, он бледнеет при виде её так, что губы белеют. Первые, ничего не значащие растерянные слова:

Н.П. Гронский

«как поживаете» и т. д. Он с жадностью смотрит ей в лицо, она усталым и близоруким взглядом глядит в окно, с вежливым интересом спрашивает о прошедших годах, об ученье. Приглашает заходить - он иногда заходит, но это всё не то, ах как не то, и она, и он -не те, и кажется, всё сгорело, и никогда ему не добиться огня от этой горсточки пепла.

Николай Павлович погиб неожиданно, трагически. Непонятным, необъяснимым и необъяснённым образом он попал под поезд метро, причём не под головной вагон, а между вагонами, в середине поезда. Закружилась ли у него голова, стало ли ему дурно, когда он стоял на перроне подземной станции, или — но никто не узнал и не узнает. Изуродованное тело - но лицо осталось нетронутым - родители привезли в свою медонскую квартиру. Между прочим, всего этого я точно не помню — не помню прощанья с ним, похорон — мама отстранила меня от всего. Она бросилась к нему, мёртвому, так, как он, живой, бросался к ней. Она помогала матери обмывать и одевать его, она была всё время с ней и с ним и с не меньшей, чем у матери, скорбью и страстью принялась за украшение могилы, вкладывая всю свою жизнь в эту смерть. Как две Марии у гроба Господня, они погрузились в это горе — его мать и его любовь, подружились неразрывно, и дружба эта продолжалась годы. Смерть сняла с него всё ею придуманное за, против и вместо него, и вдруг он предстал ей, ужаснувшейся утрате, таким, каким был в самом деле, - черноглазый юноша, такой простой и так по-настоящему любивший её всю свою короткую жизнь! Она стала разбирать его тетради — стихи только ей и только о ней, дневники — только о ней, её же письма и его - к ней, неотосланные. Она узнала, что в годы разлуки она была с ним и в нём, неотъемлемо. Помню, как тогда, в первые дни, она накинулась на меня с упрёками: «Ты не любила его! Ты не понимала его, ты всё смеялась над ним, тебе всё смешки были. О, он прекрасно знал тебя и терпеть не мог...» — ей хотелось найти виновного в том страшном, что она тогда переживала. (И действительно, мы с Николаем Павловичем никогда не дружили, очень любили друг друга поддразнивать - но и только. Ни приязни, ни неприязни особой у нас не было. Маленькому Муру, помню, он не нравился.)

Каким ужасом она была окружена, когда по-настоящему полюбила его, мёртвого, невозвратимого, когда поняла и приняла его всей своей женской и материнской душой, когда восстанавливала и воссоздавала его - по клочкам писем, по рассказам знакомых, когда живой человек стал воспоминанием, понятием, страшным, как «навсегда» и «никогда».

Мать Николая Павловича⁷, ещё моложавая, красивая маленькая женщина с огромными тёмными глазами, не ладила с мужем — отцом Н. П.⁸ Сын — единственный — всё мирил их. Он любил мать и понимал отца, и, пока жив был, они были — семья. После его смерти они разошлись. Отец как-то сразу постарел, болел, тосковал, угасал. Со смертью сына и его жизнь кончилась. Мать взращивала на могиле сына голубую ёлочку, лепила (была она скульптор) его голову в романтическом повороте и с романтической прядью, потом вышла замуж за какого-то старого друга и о Н.П. стала только вспоминать.

Помню, перед самым моим отъездом в Москву мы разговорились с одной пожилой приятельницей нашей семьи и семьи Н<иколая> П<авловича>.

«Как Николай Павлович любил её (М<арину>)! — сказала мне она. — Он считал её колдуньей — нет, в самом деле, я не шучу. Хотел разлюбить её - и не мог, уехал — и не мог забыть. И никого после неё не мог полюбить, так всю свою жизнь любил только её одну — и ненавидел, и хотел избавиться от этого наваждения, — говорил: она меня заколдовала, она колдунья, взгляните только в её глаза!»

Да, ещё вспоминаю — Н. П. подарил мне когда-то колечко с балтийским янтарём, в котором застыла мушка, и ещё когда-то - «Тиля Уленшпигеля» с какой-то не совсем любезной надписью⁹. Мама, всегда решительная, как полководец, отобрала у меня колечко и подарила его матери Н. П., а книгу взяла себе.

«Ты его не любила, а мы любили и любим, вот и всё». Я совсем не обиделась, но, помню, мне отчего-то было очень смешно, что она у меня всё отобрала. Между прочим, мы с мамой постоянно молча друг у друга воровали всякие мелочи и фотографии — воровали и перекра-дывали. Уезжая, в частности, в Москву, я отобрала себе несколько фотографий из её запаса и спрятала. Так она не только нашла и своё взяла, а ещё и моих несколько прихватила, что я обнаружила только в Москве. Милая мама!

Асенька, тут один доморощенный художник делает мой портрет. Как все плохие портреты, он будет похож, и я пошлю его вам. Терпеливо позирую, чтобы Вы увидели, какая я теперь стала. От Вас давно нет писем. Я здорова, чувствую себя неплохо. Курю, конечно, много, — что поделаешь — наследственность!

Люблю и крепко целую.

Ваша Аля

' Ср. стих. 1922 г. М. Цветаевой «Рассвет на рельсах»: «Из сырости - и серости», «Из сырости - и сирости» (II, 159-160).

² Пейзажная часть Версальского парка с увеселительным дворцом Малый Трианон была подарена королем Людовиком XVI его супруге - королеве Марии-Антуанетте (1753-1793). В этой части парка размещалась «мельничная деревушка», «молочная ферма», «голубятня», «курятник» и другие павильоны-бонбоньерки, построенные в псевдокрестьянском стиле.

³ В медонском лесу есть огромные камни, близ которых, по преданию, в древности кельтские жрецы - друиды - отправляли свои религиозные обряды.

Сохранилась видовая открытка, посланная М. Цветаевой Н. Гронскому летом 1928 г. из Понтайяка, с изображением больших камней на берегу моря, на которой Цветаева написала: «За сходство с дольменами».

⁴ «Юношеские стихи» (1911-1913) - третья (неизданная при жизни М. Цветаевой) книга . В стихах «Генералам 12-го года» и «Байрону» (оба - 1913) М. Цветаева рисует образы романтических героев.

⁵Николай Павлович Гронский (1909-1934) - поэт, выходец из России. Семья Г ронских жила по соседству с семьей Цветаевых в предместье Парижа Бельвю в 1928-1929 гг. И тогда, когда М. Цветаева переселилась в другой пригород Парижа, Медон, Н.П. постоянно бывал у нее, и, как она пишет Наталье Гайдукевич 24.IV.35 г.: «.. .мы с ним целый год прошагали по лесам» (Цветаева М. Письма к Наталье Гайдукевич. М., 2002. С. 87). Потрясенная его трагической гибелью, 21.XI.34 г., М. Цветаева на кладбище сказала надгробное слово, написала посвященный ему цикл стих. «Надгробие» и эссе «Поэт-альпинист», а когда в 1936 г. вышла в свет книга Н.П. Гронского «Стихи и поэмы» - отзыв на нее. Прочитав после смерти Гронского его поэму «Белладонна», М. Цветаева в письме от 11 .Х.35 г. писала Ю.П. Иваску: «Гронского в Белла-Донне я чувствую своим духовным сыном» (VII, 402).

⁶ 3-я и 4-я строки из четверостишия М. Цветаевой «Птичка все же рвется в рощу,..» (I, 500).

¹ Нина Николаевна Гоонская (урожд. Слободзинская; во втором браке - Гронская-Лепехина; 1884-1958) - скульптор.

⁸Павел Павлович Гронский (1883-1937) - по образованию юрист, в Петербурге преподавал в университете и Политехническом институте. Депутат IV Государственной думы от партии кадетов. В эмиграции продолжал преподавать на русском юридическом факультете в Париже. Член редколлегии «Последних новостей».

⁹ По свидетельству А.С., Николай Гронский надписал книгу, отправленную ей ко дню рождения приблизительно так: «Але - потому что ангела Ариадны нет».

А.И. Цветаевой

4 октября 1945

Моя дорогая Асенька, посылаю Вам попытку своего портрета. Старый художник, делавший его, все «составные части» лица изображает обычно похоже, каждую в отдельности. Собирать же их воедино, придавать им выражение не умеет совсем — так что и похоже, и непохоже, но от всего сердца, и моего, и того старика, который говорил мне: «Вы хоть и неверующая, а самая настоящая христианка!» Надеюсь, что и это невероятно наспех, как, увы, всегда, написанное письмецо, и портрет дойдут до Вас. Письма Ваши я получаю нерегулярно. М. б., виной тому Ваш почерк, к<отор>ый и мама-то не разбирала сразу, а сперва читала Ваши письма начерно, а потом уж добиралась до всех закорючек [далее 0,5 листа утрачено].

Портрет А.С. Эфрон работы неизвестного лагерного художника

Обо мне не беспокойтесь. Живу я по данным возможностям очень хорошо. Зарплату получаю по высшему разряду, как «мастер своего дела». Хлеба от 750 до 950 гр. ежедневно. В лавке есть картошка и хлеб, часто бывает молоко. Работаю много и хорошо. Отношение очень хорошее. И т. д., и т. д. Нужные (и ненужные) мне вещи и обувь привез муж. Легкие мои в полнейшем порядке. У сердца - какой-то кардит, но он мне пока не мешает. Работаю по специальности, без затраты физических сил. Цех тёплый, зима, если не будет перемен, не страшна. Вот вам в телеграфном стиле все, чтобы и не пробовали беспокоиться о [далее 0,5 листа утрачено].

<...> её интонация. Но она была — как бы сказать точнее? - чётче. Как-то отчетливей. Сейчас приходится письмо прервать, завтра продолжу. Спокойной ночи, моя родная!

Продолжаю. Кругом шум невероятный. Нужно, просто необходимо написать Вам бесконечно многое о многом, но нет ни тихого часа, ни тихого угла. Я всегда на людях - часы работы и отдыха всегда совпадают с такими же часами у других. А для того, чтобы как следует ответить на все Ваши вопросы, не часы нужны, а дни и годы!

О маме и Муре. Мама любила его так, как только она одна могла любить. И он любил её больше, сильнее и глубже, чем кого бы то ни было из нас. Причём с самого детства он умел любить её, и в своих отношениях с ней он, помимо любви, был умён и тактичен, как взрослый, сложившийся человек. Даже больше. У нас с папой не всегда хватало терпения любить. Неверно, конечно. Не терпения любить, а просто терпения. Но нужно сказать, что мама, будучи невероятно терпеливой в преодолении бесчисленных и бесконечных трудностей жизни, материальных и прочих, была так же невероятно нетерпелива и нетерпима в личных взаимоотношениях. Но с Муром — таким, каким я его знала тогда, мальчиком, она всегда находила общий язык и к нему, сыну, была всегда снисходительна. Но в то время, когда они приехали к нам в 39-м году, у меня было впечатление, что он не то что вырывался, но старался тихо и тактично ускользнуть из-под её опеки. То был мальчишеский возраст самостоятельности и независимости. Но я с ним была тогда только около месяца — они приехали в июне, я уехала в конце августа и больше с ними не виделась.

В своих письмах мама очень хвалила Мура, его к ней, несмотря на огромную рассеянность (забывал дни испытаний и т. д.), внимательность и заботливость. Ходил на базар с кошёлкой (чего терпеть не мог) — пытался готовить.

Бедный, бедный мальчик! Дай Бог, чтобы он оказался жив, ведь сколько пропавших без вести возвращаются!

Мама, папа и Мур очень любили моего мужа. И он их. После папиного отъезда муж помогал маме - которую, по сути дела, знал очень мало, как близкий, родной человек. После маминой смерти он заботился о Муре, как о своём сыне. Мур постоянно с ним переписывался, муж в самое тяжёлое (не считая более лёгких) время помогал ему матерьяльно, содержал и поддерживал. По гроб жизни я ему буду благодарна за то, что в дни и годы испытаний он оказался человеком по отношению к близким моим. Не сердитесь за нелепые, такие наспех написанные мои письма.

Целую и люблю.

Аля

А. И. Цветаевой

22 октября 1945

Дорогая Асенька, сегодня получила Ваше письмо, написанное в день моего рождения, со стихами из «Верст». Отвечаю с неутомимостью Шахерезады на Ваши вопросы: 1) копию Муриного к Вам письма получила; 2) копию того прощального письма мамы - нет; 3) копию прощальных, когда Вы у нас гостили, писем — нет; 4) о фибровом чемоданчике - нет; 5) стихи из «Верст» — получила; 6) «К дочери» - нет; 7) «пушкинские» стихи — получила; 8) «На аспидной доске»¹ и «Стар<инная> нар<одная> песнь»² - нет; 9) и сегодня же получила портрет мамы, когда ей было 10 лет. Она очень похожа на Мура лет 7-8. Значит, вообще очень похожи. Я рада, что до Вас дошло моё письмо о Константине. Подробно Вам о нём расскажу при встрече. Вот мне хотелось бы, чтобы Вы мне написали, получили ли мои письма о маминых письмах ко мне туда, на Север. Писала по памяти, много, Вы не отозвались ни разу, может быть, получили, и Ваш ответ пропал, или не получили?

А курить я начала лет 20-ти. Пошли мы с одной моей приятельницей, гораздо старше меня, гулять. Целью прогулки был город в 40 кил<ометрах> от того, в котором мы жили, и в этом городе собор. Приятельница курила английские папиросы в красивой коробке. Я закурила и по сей день помню запах мёда и отсутствие тошноты, о которой обычно говорится и пишется. Так и начала курить и продолжала, скрывая от мамы, — но выдавал меня медовый запах папирос и Мур, бывший, кстати сказать, ужасным сплетником. Он меня буквально «продавал» маме с моими папиросами вместе за небольшое вознаграждение. Я, чтобы отвязаться от мёда, была вынуждена курить те же папиросы, что мама. А от Мура отвязаться не было никакой возможности. Папиросы он таскал у меня из кармана и продавал их маме: «Маманкин, я тебе папиросы купил, на собственные деньги!» Умилённая и благодарная мама, не замечавшая того, что пачка распечатана, возвращала Мурзилу стоимость пачки и ещё «на чай» давала, я, кипя от негодования, молчала, а Мур, торжествуя, молча, тихо и безнаказанно выплясывал вокруг меня, строя торжествующие рожи и высовывая наглый язык.

Вообще, если Мур меня любил, то чувство своё ко мне он в большинстве случаев умел отлично скрывать. Иной раз можно было бы сказать, что он меня терпеть не может — но, конечно, это было не так. Оставаться нейтральным по отношению ко мне он не умел и во всяком мамином мне (зачастую сгоряча несправедливом) выговоре принимал живейшее участие. После того, часто, как сам он эти выговоры вызывал. Он был чудесный мальчик, всегда и во всём державший мамину сторону, бывший все те годы, что я его знаю, её вернейшим другом и бессменным любимцем. Мы с ним часто ссорились, так же часто и горячо мирились, особенно нас объединяла любовь к прогулкам, к кино, к семейным праздникам с угощеньем и подарками, к глупым книгам с карикатурными зверьками. Асенька, пока кончаю и целую крепко. Боже, какие не те получаются все мои письма.

23 ок<тября>. Ещё десять минут. Про Вас мама не говорила «Ася», а всегда «моя сестра Ася». Для меня это звучало в детстве и в юности — как «сестра моя жизнь» (название книги стихов Бориса Пастернака), тогда, когда жизнь была ещё сестрою. Если изменила жизнь, то Ася так и осталась «моей сестрой». «Моя сестра Ася». «Мой брат Андрей». «А ещё была Валерия³. Она терпеть не могла мою мать, ссорилась с ней, а потом уходила в свою комнату и долго пела - назло — гнусным голосом». Тьо...⁴ Тьо за всю жизнь прочла одну книгу «Рауль Добри, глава семейства»⁵. По-французски говорила с швейцарским акцентом «фотёйль», «дёйль». Из третьей комнаты чувствовала, как Марина подходила к её (запретным) духам, или часам, или музыкальному ящику. Помню случай, как больного деда везли лечиться на какой-то дальний курорт, и он спрашивал, кому что привезти, — и вот Андрей попросил лошадь, Ася (кажется) - куклу, а я, мечтавшая о совсем другом, покраснев и с трудом, по-французски: «Привезите мне здоровье дедушки!» («Ла сантэ де гран-папа!») И ещё, как Ваша мать читала вам обеим какой-то аллегорический рассказ, где участвовала какая-то прекрасная принцесса, и, прочтя, спросила: «Кто же она была?» - Ася не угадала, а я, вспыхнув, быстро: «Натура!» (т. е. «природа!»).

Мур. <1936>

Нерви. Лозанна⁶. Коричневая такса матери, которую (таксу, конечно!) однажды чуть не удушили серой, когда где-то в госпитале морили клопов, которая, узнав купавшуюся в море мать, прыгнула ей на спину с высокого обрыва. Мать и музыка. Её последние слова — «мне жаль только музыки и солнца» (на полях письма приписка АЦ: «Не последнее, но в последние дни»). Мать Андрея и Валерии - Асенька, я всё помню, знаю так же, как и Вы, — зачем Вы говорите о каком-то моём зените, когда я, сверх всего своего, тащу на себе и несу в себе всё ваше, когда я не только не моложе, а ещё и гораздо старше и вас обеих, и Серёжи, являясь Вашим наследником и продолжателем, по-настоящему, а не внешне. Я знаю, что я — совсем иная, но всё ваше несу в себе, не растворяя в этом ином — чистым металлом, а не сплавом. Во мне — вы такие, какие вы есть. А уж потом моё отношение когдатошнее и теперешнее и участие в ваших жизнях.

Я знаю, что Вас раздражают мои отношения к давно прошедшему. Но близким трудно писать в этих условиях, всё крайне высушено и однобоко — нужно рассказать «живым голосом». Очень трудно со временем - и пространством. Получили ли нашу с Муром карточку и мой карандашный портрет? Нужно кончать. Целую и люблю.

Ваша Аля ⁴¹

² Под этим заглавием было напечатано в журнале «30 дней» (1940. № 4) стих. 1920 г. «Вчера еще в глаза глядел...». М.И. Цветаева рассказывала Н, Кончаловской: «Я никак не могла уговорить редактора не называть так этих стихов. Он утверждал, что это стихи о несчастных, обездоленных женщинах прошлого, о таких, каких теперь нет. А стихи-то просто любовные» (Кончаловская Н. Накануне катастрофы // Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Возвращение на родину. М., 2002. С. 139).

³Андрей Иванович Цветаев (1890-1933) и Валерия Ивановна Цветаева (1883-1966) - дети Ивана Владимировича Цветаева от его брака с Варварой Дмитриевной Иловайской (1858-1890).

⁴ Тьо (или Тетей) звали в детстве сестры Цветаевы Сусанну Давыдовну Мейн (урожд. Эмлер; 1842/1843-1919). «“Тетя” была бывшая экономка дедушки, бывшая бонна мамы, для нее им выписанная из Швейцарии <...>, дедушка оставил ее в доме при маме и до дня маминого замужества, - а тогда, в благодарность за отданную дому жизнь, чинно обвенчался с ней (для чего она приняла православное крещение)» (Цветаева А. Воспоминания. М., 2002. С. 29). После смерти мужа -деда сестер Цветаевых, Александра Даниловича Мейна (1836-1899),-она поселилась в унаследованном от него доме в Тарусе. Теперь в этом доме находится Музей семьи Цветаевых.

⁵ Герой романа французской писательницы 3. Флерио (SenaTd Fleuriot; 1829— 1890) «Raoul Daubry: chef de famine» упомянут M. Цветаевой в мемуарной прозе «Дом у Старого Пимена»: «.. .из глубочайших недр моего младенчества встает <... > Рауль Добри из романа для девиц» (V, 112).

• Осенью 1902 г. врачи рекомендовали увезти заболевшую туберкулезом М.А. Цветаеву в Италию, и муж поехал с нею, с десятилетней Мариной и восьмилетней Асей в городок Нерви под Генуей, где все они остались на зиму, а в мае 1903 г. девочек отправили в Лозанну (Швейцария) в пансион сестер Лаказ.

А.И. Цветаевой

26 октября 1945

Дорогая Асенька, получила Ваши письма, посланные 22 августа и 9 сентября, одно из них — заказное. И заранее (потому что только завтра он будет), и запоздало (п. ч. не скоро получите) поздравляю Вас с днём рождения.

Боюсь, что поэтические мечты Бориса о переносе маминого тела — это только поэтические мечты⁴¹. Это дело связано с такими хлопотами и тратами, что ему его не поднять, «такому, как я его знаю», как говорят французы. Он и живой не смог ей помочь, и мёртвую не сдвинет с места. Но я считаю, что это непременно нужно будет сделать — нам, близким и родным ей людям. Вам и мне, когда мы сможем, папе и Муру, если они живы: мамино вечное желание при жизни, желание, которое она очень часто повторяла и нам с Муром, и папе, и друзьям, было, чтобы прах её сожгли в крематории², она ни за что не хотела, чтобы её тело хоронили. Мне ужасно больно, что это её желание не смогло быть выполнено тогда. По-моему, мы должны будем его выполнить потом, когда сможем приняться за это дело, а урну с прахом установить на Ваганьковском кладбище — «Зори ранние - на Ва-ганькове»³, рядом с прахом её матери, которую она особенно часто и с особенной любовью, осознав её окончательно, вспоминала в последние годы (о матери, о Вас и о себе маленьких она написала несколько чудесных вещей (проза). Напишите, что Вы думаете по этому поводу.

Асенька, какие мы с Вами разные: Вас тянет в Елабугу, место, где она умерла, а у меня ужас и отвращение к этому городу. <Я> должна буду быть там и буду, раз должна. Но у меня такой ужас всего моего существа перед её смертью, перед этим местом, связанным только с её страданием и смертью, перед всем этим, что, не будь бы я должна, я никогда в жизни не поехала бы туда. Во всяком случае, жить там, где она умерла, я ни за что не хочу. Мне хочется жить там, где она жила. Для меня она всюду, где жизнь, но только не в могиле, только не в Елабуге. Асенька, я не могу толком объяснить, почему это так. М.. б., потому, что она, любя жизнь, но часто думая о смерти, смерти не боясь, боялась могилы, могильной земли - «Меня будут черви есть? ни за что — пусть меня сожгут!» — а для меня Елабуга — это именно могила, где её черви ели, где всё случилось так против её желания. Судьба, пусть. Но я всё ненавижу этот город.

Её письмо 10-го года, о к<отор>ом Вы упоминаете, но копии которого я не получила, каково бы оно ни было, - это совсем не то. Она была совсем не та в последние годы, её страдания не имеют ничего общего со страданиями подростка, которым она была тогда.

Стихи из Пушкинского цикла я получила. Они, по-моему, 36-го года⁴. Конечно, я их читала. Не помню, сколько стихотворений включал в себя этот цикл. По-моему, не меньше 12. Так — Пушкин и Пётр; замечательные «Старинная народная песнь» и «Писала я на аспидной доске...»⁵, а также «Стихи к дочери» не дошли до меня. Ещё, м. б., получу. Я Вам сама, по памяти переписывала несколько «Стихов к дочери» — получили ли? Получили ли посланные мной, случайно найденные в журнале стихи Волошина? Вообще, я вижу, что очень многие мои письма где-то залеживаются. Надеюсь, что рано или поздно они дойдут до Вас, как и Ваши - до меня.

Асенька, мои перспективы отъезда и вообще перехода с этой работы пока что очень призрачны. Муж очень хлопочет о переводе меня в Москву, но дело продвигается туго, т. ч. я совсем не знаю и не представляю себе насчёт дальнейшего. Подписанный мной договор с учреждением, в котором я работаю, связывает меня до августа 1947 г.⁶, но, м. б., мужу удастся расторгнуть этот контракт раньше, что мне очень хотелось бы. Если мне не удастся выехать к мужу, то, верно, придется обосноваться здесь, всё же работа по специальности, с продуктами легче, чем в других местах, от Москвы недалеко (ночь езды) и т. д., и пр<очее>, пока огляжусь. Вам я советую только к Андрюше ехать, в первую очередь, а там видно будет. Вы ведь так им нужны, а его тоску по Вас я по своей могу измерить. Я попрошу мужа выслать Вам денег, сколько он сможет, на случай дороги. Непременно напишите Андрюше насчёт денег. Они непременно должны у Вас быть. Весь свой скарб берегите, пока он Вам нужен на месте, и без колебаний выбросьте всё лишнее, как только тронетесь в путь. Спинной мешок и в крайнем случае одеяло, кроме всего того, что на Вас будет надето, вот и всё. Не убивайте себя в дороге вещами: и <вилка>, ложка и нож — вот и вся посуда. Попутчиц и попутчиков найдёте себе в новом направлении, одна не поедете. С Андрюшей договоритесь заблаговременно о Вашем приезде к нему, чтобы на случай его перемещения он телеграфировал Вам об изменении Вашего возможного маршрута. Непременно к нему, Ася, или возможно ближе к нему, чтобы в первую очередь быть с ним. А оттуда, когда всё это свершится, наладим и нашу с Вами встречу, и всё дальнейшее.

Что за портрет мамы в клетчатом платье? Если анфас, с седой прядью, с немного изменённым ретушью носом, то это — портрет, снятый очень скоро после рождения Мура, в 1924 г.⁷ У меня есть здесь такая её карточка, с надписью. Единственные её строки, что у меня — здесь — есть. Письмо о фибровом чемоданчике я не получила, но вкратце рассказали, что там было. Асенька, никакие фибровые и нефибровые чемоданчики не могли заставить маму никогда расстаться «с кошёлкою базарной», как ни сердились на неё за это папа и, особенно, Мур. И чтобы Вы не угрызались, я скажу Вам, что в Ваш приезд тогда⁸ мама Вам подарила не помню сколько, но сколько-то ночных рубашек. А потом одну из них она «пожалела» (она была в ней, когда родился Мур) и тихонько взяла обратно. Когда же Вы уехали,

она так долго терзала себя этой рубашкой и тем, как она пригодилась бы Вам, что я ещё и ещё раз вижу, какие вы обе родные сёстры, одна с чемоданом, который должен был бы остаться с той рубашкой, другая с рубашкой, которая должна была бы уехать в том чемодане.

Целую и люблю. Пишу часто. На днях пришлю Вам свой карандашный, хоть и непохожий, но портрет.

Ваша Аля

' Ср. в стих. 1943 г. Б. Пастернака «Памяти Цветаевой» 4-5-я строфы:

Ах, Марина, давно уже время,

Да и труд не такой уж ахти -Твой заброшенный прах в реквиеме Из Елабуги перенести.

Торжество твоего переноса Я задумывал в прошлом году,

Над снегами пустынного плеса,

Где зимуют баркасы во льду.

(Пастернак Б. Стихотворения и поэмы.

М., 1965. С. 567.)

² Например, в письме от 10.V.25 г. О.Е. Колбасиной-Черновой: «“Тело свое завещаю сжечь" - это будет моим единственным завещанием» (VI, 744).

³ Две последние строки стих. «Облака - вокруг...» («Стихи о Москве», 1916) (I, 268).

⁴ Все «Стихи к Пушкину» (1-6) были написаны в июне-июле 1931 г., и лишь одно из стих, этого цикла «Народоправству, свалившему трон» - в июле 1933 г.

⁵Этимстих., посвященным Сергею Эфрону в 1920г., М.И. Цветаева собиралась открыть заказанный ей Гослитиздатом сборник стихотворений.

⁶ А.С. Эфрон говорит о сроке своего пребывания в лагере.

⁷Ошибка памяти: Георгий Эфрон (Мур) родился 1 февраля 1925 г.

• Речь идет о приезде А.И. в Медон в сентябре 1927 г.

Е.Я. Эфрон, З.М. Ширкевич и К.М. Эфрону 1 января 1946

Дорогие мои Лиля, Зина и Кот! Получила от вас однажды одну-единственную телеграмму, а больше ничего «в мой адрес» не поступало. Кроме того, от Мульки получила, тоже однажды, тоже одну-единственную и тоже телеграмму. Таким образом, узнала, что все вы живы, и временно успокоилась.

А если бы вы видели, какая в нашем цеху ёлка! Ужасно мне захотелось встретить этот новый (в седьмой раз, всё новый и новый и всё одинаковый!) год «по-настоящему». И я прямо с 1 декабря начала готовиться к празднику, заставляя решительно всех ёлочные игрушки делать после работы, и все делали, ворча, неохотно, вздыхая о прошлом, отворачиваясь от будущего. Из старого журнала «Смена», выкрашенного во все цвета радуги, наделали километры цепей, из старых коллективных договоров и стенгазет сооружали самолёты, собачек, кошек, домики, мельницы, балерин, хлопушки и вообще всё, что полагается.

Прослышав, что для начальственной ёлки свечи готовятся, мы и себе выпросили 6 штук, разрезали пополам, вышло 12 — одним словом, всё, кроме ёлки, готово, а вот самуюё ёлку достать труднее всего, п. ч. хоть в лесу живём, а в лес не ходим. Ну вот всё же выпросили себе одну, нам принесли, высоты и худобы необычайной, совсем лысую. Выпросили вторую, а та совсем кощей. Потом, уже 31-го, принесли сразу 5 мал мала меньше, хоть плачь. Ну, понарубили ветвей и из нескольких ёлок сделали одну, зато такую красавицу, прелесть! Пока убирали её игрушками, кошки забрались в цепи и поразодрали их, пришлось подклеивать. И вот, когда всё готово, двери распахиваются настежь и входит... нет, не Дед Мороз, значительно хуже! — начальник пожарной охраны! Короче говоря, мы его задобрили игрушками, отделавшись испугом до полуобморочного состояния.

А когда стемнело, зажгли свечи и все по-детски глядели на ёлку, и у всех в глазах отражались такие же огоньки, как давно бывало.

А.С. Эфрон. Лагерная фотография (1946-1947)

Все всё вспомнили, и всем было грустно.

Сегодня веселились до упаду. В 12 ч. дня было кино. В столовой набилось людей, как семечек в стакане торговки. Ждём полчаса, час.

Нет напряжения. Наконец оно появляется, легкое, как крылья мотылька. На экране являются бледные тени имён режиссёров, кинооператоров, действующих лиц. Потом показывается какой-то расплывчатый силуэт не то капитана, не то майора, но госбезопасности. Потом всё исчезает с остатками напряжения вместе, из будки доносится явственно голос приезжего кинооператора: «к любимой матери такую работу!» Он является зрителям, как некий полубог, собирает звуковые киноманатки и... исчезает. Вот и вся картина. Называлась она, как говорили знатоки, «Поединок».

Вечером зато был концерт. Участники хоркружка с успехом продемонстрировали нам новогоднюю программу: «Догорай, моя лучина» и «В воскресенье мать старушка к воротам тюрьмы пришла». В заключенье спели ещё «Буря мглою» и руководитель кружка прочёл наизусть полуторачасовой отрывок, озаглавленный «Смерть Иоанна Грозного».

Словом, я давно так не веселилась. Оделась я во всё кобедниш-ное - была прекрасна, насколько возможно в данных условиях и в мои лета.

Теперь я вообще стала чувствовать себя лучше, а то все последние месяцы хворала, боялась, как бы не лёгкие, температура была такая, похожая. Нашла выход из положения, простой и чудесный, - перестала её мерить и над ней задумываться, в стиле «и никто не узнает, где могилка моя». Помогло. А вот с сердцем у меня нашли что-то сногсшибательное — склероз аорты. Единственный мой шанс на спасение и на неправильность диагноза - это то, что ослушавший меня врач, по-моему, просто ветфельдшер, лучше разбирающийся в заднем проходе лошади, чем в человеческом сердце. Работаю пока без всяких перемен, и жизнь идёт, как во сне. Только разве кто, раз в полгода, пришлёт телеграмму, да и то не по собственной инициативе, а так, выпросишь её с великим трудом у Бога и у людей.

Часто, часто думаю о вас всех, и так всё хорошо знаю и понимаю, как если бы мы были вместе, — а м. б. и ещё лучше, из моего «прекрасного далёка».

Совсем темно, и буквы мои, почти для меня невидимые, пляшут.

Крепко вас всех, мои родные, целую, желаю вам хорошо провести праздники, и не только праздники, но и будни.

Ваша Аля

От Аси довольно часто получаю письма и сама пишу так часто, как только возможно.

10.1. Зиночка, родная, вот как долго лежат без движения мои письма! Получила Ваши 2 открытки, последнюю сегодня, где пишете, что в больнице¹. Ешё обидней, что я не дома и не могу помогать Вам. Надеюсь, что теперь Вы уже поправились. Куда уехала Люба?² В Москве, видимо, была проездом? Зина, пожалуйста, пришлите мне Нинин адрес, я его никогда не могла запомнить и в конце концов потеряла. Или как-нб. дайте ей знать, чтобы она его прислала, а то никак не могу написать ей. Только сегодня получила её поздравительную телеграмму. <...> Мулька совсем меня забыл, мне это очень горько, но вполне понятно. Даже не месяцами, а годами исчисляется наша разлука, что же поделаешь! И я писать перестала впустую. Но всё равно время хоть и помаленьку, а идёт, и мы уже довольно скоро должны встретиться с вами. Обнимаю и целую моих родных.

Аля

’ З.М. Ширкевич с детства была больна костным туберкулезом; в результате лишений военного времени у нее началось обострение процесса.

²ЛюбовьЛонгва, отбывшая срок однолагерница А.С., которая до своего ареста была ученицей Е.Я. Эфрон.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

16 февраля 1946

Дорогая Зина, дорогая Лиля, посылаю на ваше имя письмецо для Нины и прошу как-нб. передать. Адрес её я куда-то засунула так прочно, что разыскать невозможно, а на полученное наконец письмо хочется, хоть коротко, ответить.

У меня всё по-прежнему, только в последнее время стала прихварывать, заразившись Зининым примером. Но надеюсь, что теперь она уже совсем поправилась и давно дома. От Зины получила две открытки, обе из больницы. Теперь жду открытки домашней. У этих открыток Зининых один недостаток — тот же, что и у моих писем, — одни сплошные вопросы и никаких ответов — например: «как вы поживаете? как ваше здоровье? получаете ли письма?» и т. д. А по существу-то очень, очень мало и узнаёшь.

Короче говоря, писать мне решительно нечего. День за днём, день за днём идут настолько похожие друг на друга, настолько ничем не отличаются и не отделяются, что чувствуешь себя каким-то потонувшим колоколом или кораблём и потихоньку обрастаешь Аля с сестрой Ириной. 1919 илом и русалками Никаких звуков извне и никаких лучей. Хочется, наконец, выплыть на поверхность, поближе к солнцу. Хоть немного поплавать, ежели ты корабль, хоть немного звякнуть, если ты колокол. Потом мне хотелось бы послушать настоящей музыки, пусть в исполнении архаического репродуктора, висевшего когда-то у Лили в ногах, но чуть повыше. Потом в театр сходить хотелось бы тоже.

Но всё это пустяки. Живу, в общем, неплохо. Сыта, работаю в тепле, работа лёгкая и даже подчас творческая. А что однообразно - на то остаётся внутреннее разнообразие во всём его неискоренимом великолепии. Но, в общем, есть Бог и для бедных людей. Только успела я пожелать себе немного музыки, как открылась дверь, в неё вошла гитара, а за ней — старый, страшный, но по-своему величественный гитарист, похожий на дон- Кихота в последней стадии. Сыграл мне «Чи-литу», «Синий платочек», польку «Зоечка», вальс «На сопках», незаметно переходящий в «Дунайские волны», и в конце концов «Болеро». Встал, церемонно поклонился и сказал: «Больше ничем помочь не могу». Я поцеловала его в ужасную, морщинистую и колючую щёку и, честное слово, расплакалась бы, если бы слёзы все давно не иссякли. Передайте Нинке мою записочку. Крепко вас всех люблю и целую.

Пишите.

Аля

А.И. Цветаевой

3 марта 1946

Дорогая Асенька! Каждое моё письмо начинается однообразно — от Вас очень давно нет никаких известий, ни письма, ни открытки,

ничего абсолютно. И это тем более меня тревожит, что в них, давнишних Ваших письмах, сквозила большая усталость. Я боюсь, что Вы больны. Или, может быть, что-нибудь в моих письмах Вас рассердило? Последнее, что я от Вас получила, это ответ на моё письмо с фотографией Мура с медведем. С тех пор посылала Вам, среди прочего, свой карандашный портрет и карточку Серёжи и Константина'.

От мужа тоже очень давно не имею известий. Наша переписка прервалась очень вскоре после его приезда ко мне. Получила 2-3 письма, за которыми последовали 2-3 телеграммы нежного, но весьма лаконического содержания — и всё.

Сперва я безумно волновалась, думала, что с ним что-нибудь случилось, с большим трудом (это ведь связано с целым рядом формальностей) трижды телеграфировала Лиле и наконец узнала, что всё в порядке - он жив, здоров, работает на прежнем месте и т. д. Тогда я разозлилась и сама перестала ему писать. Увы, этот мой выпад он принял вполне хладнокровно, ибо так и не написал мне ни единой строчки за несколько месяцев. Очень это все обидно, Асенька!

Но Ваших писем я жду - жду с каждой почтой и не теряю надежды получить сразу много — м. б., они залежались где-нибудь — такой долгий путь от Вас ко мне. Хоть бы знать, доходят ли до Вас мои весточки.

Почти весь прошлый месяц проболела. Был очень болезненный приступ аппендицита — слава Богу, добрый врач разрешил лежать в общежитии и избавил от невыразимого уныния женской больничной палаты. Уход был обеспечен прекрасный, и обнаружилось в этой встряске много отзывчивых людей, почти и даже совсем друзей. Но это ещё не всё - когда успокоились боли (это второй приступ, первый был в Кисловодске, в год Вашего отъезда²), вдруг температура лезет до 39, я - в панике, п.ч. в больницу не хочется. Оказалась обычная мордовская малярия. Очень она меня потрепала за этот месяц. Второй день как я на ногах, худющая и, кажется, ешё длиннее стала, чем раньше была. Сама себе в таком виде и состоянии почему-то очень напоминаю папу.

Почему-то стала какая-то капризная, чувствительная и обидчивая, надеюсь, что это — ещё остатки болезни, а не март месяц.

Вы знаете, когда я ещё болела малярией? Страшно сказать и странно вспомнить: лет 25 тому назад, да ещё больше, пожалуй! Помните, как мы с Ириной³ были в детдоме, и я заболела⁴, мама приехала и забрала меня, а Ирина осталась; маленькая, с крутым лобиком и вьющимися светлыми волосиками, в моём длинном розовом ситцевом платье с крылышком, она ходила среди остальных детей и спрашивала: «А чай пить? а чай пить?» Так она и осталась у меня в памяти в последний раз — больше я её не видела. Я ужасно долго о ней тосковала. Уже большой девчонкой проснусь и вспомню, что Ирины нет, и плачу. Так вот тогда, среди прочего, я и малярией болела. Тогда долго не могли её распознать. Сперва я лежала в каком-то красноармейском госпитале⁵, совсем одна, совсем маленькая девочка среди красноармейцев. Они меня развлекали, как могли, а я страшно тосковала без мамы. Она приезжала, но редко, очень трудно было туда добраться, т. к. это было где-то далеко не доезжая Москвы. Приезжала и привозила какую-то еду, а главное - рассказывала сказки. Помню, именно там я в первый раз услышала «Карлика Носа» и «Маленького Мука»⁶. И книжки мама привозила. Это была мука - руки все в нарывах, все перебинтованы, каждый палец, и страницы переворачивать не могу никак.

Потом мама увезла меня в Москву. Мы жили сперва не на Борисоглебском, а, по-моему, у Веры, в большой, чужой, но тёплой комнате⁷. Мама работала «на службе» и каждый день приносила что-то съедобное, а ведь достать тогда что-нибудь было так невероятно трудно! Но Вы ведь помните, какая я была подлая, я ничего не ела и всё выбрасывала под кровать. Целыми днями сидела и лежала одна, обложенная книжками, потом начала вставать и сама всюду лазить. И так однажды набрела на мамину записную книжку, вроде дневника. Читала-читала, и, наконец, число (не помню какое) и французская фраза, где поняла только одно слово «Ирина», написанное латинскими буквами. Значит, что-то про Ирину, а по-французски — чтобы я не поняла, если я начну лазить по маминым тетрадям. Сразу догадалась. Латинские буквы знала. Слово до Ирины — запомнила. Потом, не сразу, постепенно, начала выспрашивать: «Марина, а как по-французски “лето”? а “зима”? а “ночь”? а “день”? а “жизнь”? а “смерть”?» - ага. То самое слово. Значит - Ирина умерла⁸. А сама молчу. Только перед самым отъездом мама сказала, что Ирины больше нет, и была поражена моим равнодушием. Она не знала про эту записную книжку. И вот столько лет спустя, положенная на обе лопатки той же или почти малярией, я смотрела в бревенчатый потолок и вспоминала всё на свете. Возвращается ветер на круги своя. А мама всё равно со мной.

И Вы, Асенька родная. «Только живите»⁹ —это из её стихов. И — только пишите — это уже моя просьба. Думаю о Вас постоянно. Кофта Ваша связана и положена в чемодан - до встречи.

Целую и люблю.

Ваша Аля

' Речь идет о фотографии С.Я. Эфрона и К.Б. Родзевича.

² В 1937 г. - год ареста А.И. Цветаевой - А.С. Эфрон приезжала к отцу в кис-ловодский санаторий.

³Ирина Эфрон (13.IV. 1917—1920) - младшая дочь М.И. Цветаевой, умерла в кунцевском приюте для сирот, как называет Е.Я. Эфрон в недатированном письме к С.Я. Эфрону это учреждение. Отвезла детей в этот приют М.И. Цветаева 14 ноября 1919 г.

⁴ В Беловой тетради-2 М.И. Цветаева делает запись: «...Алина болезнь (с 27-го ноября 1919 г. по конец февраля 1920 г.)» (Цветаева М. Неизданное. Записные книжки. М., 2001. Т. II. С. 459).

⁵ В записи М.И. Цветаевой от 6 декабря 1919 г. она, упоминая о своем приезде к больной Але в госпиталь, пишет: «Ночью просыпаюсь - рядом говор красноармейцев - “Бедные бессонные солдаты!"» (Там же. Т. II. С. 51).

⁶ Сказки немецкого писателя-романтика Вильгельма Гауфа (1802-1827). Тогда же М.И. привезла дочери исторический роман Гауфа «Лихтенштейн».

⁷ М.И. Цветаева отвезла больную дочь не в предельно выстуженный дом № 6 в Борисоглебском пер., а к подруге В.Я. Эфрон, Василисе Александровне Жуковской (Мерзляковский пер., д. 16, кв. 29).

³ Е.Б. Коркина приводит запись из Беловой тетради-2: «2-го февраля 1920 г. la mort d'lrina- j’^cris en franqais pourque I’enfant ne puisse pas comprendre» (смерть Ирины - пишу по-французски, чтобы ребенок не смог понять») (Там же. Т. II. С. 459).

⁹ «Только живите! - Я уронила руки...» - начальная строка первого стихотворения из цикла «Иоанн» (июнь 1917-го) (I, 357).

А. И. Цветаевой ⁴²

Костя сперва был товарищем мужа, потом другом жены, потом опять товарищем мужа. Марина после «Поэмы» с ним почти не встречалась или очень редко - у неё было другое увлечение, меньше, конечно, чем Константином («так - никогда, тысячу раз иначе!»⁴²), - это был Марк⁴³⁴⁴, немного журналист, немного литератор, довольно обаятельный, остроумный и чуткий собеседник. С обеих сторон это было только увлечение, перешедшее со временем в прочную дружбу.

Увлечение Марком помогло Марине легче перенести разрыв с К<онстантином>, которому посвящено много её стихов. После «Поэмы» идет переезд Марины, Серёжи и их дочки из города в деревню, беременность Марины, рождение сына и через 9 месяцев переезд в гостиницу «Франс»⁴⁵. Вот после этого промежутка Марина вновь встречается с Костей, приехавшим туда же. К тому времени, по-моему, всё уже переболело и перегорело — оба очень изменились, и обстановка была не та, всё было не то. Казалось, что Костя чувствовал себя немного неловко, Марина была спокойна и далека, - а потом всё вошло в свою колею, Костя женился на очень скучной, очень скупой и немного заикавшейся Муне Булгаковой, у них родилась девочка. Со временем Костя с Муной разошелся, очень увлекся одной из Серёжиных сослуживиц, Верой⁴, - м. б., Вы её помните? Высокая шатенка с лицом мулатки, умная и грубоватая, пользовавшаяся неизменным успехом у мужчин, подчинявшихся её спокойной воле. С Серёжей у Кости отношения были вполне товарищеские. Марина и Вера -две Костиных любови - были абсолютно, и внешне, и внутренне, непохожи. Общего между ними было лишь то, что обе были женщины с сильной волей, но воля одной ничуть не походила на волю другой. Вера - эгоцентрик, умевшая подчинять себе других, человек ума исключительно практического. Любила общество — любое, успех — любой и умела добиваться любой цели - любой ценой. А Марина -Марину Вы хорошо знаете.

Значит, у Вас есть «Поэма Воздуха» и «Поэма Горы». А «Поэма Конца» есть? И вообще, Вы её читали? помните?

Асенька, рада, что Вы получили весточку от Андрюши. Рада, что он Вас ждёт и что ждёт Вас комната с балконом. И рада, что ждать теперь уже недолго. Мы с Вами скоро встретимся, все, оставшиеся в живых, будем живы. Я живу по-прежнему.

Асенька, простите, что коротко пишу, - но мои письма - сплошные повторы. Пишите больше о себе — проза доходит лучше стихов!

том в Париже, где много печаталась Цветаева. В своих воспоминаниях он пишет: «В течение трех лет - с 1922 по конец 1925 - мы часто встречались с М.И., часами разговаривали, гуляли и быстро сблизились. Общность литературная скоро перешла в личную дружбу. Она продолжалась семнадцать лет... я считал ее большим и исключительным поэтом...» (Слоним М. О Марине Цветаевой // Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Годы эмиграции. М., 2002. С. 94). «...Ей нужно было, как она говорила, “дружественное плечо, в которое можно зарыться, уткнуться - и забыться", надо было на кого-то опереться. Ей показалось, что я могу дать ей эту душевную поддержку...» (Там же. С. 112). М. Цветаева же пишет о М. Слониме О.Е. Колбасиной-Черновой 10.V.25 г.: «Из многих людей - за многие годы - он мне самый близкий: по не-мужскому своему, не-женскому, - третьего царства - облику...» (VI, 743).

³ Речь идет о переезде 31 .Х.25 г. семьи Цветаевой во Францию.

⁴ См. примеч. 11 к письму А.С. Эфрон А.И. Цветаевой от 1 .VIII.45 г..

А. И. Цветаевой 7 апреля 1946, Благовещенье

Дорогая Асенька, сегодня, в Благовещенье, получила от Вас письмо со стихами к Блоку и открытку со стихами «Писала я на аспидной доске». Сегодня у нас чудный весенний день, неделю тому назад прилетели грачи, а вчера - скворцы и устраиваются по скворешням, смешные, носатые. Солнце, проваливающийся под ногами почерневший снег, тысячи сверкающих, грязных, напоминающих детство ручьёв и впервые так явственно в этом году слышный разноголосый щебет птиц — скоро запоют и соловьи. Лес совсем близко, он виден и слышен отсюда. Сегодня я видела во сне, будто кто-то положил на стол множество книг — альманахи, сборники 18-х, 20-х годов, я их просматриваю, и в каждом - иллюстрации, портреты писателей, поэтов, и среди них — мамины фотографии с чёлкой и полудлинными волосами. Я показываю её каким-то присутствующим: «Вот это - моя мама» - и плачу. И слёзы эти — какие-то особенные, не только горе, но и гордость.

Не понимаю, Асенька, почему Вы после моих ноябрьских писем ничего не получали. Пишу Вам постоянно и регулярно. Но я сама ничего от Вас не получала около трёх месяцев и очень-очень беспокоилась. Теперь опять получаю письма с верстными¹ стихами и стихами к Блоку и Ахматовой. Не знаю, дошла ли до Вас карточка Константина и Серёжи. Наверное, нет, Вы о ней ничего не пишете.

Вы просите послать Вам телеграмму, но это такая сложная история в нашем захолустье, что, по-моему, письма скорее доходят. Думаю, что за это время Вы получили уже несколько от меня. В одной из открыток Вы спрашиваете меня о моих юных увлечениях и об отношении мамы к ним.

В предыдущем письме кратко ответила, что увлечений было мало, платонические и какие-то бедные. Мама к ним относилась плохо.

А бывали и забавные случаи.

Когда мы приехали с мамой и девятимесячным Муром в город²,

Марина ПОЗНЗКОМИ- Л/ Цветаева с Алей и Муром. Фавьер, 1935 лась с сыном одного

своего, вернее, какого-то общего знакомого, пожилого. Сыну его, Жене, было года 24, он был высокий и светлый, новоиспечённый горный инженер, умница, человек тонкой души и холодного сердца. Жена его, тоже умница и даже красавица, была юристом. У Марины с Женей была короткая лирическая дружба, он сильно ею увлёкся, а потом они как-то разошлись, он уезжал надолго, и потом встречались очень редко, случайно и холодно. Женю я, тогда девчонка, видела в то время всего раз или два, и в памяти остались только общие его черты. И вот прошли годы, мне уже лет 20—21. Марина летом едет на юг с сыном, в полудикое местечко Фавьер, на море, Серёжа - в командировку. Я еду с Серёжей, с которым провожу месяц, а оттуда с попутным автомобилем еду к Марине. Приезжаю под проливным, редким в этой местности, как в Сахаре, дождём. Марина встречает меня необычайно холодно, помещает меня в курятнике с видом, правда, на клумбу с цикадами и с места в карьер предупреждает, что, мол, знаю, зачем ты приехала, берегись! Я в недоумении и в курятнике. Из курятника выхожу на следующий день, а из недоумения - нет. На повороте встречаю Женю, того самого, но не узнаю. Он подходит: «Вы - Аля?» -«Я». - «Я должен с вами поговорить». Идём. Жара, цикады, море. «Аля, я вас совсем не знаю. Помню, видел когда-то давно, девочкой с косичками! Но ведь с тех пор мы никогда не встречались? Правда?» - «Правда». - «Ну вот, я не знаю... не пойму, в чём дело. Вчера, после вашего приезда, М.И. вызвала меня к себе, сказала мне, что знает всё о наших с вами отношениях, потребовала, чтобы они прекратились, — в чём дело?» — «Не знаю и не понимаю сама». Женя приехал в Фавьер, не зная, что там Марина, я — зная, но от этого не легче. Марина нас грызёт, каждого в отдельности. И волей-неволей спасаемся от её гнева вместе, то в горы, а то и в море. Дружим, лирически и платонически, говорим много, а о чём, сейчас уже и не помню, ибо опять прошли годы и от этой дружбы тоже в памяти одни общие черты. Он уже давно разошёлся с женой, есть невеста, о которой он говорит слишком охотно, чтобы это было с горячим сердцем, - потом он уезжает, сперва в столицу, потом в бесконечные командировки, пишет мне часто, коротко и умно. Но летние дружбы -вещь непрочная, впоследствии мы легко теряем друг друга из виду, когда непонятный гнев богини перестаёт тяготеть над нами³. Разгадка? Я её нашла не сразу. Как все девчонки, я вела дневник, как все матери, она его тайком читала. И там и была фраза о том, что мать меня не любит, дома — невыносимо тяжело, — что же делать? Не топиться же, в самом деле, и не выходить же замуж за Женю, сказавшего мне однажды: «Ты милая и тихая - выходи за меня замуж». Это был совсем не тот Женя! Марина его совсем не знала! И фраза его, полушутливая, была случайной и случайно попала в несчастный дневник. Асенька, пока кончаю. Буду писать ещё. Уже теперь скоро мы встретимся, и всё будет хорошо. Ждите терпеливо и спокойно, всё равно доживём.

М. Цветаева на фоне скалы Фавьер, 1935

Целую и люблю. Ваша Аля ⁴⁶

Быть писателем, таким, как Вы...» - «Будьте большим, большим, чем есть. А что касается писания, никто Вам этого не скажет, даже я, именно я» (фр.)]. Таковы были первые разговоры. И ,“Marina”, без разрешения - но и без наглости - под наплывом душевной тревоги - к большой птице - под крыло. Было еще и: “Comment ferai-je sans Vous?” Я, молча: “Comme tous”) [«Как я буду без Вас?» -«Как все» (фр.)]. Вот и вышло - comme tous» (VII, 488-489).

В комментируемом письме А. Эфрон и в письме М. Цветаевой к А.Э, Берг речь идет об одном и том же эпизоде июля-августа 1935 г. и весьма вероятно об одном и том же лице, но фамилию «горного инженера» по имени Евгений М. Цветаева не называла ни в письмах, ни в записных книжках. Никто из мемуаристов также ее не упоминает. Я прочитала публикуемое письмо Е.И. Лубянни-ковой, обладающей обширными сведениями об окружении М. Цветаевой в эмиграции. Она назвала несколько Евгениев - сыновей знакомых поэта по Праге и Парижу. Не составило труда обнаружить по каталогам крупных российских библиотек, что один из них, Евгений Сталинский, - автор многократно переиздававшегося в Париже (1936, 1937, 1938, 1939, 1940) руководства по минералогии -книги «Mines» («Шахты» или «Рудники»), Его отец, Евсей Александрович Сталинский (1880-1952), - один из соредакторов журнала «Воля России». Судя попись-мам М. Цветаевой, именно в последние годы жизни в Праге и первый год в Париже (конец 1924-1926) она особенно часто общалась с ним. В ответ на мой телефонный звонок в Париж подруга А.С., Наталья Борисовна Соллогуб, жившая также летом 1935-го в Фавьере, рассказала мне, что Сталинский был последней влюбленностью Али во Франции. Е.И. Лубянниковой удалось выяснить год рождения Евгения Сталинского - 1905 й - и год окончания Ёсо1е de Mines -1928-й.

А.И. Цветаевой

28 мая 1946

Дорогая моя Асенька, только что получила два письма со стихами А.И.⁴⁶, ещё не прочла, не хочу себе этим гоном портить их - и то, что пишу сейчас, — это ещё не ответ, а просто хочу воспользоваться случаем отправить письмо. Не сердитесь, если оно будет «пустее» остальных, трудно сосредоточиться под этот аккомпанемент. Мне вообще очень трудно писать Вам - нужно сказать так много, и не просто «много», а ещё хорошо и правильно сказать, а время так ограничено, и так ограничены возможности. От Вас время от времени приходят очень случайные вести, например, на днях получила письмо за № III, но ни первое, ни второе ещё до меня не дошли. По третьему с трудом восстановила, что речь идёт, видимо, о какой-то Марининой прозе, дошедшей до Вас, видимо, о детстве, ибо Вы защищаете в своём письме маленькую Асю, опять-таки, «видимо», изображенную в этом рассказе не такой, какой она была, или односторонне «такой».

Видите ли, чем больше и глубже я думаю о Марине, тем больше и глубже вспоминаю когда-то в детстве прочитанный и с тех пор больше не попадавшийся в руки тургеневский рассказ, то ли из «Стихотворений в прозе», то ли из «Записок охотника». Речь идёт о дереве — кажется, липе, пустившей в одну прекрасную весну множество новых побегов у подножья своего старого ствола. Решив, что эти побеги истощают старое дерево, писатель приказал срубить их. А на следующую весну липа высохла. Умерла. И тогда только он понял, что дерево, чувствуя близкую смерть, дало те новые побеги. Дерево не хотело умирать². Так-то, по-моему, и с Марининой прозой.

Я неоднократно писала Вам, что необычайно для неё показательным было чувство смерти — с самых детских стихов и до самого её конца. Она всегда знала, что придёт смерть - к каждому и к каждой, что всё проходит, что всё бренно и тленно, и потому-то, обладая в равной степени чувством жизни, она творила под лозунгом «солнце, остановись!».

Она знала, что никто не напишет о ней так, как напишет она сама. Она знала, что не родится человек, который воскресит её, когда пробьёт её час. И, как та липа, она пускала побеги вокруг своего ствола, из своих корней. Она писала о себе. Она оставляла нам себя во всём своём сиянии, во всём своём великолепии, такую, какой она осталась бы на всю свою жизнь, если б жизнь её была жизнью. Это было, конечно, подсознательным явлением в её творчестве — и отсюда опять-таки подсознательное «умаление» всех остальных действующих лиц её воспоминаний. Всех? нет! если речь шла о «герое», равном ей по силе творческой, она могла стушеваться перед ним — стушеваться, оставаясь всё же сама собою, - как Бет<тина> Арним³ перед Гёте или Бетховеном.

Родная моя, не нужно «обижаться» за маленькую Асю, бывшую в детстве не только плаксой и ябедой. Несправедливость, зачастую жестокость, почти всегда односторонность Марины-прозаика вызвана несправедливостью и жестокостью жизни тех времён по отношению к ней, желанием оставить нам себя пережившей смерть, себя настоящую, а не ту, о которой расскажут люди, которым не дано ни увидеть, ни понять её правильно. Она знала себе цену, и, чтобы донести себя до нас, она «умаляла» окружающих. И всё я вспоминаю липу и её ростки — эту силу жизни, желающей всё равно перебороть физическую смерть.

Вы мне пишете о том, что Ася — тоже Марина, побег от того же ствола, от тех же корней. Я знаю. Я знаю, что в каждом из нас есть что-то от неё, и знаю, что и от нас она вобрала в свои мощные корни, ствол и ветви что-то. Но тем не менее — у нас, из нас — она одна. Гений — это талант плюс волевая трудоспособность, ослиное упорство и божественная целеустремлённость. Всем этим обладала она, только она из всех нас. Человек, ежедневно трудившийся за своим письменным столом, как за верстаком, добывающий рифму и образ с таким же упорством, с каким Микельанджело добывал осязаемую форму из глыбы - ту самую рифму и тот самый образ, - человек, укрощавший вдохновение как необъезженного коня, - вот она. Всю жизнь неотступно такая. А мы? Талантливы, без сомнения. И в какие только земли мы не закапывали свои таланты! Целеустремлённы? да, но к скольким целям стремились! Трудоспособны? о да, но... Одним словом, Ася, будем счастливы, если сумеем рассказать о ней так, чтобы она сама была довольна! Пусть это будет нашей целью, нашей волей — к жизни и творческой.

Крепко целую и люблю. Верю в нашу скорую встречу. Вы со мной постоянно.

Ваша Аля

P.S. Бывает ли гений справедлив? Бывает ли жизнь справедлива к гению?

¹ Неясно, о чьих стихах идет речь.

² В «Записках охотника» и «Стихотворениях в прозе» И.С. Тургенева сходных сюжетов нет. Очень вероятно, что А.С. вспомнился рассказ Л.Н. Толстого «Старый тополь» из его «Четвертой русской книги для чтения». Здесь также дерево погибает, когда вырубают его молодые побеги (Л.Н. Толстой называет их «отростками тополя»), и завершается повествование словами о том, что старый тополь знал, что умирает, «и передал свою жизнь в отростки» (ТолстойЛ.Н. Собр. соч.: В 22 т. М.: Худож. лит., 1982. Т. 10. С. 193-194).

³Беттина Брентано (в замужестве фон Арним; 1785-1859) - немецкая писательница, автор одной из любимейших книг М. Цветаевой «Переписка Гёте с ребенком». Образ самой Беттины - «бескорыстной расточительницы любви», «Бет-тины на скамеечке», снизу вверх взирающей на своего кумира и славословящей его, - постоянно варьируется в творчестве М. Цветаевой.

А.И. Цветаевой

18 августа 1946

Дорогая Асенька! Вчера получила Ваши 2 письма, одно через копирку, второе — от 9-го июля, только мне. Ещё раз повторяю, что «Полынь» и «Гений юмора»¹ получила, письмо про поэта Женю², переписанная проза Марины до меня не дошли, из трёх писем отклика на эту прозу получила только одно, на которое ответила уже давно, дважды.

Этого Женю я, кажется, встречала в Москве, по-моему, он бывал у Лили, странный какой-то, необычайно медлительный, кажется, заикавшийся, постоянно улыбавшийся, потиравший руки, очень большеротый — он ли? По его чудному виду думаю, что он — ваши с

Мариной друзья всегда были необычны — как по форме, так и по содержанию. Странно — думала об этом на днях, — что себя ощущаю Вашей с Мариной современницей, но никак не «представительницей» другого поколения. Или я так сильно слилась с Мариной, что её детство чувствую своим, её молодость — своею (а своей в самом деле почти не было, м. б., потому так чувствую?), — нет, не только поэтому. Виной этому и родство душ, и какая-то особая, тоже только наша, семейная, память, с самого раннего детства связывавшая меня с матерью и сейчас не только не покидающая меня, но ещё более со временем обостряющаяся. Как я помню себя — у меня с детства был какой-то взрослый ум, я ребёнком прекрасно понимала, душой своей ощущала, что вы все — и Марина, и Ася, и Серёжа, и Борис³, и их друзья — необычайно молоды. Иной раз я чувствовала себя — не сознанием понимала, а именно чувством — старше. Молодость родных и друзей передавалась мне уже — опытом их — увлечений — уже горечью их разочарований. Как я вживалась, помнится, и в Маринину тоску о Серёже, и в радость очередного её романа, и в горечь его конца. На опыте Марины я с самого детства, ещё бессознательно, поняла смысл горькой заповеди «не сотвори себе кумира», ибо она вечно творила их и вечно разбивала. Даже из неё я не творила себе кумира, ибо я знала и понимала её больше, чем полагается знать и понимать божество. И таким образом она была для меня больше и ближе неведомого, придумываемого. Человечнее, значит, божественнее. А вот Андрюшу я почему-то чувствовала значительно моложе себя. Вроде Мура. Я знаю, что он должен быть умён, восприимчив и, вообще, иметь много «наших» черт, но всё равно он моложе, и только потом, когда-нибудь он всё поймёт. Такое у меня чувство. Но, может быть, я ошибаюсь, я ведь его почти не знаю. У меня часто чувство и предчувствие, вернее даже чутьё, заменяют знание чего-нибудь — и очень редко мне изменяют. Кроме того — почему он Вам так редко пишет? В данном случае это сын не Ваш, а просто сукин — не сердитесь, но ведь это же ужасное хамство! Как бы там он ни увлекался своим мезальянсом⁴, садом, огородом, производством и возможным потомством, но время на письма у него всё равно есть, мы с Вами это прекрасно знаем. Вот Вам ещё доказательство того, что он моложе, люди нашего с Вами поколенья пишут чаще — Вы не находите? — несмотря на все шутки почты!

Асенька, обо мне не беспокойтесь, чувствую себя в самом деле неплохо, питаюсь вполне прилично, бытовые условия и условия работы хорошие, никакие аппендициты больше не тревожат. Несколько дней назад у нас провели радио, чему я очень рада. Хоть и тихая, но всё же настоящая музыка. Это — большое душевное подспорье. На днях передавали «Алые паруса» Грина, я вспомнила Вас. Когда я к Вам пришла как-то в Москве, вы спросили меня, люблю ли я Грина, я ответила - нет, но я имела в виду французского писателя Жюльена Грина⁵, а этого Грина не знаю совсем, как, видимо, Вы - того. Не так давно прочла «Алые паруса» и поняла, почему он Вам нравится. Мне тоже. Я тоже не люблю Стендаля и Бальзака. Целую и люблю.

Ваша Аля

' Поэтические произведения А.И. Цветаевой.

²Евгений Николаевич Сомов (Сомов-Насимович; 1910—1942). А.И. Цветаева в неопубликованном письме рассказывает о нем как о талантливом поэте, «шахматном композиторе и... месмеристе», то есть обладателе способностей к гипнотическому внушению. Местом его службы было издательство «Известия», где он работал корректором. Знакомясь с А.И. в начале 30-х гг., он представился ей как поклонник творчества М. Цветаевой, затем увлекся ею самой (об этом см. гл. «Искушение юностью» романа А.И. Цветаевой «Amor»). А.И. привела Е. Сомова к Е.Я. Эфрон, где он после возвращения М.И. на родину встретился с ней. Летом 1940 г., в дни, когда М.И., уехав из Голицына, металась, пытаясь найти жилье в Москве, Е. Сомов помогал ей в поисках и, более того, предложил поселиться в его комнате. В письме к Е.Н. Сомову от марта-апреля 1941 г. М. Цветаева благодарит его: «...исключительность Вашей привязанности, просто ставя Вас (в несуществующем ряду) на первое место - одинокое место - единственное», «...всей справедливостью моей, не терпящей, чтобы такое осталось без ответа, всем взглядом из будущего, взглядом всего будущего, устами будущих отвечаю: Спасибо Вам!» (VII, 707).

³ Речь идет о первом муже А.И. Цветаевой Борисе Сергеевиче Трухачеве.

⁴ За время пребывания на Архвоенстрое А.Б. Трухачев увлекся работавшей в столовой молодой вдовой Ниной Андреевной Зелениной, женился на ней, и в 1947 г. у них родилась дочь.

⁵Жюльен Грин (1900-1998) - французский писатель. Автор повести «Алые паруса» Александр Грин (Александр Степанович Гриневский; 1880-1932) - русский советский писатель.

Е.Я. Эфрон u З.М. Ширкевич

7 ноября 1946

Дорогие мои Лиля и Зина! От Зины получила в прошлом месяце две открытки, одну совсем старую, другую — новее, но обе ещё с дачи. Как-то вы живёте, мои дорогие? Ваши, такие редкие, весточки всегда очень сдержанны на этот счёт, остаётся только предполагать, а я, как чуткая натура, всегда предполагаю правильно. Очень, очень я по вас стосковалась. Ведь так давно мы не виделись, и особенно в последнее время я чувствую вес всех этих лет. Сегодня праздник, 29-ая годовщина великой октябрьской социалистической революции. Своевременно поздравить вас не успела, т. к. была очень занята, много работы было в связи с предоктябрьским трудовым соревнованием. Теперь полегче, и вот — пишу.

Живу я по-прежнему, перемен особых нет, только разве что пайки изменились. Работаю так же и там же, считаю дни, недели, месяцы, надеюсь на встречу с вами, впрочем, довольно проблематическую, приехать к вам не удастся, разве что когда отпуск дадут, а до отпуска ещё с августа год работы — разве можно так далеко заглядывать и загадывать? Но надежда меня всё равно не покидает, из меня её и палками не выбьешь, всё же в самой глубине души, приблизительно на уровне левой пятки, если ещё не глубже, я - оптимистка.

Очень попрошу вас написать мне о Мульке. Писем от него не имею больше года и ничего о нём не знаю. Если не трудно исполнить мою просьбу — позвоните ему, узнайте, как его дела, и напишите мне. Я ведь очень беспокоюсь, я даже не знаю, жив ли он или нет, я помню, как меня мучили с маминой смертью, всё скрывали, вот мне и кажется, что и тут - скрывают. Мне по сути дела во всей этой истории только и важно, чтобы он был жив и здоров, ибо только смерть — непоправима. О себе, о своей судьбе и о прочем «о» уже и не думается. Прошлое вспоминаю, а в будущее не заглядываю, оно всё равно придёт само.

Но всё же все силы приложу к тому, чтобы, как только будет возможность, малейшая, — встретиться с вами.

Уже заблаговременно заготовляю скромные подарки — вяжу вам носки, варежки тёплые, м. б. удастся на кофточку, шарф пряжи подобрать. Если не смогу сама привезти, пришлю с кем-нб.

Здоровье мое ничего, если бы не грызла постоянная тревога за последних моих оставшихся в живых. Всё же пишите почаще, хоть по несколько слов. Дай вам Бог здоровья и сил. От Нины не получила ни письма, ни телеграммы. Передавайте ей от меня сердечнейший привет, пожелайте счастья и покоя. Напишите о ней и Юзе, что знаете. И простите за постоянные поручения! Целую и люблю.

Ваша Аля

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

30 ноября 1946

Дорогие мои Лиля и Зина! От вас, конечно, опять давно вестей нет, а я за столько дней не могу привыкнуть к вашему равнодушию к эпистолярному искусству и тревожусь - о вашем здоровье и состоянии. У меня всё та же пустота и одиночество - среди стольких людей!

Постоянное ожидание чего-то, сама не знаю - плохого или хорошего. Вчера видела сон — глупо сны рассказывать, ещё глупее в письмах писать, но хочется поделиться: я в большом городе, вроде того, откуда я к вам приехала¹, ишу кладбище, где мама похоронена. Спрашиваю у встречного почтальона — «где кладбище бедных и самоубийц?» Он мне указывает — «туда, на юг». Приезжаю, нахожу — между четырёх улиц - вроде пустыря, но там не земля, а пепел, прах. Ничем не огорожено. Разыскиваю сторожиху, спрашиваю про могилу, причём во сне правильно указываю дату маминой смерти. Та отвечает: «О, так давно... тела вы не найдёте, мы их всех вместе хороним, тела сжигаем, а пепел - вон он!» Я ищу в пепле - нахожу только черепа, но не те, страшные, а маленькие, тёмно-восковые лики, похожие на лики мощей. Но мамы - нет. Подходит папа, спрашивает: «Нашла?» -«Нет». - «Ну, мы тогда откупим у города это кладбище и сделаем одну большую могилу, поставим один большой памятник - маме и всем тем, кто умер, как она». Мы идём с папой по улицам большого города, он говорит: «Всё вышло, как она хотела. Ни ограды, ни могил, ничего, что душит. Этот пепел разойдётся по всему миру... Она ведь писала: “Схороните меня среди - четырёх дорог”»². Вот и всё. Самое удивительное, что приблизительно такие строки есть среди её стихов. Я проснулась с мирным, хорошим чувством, сон был не горек и не страшен, просто мама дала мне знать, что делать, если я не найду её тела. Я ведь не знаю, где её могила и есть ли она, а Мура, который знал, нет с нами...

Живу я по-прежнему, немного труднее. От Мульки ничего не получаю, наверное, и не получу. По этому поводу мне более чем грустно.

Чувствую себя ничего, только даёт себя знать большая усталость всех этих лет. Но теперь осталось не так-то много, авось доживу как-нб. Не представляю себе только, куда деваться потом, видимо, предоставлю себя воле Бога и администрации, куда пошлют совместно!

Целую вас крепко - да, забыла поблагодарить за телеграмму, она дошла. Привет Коту и Нине.

Аля

' Из Парижа.

² У М. Цветаевой в стих. 1916 г. «Веселись, душа, пей и ешь!..»: Веселись, душа, пей и ешь!

А настанет срок -Положите меня промеж Четырех дорог. (I, 276)

Е.Я. Эфрон, З.М. Ширкевич

28 января 1947

Дорогие мои Лиля и Зина, получила вчера Лилину открытку, где она поздравляет с Новым годом. Открытка обрывается на полслове, т. ч., возможно, в ней есть ещё продолжение, затерявшееся где-нб., или это просто эпистолярная незавершёнка. Так или иначе, я очень обрадовалась этому привету, т. к. довольно давно вестей от вас не имею.

Пишу вам в рассветной мгле, т. к. со светом и свободным временем у нас туговато, работы много, письмо настоящее написать то некогда, то негде. И вот тороплюсь написать хоть немного, пока рассветёт окончательно.

Итак, если всё будет благополучно, мы с вами скоро встретимся, дай Бог! Правда, сейчас ещё не представляю себе толком ничего, не зная даже, отпустят ли меня по истечении договора, задержат ли в той же должности и в том же положении¹, как бывает со многими. Если дадут уехать - то куда ехать? Нигде никого у меня нет, да, в общем, что вам рассказывать, я думаю, что вы сами представляете себе моё положение.

Но, так или иначе, непременно хочу прежде всего постараться увидеться с вами, посмотреть на вас, услышать ваши голоса, рассказать о себе, и чтобы вы многое, многое мне рассказали. Время идёт быстро, дело уже к весне, а этой осенью, дай Бог, будем - или побудем - вместе.

Я всё мечтаю о том, как я буду работать, а главное - зарабатывать, как буду вам помогать и дарить вам много-много, присоединив к своей любви к вам и ту, глубокую, постоянную и горячую, которую ношу в своём сердце, - любовь к ушедшим, отсутствующим.

На это Рождество устроила я хорошую ёлку в нашем общежитии и радовалась не только ей, но и тому, что она, слава Богу, последняя здесь!

Желаю вам обеим здоровья и вечно тревожусь, зная почти наверное о том, что в этот самый момент болеет либо одна, либо другая, либо обе вместе.

Целую и люблю.

Ваша Аля

¹ То есть заключенной в лагере.

Е.Я. Эфрон

9 марта 1947

Дорогая Лиленька! На днях получила вашу бандероль — каталог выставки и Пушкина, а сегодня — открытку от 21 февраля. Спасибо, дорогие, за память. Рада была узнать, что Вы, Лиля, чувствуете себя несколько лучше, а вот о Зинином здоровье ничего на этот раз не написали. Надеюсь, что тоже терпимо, а то написали бы. Спасибо Борису¹ за привет, он сам знает, что я в последнее время особенно о нём думаю, хоть и вообще никогда не забывала. «Ромео и Джульетта», «Антоний и Клеопатра», «Ранние поезда» всегда со мною и имеют очень много читателей и почитателей. <...>

Жизнь моя всё та же, неинтересная и скудная какая-то во всех отношениях. Здоровье тоже сдаёт, всё прожитое и пережитое сильно даёт себя знать, и все недохваты переносятся с гораздо большим трудом, чем раньше, ибо глуше звучит та «высокая нота», которая раньше помогала всё преодолевать, заглох какой-то внутренний двигатель. Видимо, просто очень устала. И сознаю, что очень глупо с моей стороны уставать тогда, когда так нужны силы, целый аварийный запас сил — на предстоящее, т. к. после трудностей, переживаемых теперь, ожидают новые, на каком-то, ещё неведомом мне, новом месте.

И в самом деле, скоро выберусь я из своей усадьбы, покину чудотворные леса (здесь недалеко Сэров, где некогда обитал Серафим Саровский²) и - куда направлю стопы свои, одному Богу известно. Как ни фантазируй, ничего не угадаешь. Признаюсь, раньше я в какой-то мере рассчитывала на Мульку в этом вопросе, а теперь, видимо, расчёт может быть только на собственные силы — которых уже нет. Но — не буду преждевременно предаваться меланхолии, какая-нб. кривая да вывезет!

Лиля, если возможно, пришлите в конверте несколько марок, у меня совсем не осталось, и, бандеролью, парочку газет на курево.

Ещё раз спасибо за всё. Дай вам Бог здоровья и сил! Целую и люблю.

Ваша Аля

¹ Борису Леонидовичу Пастернаку.

² Имеется в виду Саровская Успенская пустынь - мужской монастырь, основанный в XVIII в. на границе Нижегородской и Тамбовской губ. и прославившийся канонизированным в 1903 г. чудотворцем Серафимом Саровским.

! I

В***-

Рисованная новогодняя открытка. Декабрь 1947

Е Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

22 февраля 1948

Дорогие Лиля и Зина! Сегодня получила Лилину открытку и сейчас же оценила, какая я свинья: не написала вам о результатах всех моих предварительных хождений по мукам¹, правда, Мулька, с которым я говорила по телефону, обещал вам позвонить, но, конечно, обманул.

У меня пока что всё в порядке: завуч в конце концов вернулся и все мои дела оформил очень быстро. На моём паспорте красуется долгожданная печать «Областного Рязанского художественного училища», я зачислена на работу с 1-го февраля и даже уже получила вчера свою первую зарплату — около 200 рублей. Ставка, как видите, небольшая, 400 с чем-то, но не в этом соль на данном этапе!

Преподаю графику на всех четырёх курсах. Первые занятия были мне, как сами представляете себе, очень трудны, т. к. не только никогда не преподавала, но и училась-то очень мало. А нужно сразу было взять нужный тон - кажется, это мне удалось.

Задача моя очень усложняется необычайно пестрым контингентом учеников - от совсем маленьких мальчиков и девочек до бывших фронтовиков на одном и том же курсе — причём все — очень различных уровней развития, художественного и вообще. А главным образом усложняется она тем, что сама я очень плохо подготовлена теоретически, да ещё этот многолетний антракт. Книг и пособий у меня никаких, а между тем такую ответственную область графики, как шрифты, я не знаю совсем. Это просто ужасно меня тревожит. Просила Мульку помочь мне с литературой, но пока результатов никаких. Мне нужны были бы пособия по шрифтам и по методике графики. Страшно обидно будет, если из-за этого сорвётся вся моя, на данном этапе такая удачная, работа. Ваши обе книги я основательно изучила, но практического материала там мало и, кроме того, они

порядком устарели. Но тем не менее они очень мне помогли. Нужны ли они вам? Я могу вам выслать бандеролью, а не то сама привезу в свой следующий визит.

Время от времени получаю <...> письма от Аси. Она хочет летом ехать со мной в Елабугу. А.С. Эфрон с Юзом и Ниной Гордон А я — совсем не хочу. Хочу по-

Под Рязанью, 1948 ехать сама или с Ниной, но ни

как не с Асей. Моё горе — иного диапазона и иных проявлений — да тут и объяснять нечего, вы и так всё знаете и понимаете. Для меня мама - живая, для Аси — мёртвая, и поэтому мы друг другу - не спутники в Елабугу. Но как написать, как отговориться — не представляю себе.

«Счастье - внутри нас» — пишете Вы, Лиленька. Но оно требует чего-то извне, чтобы проявиться. И огонь без воздуха не горит, так и счастье. Боюсь, что за все те годы я порядком истощила запасы внутреннего своего счастья. А чем их пополнить сейчас — не знаю ещё.

Пока целую вас обеих очень крепко, жду весточки.

Ваша Аля.

Сердечный привет Коту.

И Нюрке-«анделу»² тоже привет!

¹ 27 августа 1947 г. закончился срок заключения А.С. и, получив паспорт с ограничением мест проживания, без права жить в Москве и во всех крупных городах, она приехала в Рязань. Там жил отбывший пятилетний срок заключения на Колыме Иосиф Давидович Гордон, её приятель еще с парижских времен, с матерью Бертой Осиповной Гордон. Жена И.Д. Гордона Нина Павловна, подруга А.С., курсировала между Рязанью и Москвой. Гордоны пригласили А.С. поселиться с ними вместе в 14-ти метровой комнате.

² Нюрка-«андел» - Анна Егоровна Серегина, домработница соседей Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич по коммунальной квартире.

Н.Н. Асееву

3 мая 1948

Многоуважаемый т. Асеев, насколько мне известно, в августе 1941 г. Вы были в г. Елабуге с эвакуировавшейся туда группой Литфонда. Там же в это время находилась моя мать, Марина Ивановна Цветаева, погибшая 31 августа 1941 г.

Обращаюсь к Вам с большой просьбой¹: сообщите мне, пожалуйста, где и как она была похоронена, т. е. на кладбище ли или в другом месте, была ли чем-нб. отмечена эта могила (крестом, решёткой, камнем и т. д.) и где она находится, т. е. приблизительно на каком участке кладбища, и как, по каким признакам и приметам её можно было бы теперь разыскать.

Если эти подробности Вам не известны, то не откажите в любезности назвать мне кого-нб. из лиц, бывших там в это время и могущих ответить на эти вопросы. Я хочу во время отпуска побывать на могиле матери и очень боюсь, что не удастся разыскать её после стольких лет.

Мой брат Георгий, который писал мне о помощи, которую Вы оказали ему и нашей матери, погиб на фронте.

Очень прошу ответить мне по адресу: г. Рязань. Почтамт, до вос-требованья, Эфрон Ариадне Сергеевне.

Уважающая Вас

А. Эфрон

' А.С. обращается к поэту Н.Н. Асееву, потому что он (наряду с К.А. Треневым) возглавлял группу эвакуированных из Москвы в Чистополь писателей. Кроме того, А.С. было известно из писем брата, что весной 1941 г. М.И. Цветаева бывала в Москве у Асеева.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

10 мая 1948

А.С. Эфрон в канцелярии Рязанского художественного училища. 1948

Дорогие мои Лиля и Зина! Получила от вас две хворые открытки и очень огорчилась вашим болезням. Надеюсь, что теперь, с солнышком, стало полегче или хотя бы веселее на душе. Очень огорчена, что моё поздравле-нье не дошло до вас — я посылала такую же «хворую» двадцатикопеечную открыточку, т. к. совсем не было времени самой нарисовать что-нб. приличествующее случаю. Ваша телеграмма пришла как раз к празднику и очень обрадовала меня. Вообще на этот раз у меня получился настоящий праздник, т. к. на три дня приезжала Нина, привезла чудный кулич, а пасху я сделала сама и даже на базаре достала пасочницу и покрасила несколь-

ко яичек. Мы с Ниной ходили к заутрене, в церковь, конечно, и не пытались проникнуть, а постояли снаружи, и было очень хорошо, только жаль, крестного хода не было, т. к. рядом какая-то база с горючим и не разрешено. И погода все эти дни была чудесная. Мне вообще кажется, что для того, чтобы поправиться, мне нужно только солнце, много-много солнца и воздуха. Чтоб выветрился и исчез весь мрак всех тех лет. Да и вообще я, как и все сумасшедшие, очень сильно реагирую на погоду. И какая погода, такое и настроение, и самочувствие. А когда я в пятницу была в церкви, то там пасхи святили, такая огромная вереница куличей и пасох и огромная толпа народу. Я стояла позади и смотрела, как старенький батюшка кропил пасхи, и вид у меня, наверное, был самый радостный, потому что батюшка, случайно взглянув на меня, из всей толпы подозвал меня, дал крест поцеловать, благословил и поздравил с праздником. И я вспомнила того Ивана Сергеевича, о к<отор>ом вам рассказывала, и почувствовала, что это как бы он меня благословил. Пока кончаю, скоро напишу ещё, так живу ничего, только бедность слегка заедает. Крепко вас целую.

А. Эфрон. Рязань, 1948

Ваша Аля

Н.Н. Асееву

26 мая 1948

Многоуважаемый т. Асеев! Вы простите, ради Бога, но я забыла Ваше отчество, кажется мне, что Александрович, но ведь это только «кажется», а спросить здесь не у кого!

Я бесконечно благодарна Вам за то, что Вы откликнулись на моё письмо и сообщили то, что Вам удалось узнать насчёт маминой могилы.

Вадиму Сикорскому¹ я написала, но чувствую, что трудно, а может быть, даже и невозможно будет её разыскать.

Я давно, уже много лет назад, видела во сне, что ищу эту могилу в чужом городе, спрашиваю у чужих людей, и всем всё равно, и никто ничего не знает. А потом кто-то говорит — «а вот оно, кладбище всех самоубийц» — и я вижу просто высокую гору пепла на перекрёстке. Рядом со мной оказывается отец и говорит - «не плачь, она сама хотела так, помнишь, “схороните меня среди - четырёх дорог” - и тут как раз четыре дороги»...

Я и сейчас не знаю, её ли это строки:

«Схороните меня среди

Четырёх дорог» —

или это так приснилось тогда².

Когда я прочла Ваше письмо, то расплакалась здесь же, посреди улицы и среди бела дня, хотя всё это, и эта смерть, и эта могила не из тех событий, которые вызывают слёзы, а наоборот, сушат их вплоть до самого их источника.

В общем, это как могила Неизвестного Солдата, только Триумфальная Арка здесь - дело воображения - или будущего.

Неизвестная могила Поэта.

Вы знаете, у меня все близкие умерли, и ни одной могилы! Ни могилы отца, ни матери, ни брата, ни сестры. Точно живыми на небо взяты!

Где твоё, смерть, жало?³

Ещё раз спасибо Вам.

Искренне уважающая Вас

А.Эфрон

P.S. Пришлите, пожалуйста, какие-нибудь книги.

’ Вадим Витальевич Сикорский (р. 1922) - сын поэтессы и переводчицы Т.С. Сикорской (см. о ней в примеч. 1 к письму от 19 ноября 1949 г.). В Елабуге Георгий Эфрон дружил с ним, у него провел первую ночь после самоубийства матери.

² См. письмо к Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич от 30 ноября 1946 г.

³ «Где твое, смерть, жало; где твоя, ад, победа?» - «Слово святителя Иоанна Златоуста», читаемое на пасхальной заутрене.

Н. Н. Асееву

6 июня 1948. Рязань

Дорогой Николай Николаевич!

Ваше письмо застало меня в разгар такого лютого и неожиданного, первого в жизни приступа печени (как далеко не всё, что в жизни случается в первый раз, — приятно!), что я боюсь, как бы мой ответ на него, на письмо т. е., не приобрёл бы, волей судеб, противного печёночного оттенка. Простите за каракули и за карандаш, пишу лёжа. Во-первых, мне очень не хотелось бы, чтобы Вы меня называли «глубокоуважаемой», так же как не хочется звать Вас «многоуважаемым», хоть это и правда. Потому что так и просится вслед «вагоноуважатый», раз, и потому что я сейчас, как душевно, так и территориально, нахожусь очень, очень далеко от всякого рода Версаля, два. Во-вторых, мне бы очень хотелось, чтобы Вы мне писали хоть изредка, но не знаю, говорила ли Вам мама, что в 1939 г. я была, как это у них там называется, «временно изолирована» и находилась по ту сторону жизни вплоть до августа 1947 г., т. е. целых 8 лет. Если Вам это было неизвестно, то, м. б., сейчас Вам вовсе и не захочется переписываться со мной. Ибо, совершенно независимо от того, заслуженно или нет понес человек такую кару, факт остается фактом и пятно — пятном.

Говорят, что горностай - самое чистое животное на свете, если запачкать его шкурку, ну, скажем, дёгтем, так, что он не сможет её отмыть, он подыхает. Вот таким-то дегтярным горностаем я и чувствую себя — отмыть не дают, потому что я «выросла за границей», одним словом, очень хочется сдохнуть. А у меня не только шкурка была беленькая, я и внутри вся беленькая была — иначе я сюда и не приехала бы.

Вот Вы пишете, что поэт «жив в слове». Конечно, «поэт» и «могила» и, расширяя, «поэзия» и «смерть» - несовместимы, как и нериф-муемы. Но, говоря о данной могиле, тоскуя о ней, я думаю не только о поэте, но и, одна на свете, о матери. Не об отвлечённой, поставленной смертью на пьедестал Матери с большой буквы, а о маме. Которая ещё так недавно растила, кормила, обижала и обожала меня. А вот, знаете, теперь (как всегда, слишком поздно) я сама люблю её не дочерней любовью и не по-дочернему понимаю всё в её жизни и всю её, а по-матерински, всеми недрами, изнутри, из самых глубин. Как всегда, слишком поздно. Руки её, каждую трещинку, лицо — каждую морщинку. И каждый седой волосок. Как «и в небе каждую звезду»¹.

Поэтическая наследственность? Николай Николаевич, я не пишу стихов. Мне даны глаза поэта и его слух, но я - немая и вряд ли будет со мной, как с Валаамовой ослицей, хоть раз в жизни, да возговорив-шей! Т. е. Валаамовой ослицей я как раз была, т. к. возговорила однажды в детстве⁴⁷, но потом замолкла, как ослице и полагается. Поэтом я не буду, действенного поэтического начала нет у меня. Стихи я действительно понимаю и действительно люблю. И Ваша высокогорная книжечка⁴⁸ очень меня обрадовала. Тех гор, откуда она взяла своё начало, я не знаю. Я только Альпы знаю — швейцарские, сочетание первозданности с человеческой аккуратностью — необычайно аккуратными дорогами, гостиницами и воздушными железными дорогами, и французские, менее цивилизованные. Радость розовых утр над снежными вершинами, несмолкающая шопеновская болтовня ручьёв и коровьих колокольцев, неправдоподобные пастбища и стада везде - с географическими пятнами на лоснящихся боках у коров земных и белоснежные стада небесные - похищение Европы, превращение Ио, творимые неведомым, но несомненным божеством.

Почему я в Рязани? Потому что в Москве таких горностаев не прописывают и, вероятно, никогда прописывать не будут. Что делаю? Преподавала графику в местном художественном училище, а в летние месяцы приняла школьный секретариат. Тошнит от папок, скрепок, ножей, «принято к сведению» и «сдано в архив». А главное — нужно сидеть на месте все положенные часы — самые солнечные. Как живу? Да так вот и живу. Плохо, в общем.

Окружение моё — гоголевское и чеховское. Только без них самих. Сам городок — хорош. Но когда подумаешь, что — может быть - на всю жизнь, то тут-то печень и начинает пухнуть.

В Рязани очень много цыган, нищих, есть даже настоящие юродивые, среди них одна особа в рубище, которая изъясняется то матом, то по-божественному. По преданию, она жена прокурора. Утром и вечером по улицам города идут коровы; на колхозном рынке бабы в клетчатых юбках и при «рогах» обдуривают офицерских жён в буклях и с «плечиками». Вечерами молодёжь гуляет по Почтовой — местному Охотному Ряду.

Вот пока и всё. Если будете писать мне, то непременно расскажите про море.

Всего Вам хорошего.

А.Э. ⁴⁹⁴⁷⁴⁸

23 июня 1948, Рязань

Дорогой Николай Николаевич! Спасибо сердечное за лист письма и за лист в письме. Видимо, моё предыдущее послание было и в самом деле «печеночным», судя по тому, что Вы меня почти ругаете то ли за тон его, то ли за содержание. Правда, я очень болела тогда, когда писала Вам, и потому, что, сверх всего прочего, я испытывала в это время боль физическую, всё казалось мне значительно более больным, чем обычно. Ибо бессмертная душа значительно быстрее отзывается на боль, испытываемую телом, чем последнее — на душевную. А Бог её знает, бессмертна ли она, в конце концов? На десяток, ну на сотню душ, переживших тело, сколько тел, переживающих душу! Насчёт же того, что «везде есть люди» (т. е. «души»!) - как Вы мне пишете, то для меня это совершенно не требует доказательств. Я их встречала в самой преисподней. Они меня - тоже!

А.С. Эфрон со своей сослуживицей Т.Т. Чубукиной Рязань, 1948

Но кое-что в Вашем письме мне неясно. Почему я должна радоваться хлебниковской цитате о Пушкине и Лермонтове и считать, что это - тоже «Рязань» или - что «Рязань» тоже это?¹ Нет, это не «Рязань», ибо это непоправимо, а Рязань, в конце концов, может быть, и да. Непоправима только смерть, а все прочие варианты включают в себя какую-то долю надежды. Правда, что касается меня и Рязани, то я не надеюсь — но мечтать мечтаю. Ибо поверить в то, что это — на всю жизнь, понять это - ужасно. Вот я и не верю, и не понимаю, как до конца не поняла тех восьми лет, зачастую воспринимая их трагически, но никогда — всерьёз!

И потом - почему мы с Вами должны драться на рапирах, как мушкетеры или суворовцы? Я совсем не хочу драться, я очень миролюбива! Не деритесь, пожалуйста, и Вы! В своём предыдущем письме Вы говорили о «приятно и приютно», а в этом — уже вооружены. Да ещё рапирой.

А ещё мне хочется «внести ясность» вот во что: совсем не ужасно, когда «люди бросают то место, в котором они воспитывались», если это место не является их родиной по духу. Франция, которую я очень люблю, такой родиной для меня не была и быть не могла. И я никогда, в самые тяжёлые минуты, дни и годы, не жалела о том, что я оставила её. Я у себя

дома, пусть в очень тяжёлых условиях — несправедливо тяжёлых! Но я всегда говорю и чувствую «мы», а там с самого детства было «я» и «они».

А С. Эфрон и Тася Чубукина. Рязань, 1948

Правда, это никому не нужно, кроме меня самой...

Вот мама - это совсем другое. Пожалуй, она не должна была бы приезжать. Но судить об этом трудно. Всё это было суждено не нами.

Дорогой Николай Николаевич, ран своих я не растравляю, ибо ни они, ни я в этом не нуждаемся. Мы просто сосуществуем.

А жара стоит ужасная. Маленькая Рязань раскалена до неузнаваемости - представляю себе, что делается в Москве. Хорошо, наверное, только там у Вас, на берегу тихого моря. Здесь цветут, точно медом облитые, липы, но воздух так зноен, что кажется, что и липы, и цвет, и я сама находимся в грандиозной духовке. Почти в печи крематория. Городок живёт своей летней жизнью. Табунки коротконогих девушек со стандартно низкоклонными причёсками² вечерами ходят по местному Охотному Ряду — бывшей Почтовой, а ныне улице Подбельского. И ни одна из них не знает, что это за Подбельский. Вообще никто не знает. В летнем саду выступают артисты сталинградского театра оперетты. Как они выступают, я не имею понятия, но волоокие первые любовники и не сдающие позиции отцы семейства (бывшие благородные) частенько заходят в помещение, где я, изнывая от жары, меланхолически тюкаю пальцем на машинке. Дело в том, что наш бухгалтер является каким-то уполномоченным «Рабис’а»³ по финансово-профсоюзным делам. Вот тут-то и начинается оперетта. В воздухе летают произносимые осанистыми голосами жалкие слова «аванс», «по бюллетеню» — «мы с женой и тёшей по вызову Комитета по делам Искусств», «недоплатили», «позвольте» и «я буду жаловаться министру», смешиваясь с нашими местными, привычными «зачёты», «отчёты», «стипендия», «зарплата». А в это время сталинградские дивы, ожидая результатов переговоров, стоят под знойными липами. У них пустые глаза, окаймлённые роскошными ресницами, оранжевые губы, волосы цвета лютика. Одеты они в хламиды райских расцветок, обуты во что-то бронзовое на подошвах из отечественной берёзы под американскую пробку. Курсанты местного артиллерийского училища, проходя мимо них, сбиваются с шага.

На стенах и воротах старинных особняков бьются афиши: «Гастроли дипломанта сталиногорской эстрады Леаса Святославского», «В Областном Доме офицера выступление смешанного хора учащихся 1-ой мужской и 13-ой женской школы под управлением Лидии Заливухиной», «В ТЮЗе “На дне” Горького. В роли Костылёва — Станислав Барабанов, заслуж. артист Бурят-Монгольской АССР, Барона - Самуил Иванов, заел, артист Кара-Калпакской АССР, Насти -Аделаида Спиридонова, заел, артистка Марийской АССР».

Совершенно физически здоровые граждане в растерзанных одеждах сидят в тени всё тех же лип. Они жуют белые булки, бренчат гривенниками и выкрикивают: «Подайте сиротам», «Работник науки, не будьте скупым» или «С Божьей милостыньки не обеднеешь». При виде разомлевшего от жары милиционера в сильно выцветшей форме вышеназванные рыболовы быстро сматывают удочки.

И над всем возвышается розовый, несмотря ни на что, собор в стиле украинского барокко. Он стоит на чудном месте, над речушкой Трубежом, окружённый великолепными остатками старинного Кремля. В одном из соборов (более мелких, их много в здешнем Кремле) помещается областной архив МВД, в другом — автобаза, в третьем — кооператив и т. д. В бывшем архиерейском доме — краеведческий музей. Там торчит какой-то областной ихтиозавр, окружённый портретами Павлова и Мичурина, а в тихих залах со скрипучими половицами расположились чучела волков, зайцев, приказных, крепостных и даже один настоящий скелет, весь в позеленевших бляхах и бусах. Представляю себе «в двенадцать часов по ночам» встречу духа архиерея с духом ихтиозавра!

Если бы у меня было время, я бы всё ходила по улицам и смотрела бы. Но работать приходится с 8 и до 8-9 ч., работа чрезвычайно нудная и много её, — чтобы как-то прожить лето, пришлось на эти месяцы принять школьный секретариат и библиотеку. Всё — сплошной хаос, в котором пытаюсь разобраться, чтобы потом на этом месте завести свой собственный. Зарплаты хватает как раз на мороженое и папиросы — без всего прочего стараюсь обходиться - впрочем, насчёт того, чтобы «обходиться», я достаточно натренирована всеми предыдущими годами. Опять-таки надеюсь, что это не на всю жизнь. Если на всю — то лучше не надо!

Конечно, я буду очень рада и глубоко тронута, если Вы когда-нибудь выберетесь сюда. Особенно если привезёте стихи с настоящим (пусть и тихим, и мелким) морем! Но если не удастся, то стихи пришлите, а сами — пишите. Мне и вообще.

В общем, пока лето — всё ничего. Но о неизбежной зиме думаю с содроганием. Всё так трудно, особенно когда это «всё» совмещается с такой работой. Я просто устала очень, а мне никак нельзя ни уставать, ни болеть.

Ещё раз спасибо Вам за всё. Простите за такое длинное и несуразное послание. Голова у меня какая-то замороченная — письмо, наверное, тоже.

Сердечный привет Вашей жене.

Ваша А.Э.

¹ Так как неизвестно, где находятся оригиналы писем Н.Н. Асеева к А.С., сущность спора не вполне ясна.

² Местонахождение оригиналов рязанских писем А.С. к Н.Н. Асееву (кроме писем от 3 и 26 мая 1948 г.) также неизвестно, письма публикуются по кн.: Асеев Н.Н. Родословная поэзии. М., 1990. Однако позволим себе предположить, что здесь следует читать не «низкоклонные прически», а «низкопоклонные» - А.С. иронически обыгрывает газетный стереотип тех лет «низкопоклонство перед Западом».

³ Профсоюз работников искусств.

Я. Я. Асееву

18 июля 1948, Рязань

Дорогой Николай Николаевич, спасибо за письмо и стихи. Они, видимо, оказали своё освежающее действие на расстоянии, ещё до того, как я получила их. Ибо Рязань вспомнила, что она - не Рио-де-Жанейро, и благоразумно придерживается температуры от 18 до 22 градусов «с кратковременными осадками грозового характера». Между прочим, «Латвия» звучит красиво, спокойно и даже торжественно. А «латыш» почему-то нет. Вам не кажется? Т. е. Вам определенно не кажется, потому что у Вас не про Латвию, а про страну латыша¹. Вот это самое «страна Латыша» не совсем доходит до меня. М. б. потому, что это не просто звучит, а м. б. потому, что это - просто непривычно, как, скажем, «страна русского» вместо России, «страна чеха» вместо Чехии и т. д. М. б. потому, что это скупо звучит — страна Латыша, пусть даже с большой буквы латыша. «Страна русских», или «чехов», или «латышей» - как-то просторней и шире страны одного-единственного символического Гражданина её.

Сегодня я тоже видела сосны. За 20 километров от Рязани. Они, наверное, такие же, как те, о которых Вы писали. В любую погоду верхушки стволов точно облиты солнцем, а низ — охвачен тенью. И когда их, сосен, много, то распространяют они какую-то особенную тишину, как в готическом храме. И будь они северные, рязанские или латвийские — запах их — благоухание - воскрешает в памяти юг и зной. Тихая, пружинящая почва под ногами и яркие инкрустации неба над головой, а вместо Вашей Балтики Ока, сама чешуйчатая, как сосна, только серебряная, а за Окой, за необычайно рельефными на необычайно плоской равнине рыжими стогами -тёмно-синяя кайма горизонта — леса Мещёры. Но это за 20 кило-м<етров> от Рязани, а близко — некрасиво, однообразно и Ока какая-то невыразительная. Обратно я оттуда ехала с попутной трёхтонкой, через несколько сел привычного вида, а одно, Поляны, такое страшное, с дырявыми крышами и грандиозными боровами посреди улицы, что если бы не свиньи, то можно бы подумать, что к Плюшкину заехали. Над селом стоит разрушенная церковь, на четырёх ногах, как Эйфелева башня. Всё это ничего, но какая была гроза! Небо чернее торфа вдруг ожило молниями, целый лес молний вырастал и гас от земли к небу, всё кругом рычало и...

Н.Н. Асеев и Б.Л. Пастернак. 1942

[окончание письма не сохранилось].

' В стих. Н. Асеева «Ветер, сосну шелуша...» из цикла «Рижское взморье» (Огонек. 1947. № 12) есть строки: «блещет страна латыша», «здравствуй, страна латыша».

Б.Л. Пастернаку

1 августа 1948

Дорогой Борис! Прости, что я такая свинья и ни разу ещё тебе не написала: все ждала по-настоящему свободного времени, чтобы написать настоящее большое письмо. Но времени нет, и наверное никогда не будет. И чувства и мысли так и остаются, не столько несказанные, сколько несказанные. Живу я в Рязани уже скоро год, работаю в местном художественном училище - ставка 360 р. в месяц, а на руки, за всеми вычетами, приходится чуть больше 200 - представляешь себе такое удовольствие! Работать приходится очень, очень много. Все мечтала этим летом съездить в Елабугу, но конечно при таком заработке это совсем неосуществимо. Асеев писал мне, что мамину могилу разыскать невозможно. Не верю.

В училище, где я работаю, есть театрально-декоративное отделение, а Шекспира нет и достать невозможно. Ни у меня, ни у училища нет ни средств, ни возможностей, а без Шекспира нельзя. Молодёжь (в большинстве из окрестных сёл) никогда его не читала, и если не пришлёшь™, то, наверное, и не прочтёт. Если не можешь подарить, то пришли на прочтение, мы вернём. Но я думаю, что ты подаришь. Очень прошу тебя.

Напиши мне о себе хоть немножко. Мне говорили что ты женился. Правда? Если так, то это хорошо. Особенно на первых порах. Крепко тебя целую и люблю. Напиши.

Твоя Аля

Помнишь, как ты приезжал к нам?¹ сколько было апельсинов, как было жарко, по коридорам гостиницы бродил полуголый Лахути², мы ходили по книжным магазинам и универмагам, ты ни во что не вникал и думал о своём, домашнем?

Мой адрес: Рязань, ул. Ленина, 30, Рязанское художественное училище.

Ещё раз целую. Очень хотелось бы увидеться.

¹ В 1935 г. Б.Л. Пастернак приезжал в Париж на Международный конгресс писателей в защиту культуры.

² Таджикский советский поэт Абулькасим Лахути (1887-1957) также был делегатом конгресса.

Б.Л. Пастернаку

14 августа 1948'

Дорогой Борис! Бесконечно благодарю тебя за всё, полученное мною. Стихи очень хороши. Когда я распечатала конверт и взялась за письмо, сидевшая рядом одна Марья Ивановна рязанская, счетоводица, схватила без спросу стихи. Я говорю: «Бросьте, Мария Ивановна. Это переводы. Вы всё равно не поймёте». Но она не бросила, всё прочла и сказала: «Чего ж тут непонятного. Наоборот, всё понятно. И всё очень хорошо». Почему в первую очередь, вместо своего, написала тебе отзыв Марии Ивановны? Да потому, что это прекрасно — т. е. то, что прекрасное в них, в стихах, в теперешних твоих, доступно не только избранным. К большей, чем прежде, глубине содержания, прибавилась большая, чем прежде, простота формы. Вообще, действительно прекрасные стихи — чего не могу сказать о последних асеев-ских, что он прислал мне². И ему не смогла не написать, что они мне не очень понравились. Ему это, кажется, тоже не очень понравилось — больше не пишет мне.

Да, дорогой Борис, скоро 35 лет, как я - Ариадна (это имя обычно так коверкают, что я даже сама не смогла сразу написать его правильно!) М. б., если бы я была Александрой, всё было бы проще и глаже в жизни?

В общем, имя не из счастливых! Ну и Бог с ним. Вчера я получила всё твоё. Твои книги безумно — если бы ты их видел в эту минуту! — обрадовали ребят. Они только жалели, что ты им ничего не надписал на них. И отобрали у меня даже бандероль, чтобы убедиться в том, что «он сам прислал». Если бы прислал сам Шекспир, вряд ли он произвёл бы больший фурор.

А сегодня мне объявили приказ, по которому я должна сдать дела и уйти с работы. Моё место — если ещё не на кладбище, то во всяком случае не в системе народного образования. Не можешь себе представить, как мне жаль. Хоть и очень бедновато жилось, но работа была по душе, и все меня любили, и очень хорошо было среди молодёжи, и много я им давала. Правда. За эти годы я стала много понимать и стала добрая, особенно к отчаянным. И работалось мне хорошо, и я много сделала. А теперь, когда я всех знаю по именам и по жизням, и когда каждый идёт ко мне за помощью, за советом, затем, чтобы заступилась или уладила, я должна уйти. Куда — сама не знаю. Устроиться необычайно трудно - у меня нет никакой кормящей (в данной ситуации) специальности, и я совсем одна. Ещё спасибо, что по сокращению штатов, а то совсем бы некуда податься! Вот ты говоришь — «не унывай». Я и не унываю, но, кажется, от этого и не легче. Ты понимаешь, я давно пошла бы на производство или в колхоз, сразу, но сил нет никаких, кроме аварийного фонда моральных. Пережитые годы были трудны физически, и последний был не из лёгких. Вот сейчас никак и не придумаю — что делать? Видимо, вот пока и всё. Прости за нечленораздельность, я устала очень.

Ещё раз бесконечно (разве можно так писать - «ещё раз бесконечно»?) благодарю за всё. Ты не любишь больше вспоминать, да? а я часто вспоминаю, как мы сидели в скверике против Жургаза³, и как всё было.

Крепко целую тебя, милый.

Твоя Аля

' В оригинале письмо датировано 14.VIII.48 г., но исходя из содержания, его можно отнести к 8.VIII.48 г..

² Н.Н. Асеев прислал А.С. стихи из цикла «Рижское взморье».

³ В здании журнально-газетного объединения в начале Страстного бульвара А.С. работала в журнале «Revue de Moscou», выходившем на французском языке.

Н. Н. Асееву

23 августа 1948, Рязань

Дорогой Николай Николаевич! Ваш «латыш» не нуждается в защите - даже в Вашей, ибо этот «ребёнок», несомненно, строен и красив. Но что же делать, если многие другие Ваши «ребята» мне гораздо более по душе! Причём дело тут, видимо, только в самом слове «латыш». Не в понятии, а в звучании. Короче говоря, сама не пойму, в чём дело. Со стихами - как с дружбой, с любовью: не в красоте дело. Приезжайте поскорее. Кудеяр¹ может подождать. С 16-го века он, несомненно, набрался терпения. Кстати, какое оперное у него имя, даже противно немного. Ничего о нём не знаю, кроме «сам Кудеяр-атаман». Даже сама не знаю, как найти меня в Рязани. Та трущоба, в которой я живу, очень трудно находима. Телефон моей работы - 13-87, адрес - ул. Ленина, 30, Рязанское художественное училище. Но возможно, что с первых чисел сентября я буду работать где-нб. в другом месте, т. к., кажется, лица, окончившие, подобно мне, эту самую восьмилетку², не имеют права работать в системе народного образования. По-моему, это абсурд - я ведь только технический секретарь. Но, как говорится, заступиться некому, а жаль. Я очень сдружилась с людьми и с работой. Самое лучшее - пришлите телеграмму, сообщите, когда приходит пароход, я постараюсь встретить. Даже если будет дождь. Если поездом - тоже сообщите, тоже встречу. Только приезжайте поскорее, а то, если я впрягусь в другую работу, мне не дадут разгуливать, а пока я в училище - можно. И погода пока хорошая. Только как мы узнаем друг друга? Вот моя карточка, если не узнаете меня по наитию. За своё «наитие» не ручаюсь. Только привезите её - она у меня одна-единственная. Ещё привезите стихов и спичек - ни того, ни другого в Рязани нет. Итак, очень жду Вас. Сейчас за моим окном грустный, душераздирающий провинциальный вечер. Люди на порожках грызут семечки, загораются огни, и какой-то орденоносец везёт в колясочке двух небрежно брошенных близнецов.

Ваша А.Э.

¹ Н.Н, Асеев, по всей вероятности, поделился с А.С. намерением писать о Кудеяре-разбойнике.

² То есть отбывшие восьмилетний лагерный срок.

Дорогой Борис! Спасибо за твою добрую открыточку и за добрые обещания — только я что-то не уверена в том, что ты многим богаче меня. Мне кажется, что ты тоже вроде меня нищий. Остаётся утешаться тем, что к хорошим людям богатство не причаливает. Как-то всё мимо проходит — и хватать, и выпрашивать не умеем. Статью твою о Шекспире не читала и прочту, видимо, не так-то скоро — у меня её сразу отобрали и у она «пошла по рукам»¹. Прозу пришли непременно, и пиши пока что по тому же адресу, как только он изменится, я сообщу тебе. Во всяком случае мне всегда тотчас же сообщат, даже если я к тому времени буду работать в другом месте, или вовсе не буду — не дай Бог, это хуже всего.

Недели на две я ещё могу, кажется, рассчитывать на гостеприимство своих «хозяев» - им очень, очень не хочется отпускать меня -относятся ко мне очень хорошо и пока затягивают всю эту историю -но слишком долго затягивать, увы, не придётся. А всё-то дело в том, что за меня «заступиться некому», я ведь здесь так недавно. Всё можно было бы уладить. Работать напоследок приходится очень много и очень беспрерывно. Я ужасно устала и вообще, и в частности.

Асеев иногда пишет мне письма красивые и гладкие. Что-то в его письмах есть поверхностное, что заставляет подразумевать в нем самом нечто затаённое - не знаю, как выразить - в общем, все его легкие похвалы моему уму и трескучие фразы о маме не внушают того простого человеческого доверия, без которого не может быть отношений, хотя бы приближающихся к настоящим. Он собирается приехать сюда «посмотреть на меня». Вряд ли он получит удовольствие от этих смотрин. Но ты ему не говори! А чего — «не говори» — сама не знаю. Очень спать хочется.

Я сама не знаю, что и как со мной будет дальше. Ехать? Куда? мне не ездить хочется, а прибиться к месту, и чтобы никто не трогал. Я, конечно, могла бы в Вологду к Асе², но она — мучительна своим сходством с мамой, карикатурным каким-то, и своей болезненной разговорчивостью, и многим, многим другим. Не прими за эгоизм — но быть с ней - это ежечасный, ежеминутный подвиг, на который я сейчас, боюсь, не способна. Я ведь сама ужасно издёргана, только это, слава Богу, внешне не проявляется. А Ася вся — нервами наружу, и это меня заставляет щетиниться, почему - не знаю. Боюсь, что я ужасно косноязычна, поймёшь ли ты всё, что мне не удается выразить? А как жизнь быстро идёт! Так недавно мама распечатывала

твои «Поверх барьеров» и «Сестра моя — жизнь»³ и Рильке умер так недавно⁴; и тоже совсем недавно я, маленькая, расшифровывала маленькую Люверс, сама будучи похлеще этой самой маленькой Люверс⁵ и Мур играл с белым медвежонком Мумсом, присланным твоим папой.

В маленьком, холодном рязанском музее есть работы твоего отца⁶ и по радио передают Скрябина⁷ «...уйти от шагов моего божества»⁸, и с Люверс я встретилась в Мордовии⁹, в старом за- и растрёпанном альманахе, за высоким забором, в лесах, где проживал Серафим Саровский. И в общем мы с тобой живы, и время от времени попадаем в круги, разбегающиеся от когда-то давно брошенного камня, встречаемся с чем-то и кем-то ещё давно близким и опять ждущим на очередном повороте судьбы. Грани между «просто» и «давно» прошедшим стерлись, как стёрся счёт дням и годам. Меня маленькую тревожило чувство, что времени - нет: до полуночи - вечер, а с полуночи - утро, а где же ночь? А сейчас -до полудня - детство, а с полудня - старость. Где же жизнь? Ты что-ниб. поймёшь в моём сонном лепете? Хотя бы то, что я тебя очень люблю и крепко целую?

Твоя Аля

' Б.Л. Пастернак прислал А.С. в машинописи тогда еще неопубликованные «Заметки к переводам Шекспировских пьес». Впервые они были напечатаны в альманахе «Литературная Москва» (М., 1956. Кн. 1).

² Анастасия Ивановна Цветаева жила в это время в поселке Печаткино Вологодской обл., где поселилась семья сына.

³ Книги стихов Б. Пастернака: «Поверх барьеров» (1917) и «Сестра моя -жизнь» (1917, опубл. 1922). В 1922 г. Б. Пастернак, прочитав сборник стихов Цветаевой «Вёрсты» (1921), прислал ей, как он пишет, письмо «полное восторга» и книгу «Сестра моя - жизнь» Между ними завязалась интенсивная переписка. В том же году М. Цветаева написала статью об этой книге Б. Пастернака - «Световой ливень: Поэзия вечной мужественности».

⁴Райнер-Мария Рильке (1875-1926) - австрийский поэт.

⁵ Героиня повести Б. Пастернака «Детство Люверс» (1918). М. Цветаева пишет 14 февраля 1925 г.: «Всю эту зиму жила “Детством Люверс”, изумительной, небывалой, ещё не бывшей книгой» (VI, 242).

⁶ Отец Б. Пастернака - Леонид Осипович Пастернак (1862-1945) - художник, академик живописи.

⁷ Встреча в 1903 г. с композитором-новатором Александром Николаевичем Скрябиным (1871/2-1915) определила для Б. Пастернака выбор пути: «...под влиянием обожания, которое я питал к Скрябину <...> с этой осени я шесть следующих лет, все гимназические годы, отдал основательному изучению теории композиции...» (Пастернак Б. Воздушные пути. М., 1982. С. 423).

⁸ Неточная цитата из поэмы «Девятьсот пятый год» (гл. «Детство»), Правильно: «О, куда мне бежать / от шагов моего божества».

⁹0 встрече с альманахом «Наши дни» (1922. № 1), где было напечатано «Детство Люверс», в Мордовском лагере А.С. пишет 1.VIII.45 г. А.И. Цветаевой.

Дорогой Борис! Прости за глупый каламбур, но - все твои переводы хороши, а последний — лучше всех. Не знаю, правильно ли я поступила, тут же, «тем же шагом», как говорят французы, сбегав в магазин и купив себе пальто. Правильно или нет, но это было какое-то непреодолимое душевное движение, и даже сильней, чем движение. Потом, когда я его уже купила и надела, я стала себя убеждать, что так и нужно было сделать: пальто ведь нет, совсем никакого, и подарить его мне может только чудо, а чудо - вот оно, и значит - всё правильно. Потом представила себе, как такая куча денег расходится по всяким там керосинам и селёдкам, не то что — «расходится», а «разошлась бы», если бы я не купила пальто. А потом, с совершенно чистой совестью и лёгким сердцем, пошла отражаться во всех витринах. Спасибо тебе, Борис. Ты как-то совсем по-необычному тронул меня и обрадовал своим подарком, но всё это — не те слова, и нет у меня на это слов. Однажды было так — осенним, беспросветно-противным днем мы шли тайгой, по болотам, тяжело прыгали усталыми ногами с кочки на кочку, тащили опостылевший, но необходимый скарб, и казалось, никогда в жизни не было ничего, кроме тайги и дождя, дождя и тайги. Ни одной горизонтальной линии, всё по вертикали — и стволы и струи, ни неба, ни земли: небо — вода, земля - вода. Я не помню того, кто шёл со мною рядом, - мы не присматривались друг к другу, мы, вероятно, казались совсем одинаковыми, все. На привале он достал из-за пазухи обёрнутую в грязную тряпицу горбушку хлеба, — ты ведь был в эвакуации и знаешь, что такое Хлеб! разломил её пополам и стал есть, собирая крошки с колен, каждую крошку, потом напился водицы из-под коряги, уже спрятав горбушку опять за пазуху. Потом опять сел рядом со мной, большой, грязный, мокрый, чужой, чуждый, равнодушный, глянул — молча полез за пазуху, достал хлеб, бережно развернул тряпочку и, сказав: «на, сестра!» — подал мне свою горбушку, а крошки с тряпки все до единой поклевал пальцами и в рот — сам был голоден. Вот и тогда, Борис, я тоже слов не нашла, кроме одного «спасибо», но и тогда мне сразу стало ясно, что в жизни есть, было и будет всё, всё - не только дождь и тайга. И что есть, было и будет небо над головой и земля под ногами. Только тот был чужой и далёкий, а ты - родной и близкий, но и ты, и он сделали — сотворили — для меня большее чудо, чем опять-таки можно выразить словами. — Да, вспомнишь это самое время военное, и это самое горе военное, и подумаешь — ведь в самом деле всё это было, и в самом деле всё это перенесли.

У меня пока нового — кроме пальто — нет ничего. Распоряжение остаётся в силе, что касается меня, то я пока работаю на прежнем месте, что и как будет дальше — не знаю.

Если отсюда придётся, и возможно в недалеком будущем, — уйти, то думаю поехать к Асе, там, м. б., и даже наверное, Андрей⁵⁰ поможет с работой и остановиться можно будет у них. Здесь же у меня никого и ничего, и всё может оказаться невыносимо трудным. Но и там, Борис, не слаще, в конце концов. Очень, очень трудно с Асей быть больше двух часов подряд. И кроме того, это - мама в кривом зеркале, это — почти мама и совсем не она, жутко, не по моим силам. Сил у меня совсем немного и корни мои с трудом достают до подземных источников, Борис. Да, ты Асе не говори о том, что послал мне, а то она меня пилить будет, что я не поехала в Елабугу. Но я-то знаю, что живая мама сама предпочла бы, чтобы я оделась, а мёртвой мамы — нет.

Крепко тебя, дорогой, целую. Как бы тебя увидеть? Прозу свою пришли. Пиши мне пока на училище, если переменю адрес — сообщу.

Твоя Аля

¹А.Б. Трухачев, сын Анастасии Ивановны Цветаевой.

Н. Н. Асееву

14 сентября 1948, Рязань

Дорогой Николай Николаевич! Где же Вы? Приезжайте, пока погода хорошая и пока собор (16 век, стиль украинского барокко) — не рухнул. Не знаю, нужен ли Вам Кудеяр, но мне Вы определенно нужнее, чем ему. Дайте знать о приезде, когда и чем (поездом, пароходом, самолётом?) — я Вас встречу⁵⁰. Телефон мой — на всякий случай — 13-87, с 9 утра до 5 дня, адрес работы - ул. Ленина, 30. Художественное Училище. По этому же адресу напишите, скорее дойдёт.

Мои дела пока что утряслись, это была директива какого-то сугубо местного характера, т. е. руководства, причём сугубо ошибочная.

Ну и Бог с ними, и с директивой, и с руководством. А вообще -тоска отчаянная, несмотря на новые аттракционы в городском парке: «Альберто, мастер иллюзий и манипуляций» и «Полёт в зубах над публикой Анны Болховитиной». Честное слово!

Жду Вашей весточки и Вас самого.

А. Эфрон

Дорогой Борис! Сегодня, очень рано утром, я услышала, как журавли улетают. Я подошла к окну и увидела, как они летят в смутном, рассветном небе, и потом уже не могла уснуть — всё думала. Почему написала тебе об этих журавлях — и сама не знаю. Развернула твоё письмо - и они мне вспомнились. Наверное, есть какое-то скрытое, а может быть и явное, сходство между твоим почерком и полётом этих больших, сильных птиц, вечно разорванных между севером и югом, зимой и летом, птиц без средней полосы и золотой середины в жизни.

Как люблю я их крик в тумане сумерек или рассвета, и стройноколеблющийся силуэт их эскадрильи, и того, последнего, мощными, на расстоянии бесшумными, взмахами крыльев догоняющего своих...

«Всё дурное уже переделано», пишешь ты. Не знаю. Сомневаюсь. Во-первых, одной человеческой жизни, даже семижильной, явно мало для того, чтобы переделать «всё» — (хорошее или дурное). Во-вторых — во-вторых, я настолько одичала, что необычайно трудно мне излагать свои мысли - они переродились в смутные ощущения, понятные лишь мне одной, моему единственному собеседнику. Они теснятся в голове, пока не пожирают друг друга, и тогда «голове становится легче дышать». Просто мне хотелось сказать тебе, что ты, первый из известных мне поэтов, сделавший тайное - явным, выразивший то невыразимое, до чего некоторые твои предшественники — скажем, Тютчев, Фет, добирались случайно. И эти их случайности являлись — на мой взгляд и моё чутье — лучшим в их лирике. Ноя — плохой судья в этих вопросах, т. к. слух мой настолько развит — а для объективного отношения к делу это — ещё хуже глухоты! — что даже самого трудного тебя понимаю я с полслова. Не только теперь, а ещё и тогда, когда была совсем девчонкой, т. е. когда это самое чутьё прекрасно сосуществовало с любовью к кино, чтеньем иллюстрированных журналов и уютных романов Марлит¹, с тем, что давно и легко отпало, как отслужившая шкурка змеи.

Самое, самое лучшее, самое радостное, самое чистое в природе всегда, в любом возрасте и любых условиях, заставляло меня вспомнить тебя — творца стихотворных ливней², первые капли которых ртутинками катятся в пыли, гроз, трепещущей листвы, этих нежных, сияющих, женственных переходов от слёз к улыбке и вспять. Чувство природы, чувство праздника и печали, вкуса и запаха, и, про-

сти за опошленное звучание этих прекрасных слов, — женской души - всё далось тебе в руки. Нет, ты ужасный хам по отношению к самому себе, если в самом деле считаешь, что «всё дурное уже переделано». Боюсь, что лучшего, чем лучшее из вышеназванного дурного, тебе уже не создать! Ну, конечно, был и у тебя, как у всякого настоящего поэта, всякий хлам, но без него нет творчества. А сколько его в ранних маминых стихах — пусть она не сердится на меня за эти слова!

Поэзия сегодняшнего дня - это, на мой взгляд, сплошное «хлеб наш насущный даждь нам днесь», и только один Маяковский владел ею вполне, - и она им. Но - не единым хлебом жив человек, даже в такие времена, когда хлеб это всё. Говорю это en pleine connaissance de cause⁵¹. Велика и глубока сила поэта, и равна ей по величине и глубине только память читателя, о которой обычно поэты не имеют понятия. Ты — тоже. Опять-таки говорю это en pleine connaissance de cause.

Ну, вот и всё сегодня. Я тоже ужасно занята, но такими безнадежно нудными делами, что — да Бог с ними совсем, стоит ли о них говорить! И устала.

Целую тебя.

Аля

' Э. Марлит (Евгения Ион; 1825-1887) - популярная немецкая романистка, автор сентиментально- мелодраматических романов.

² См. у М. Цветаевой в «Световом ливне» о кн. «Сестра моя - жизнь»: «Я попала под неё, как под ливень.

- Ливень: - всё небо на' голову, отвесом: ливень впрямь, ливень вкось, -сквозь, сквозняк, спор световых лучей и дождевых...» (V, 233).

Б.Л. Пастернаку

14 октября 1948

Дорогой Борис! Вчера получила книгу, а сегодня открытку. Спасибо тебе. Я недавно была в Москве несколько дней, звонила тебе, мне сказали, что ты — на даче, т. ч. сын твой не спутал, это была именно я. Ужасно жалела, что не удалось повидать тебя, да и сейчас ещё жалею. В Москву выехала по приглашению нескольких добрых людей из Союза писателей, которые захотели помочь мне уладить дела с работой, т. е. именно с той работой, с которой я вот уже скоро два месяца всё ухожу. Обещал всё уладить и со всеми переговорить Жаров¹, который вчера приехал в Рязань на празднование тридцатилетия комсомола, но повидать его и дозвониться ему нет никакой возможности — в гостинице «Звезда» (по температуре — звезда полярная!) ему не сидится, а до остальных мест пребывания — никак не доберёшься. Вообще все эти треволнения, мелкие, но постоянные, плюс ко всему ранее пережитому, издёргали меня окончательно, как может издёргать ежечасно повторяемое «что день грядущий»... из так называемой популярной арии. Очень тяжело и сумасшедше, когда день вчерашний всё время насильственно перевешивает, берёт перевес над завтрашним, а у меня всё время так и получается, и не по моей воле.

Скажи, сколько времени можно читать книгу², мне и ещё немногим нескольким? У меня есть мечта, по обстоятельствам моим не очень быстро выполнимая, — мне бы хотелось иллюстрировать её, не совсем так, как обычно, по всем правилам, «оформляются» книги, т. е. обложка, форзац и т. д., а сделать несколько рисунков пером, попытаться легко прикрепить к бумаге образы, как они мерещатся, уловить их, понимаешь? М. б., и даже наверное, это было бы не твоё и не то — впрочем, почему «даже наверное»? Как раз может оказаться и твоим, и тем самым. Но это осуществимо только при условии, если я останусь здесь, ибо если, не дай Бог, придётся в скором времени перебираться к Асе, то это будет долгий перерыв во всём на свете. Это будет просто ужасно, пишу я совершенно искренне, совершенно искренне сознавая собственное свинство.

Целую тебя.

Твоя Аля

' Александр Алексеевич Жаров (1904-1984) - русский советский поэт.

² В письме от 10.Х.48 г. Б.Л. Пастернак сообщает, что выслал «прямо из-под машинки обещанную рукопись» - первоначальную редакцию 1-й части романа «Доктор Живаго». В том же письме Б.Л. просит: «Когда прочтешь рукопись, <...> прошу тебя переслать ее таким же порядком: г. Фрунзе, почтамт, до востребования, Елене Дмитриевне Орловской». Е.Д. Орловская - журналистка и переводчица, сосланная в г. Фрунзе. Эта просьба была повторена в письме от 12.XI.48 г.

Б.Л. Пастернаку

12 ноября 1948

Дорогой Борис! Получила твою открыточку, прости, что так долго не отзывалась на книгу - бегло и между делом не хочу, а так, как хочу, - всё со временем не выходило из-за безумных предпраздничных нагрузок, плюс к основной работе и серьёзному наступлению

«осенне-зимнего сезона» в плане сложного рязанского быта. Книга вернётся ко мне в понедельник, и тогда, с ней в руках, всё напишу тебе подробно. Я, конечно, прочла её первая, дважды подряд. Очень хороша. Но хочется очень, чтобы были пополнены и развиты антракты между событиями, сами по себе несомненно насыщенные событиями ещё не разразившимися, понимаешь? Обо всем напишу, как только вернется книга, а пока словечко наспех, чтобы сказать, что мы — и я, и книга — живы и скоро подадим голос. Там есть замечательные, замечательные места, по-твоему пронзительные. Но боюсь — не сумею так нарисовать, как нужно. Иллюстрация — перевод автора на нечеловеческий язык линий, пятен, света, тени, на какой-то глухонемой язык. Тебя особенно трудно, ты - из непереводимых - нужен художник твоего масштаба, какой-то Златоуст от графики, чёрт возьми! Время нужно, хоть немного покоя нужно — это я уж не о Златоусте, а о скромной себе.

Жаров оказался по отношению ко мне необычайно отзывчивым, сделал всё, что нужно, на работе меня восстановили, в январе прибавятся м. б. и уроки графики — рублей на двести в месяц, и то хлеб. Плюс к сознанию слишком быстро уходящего, на ненужное тратимого времени последнее время замучила меня непонятная и противная температура - ничего не болит и все время лихорадит.

Целую тебя крепко, скоро напишу тебе много и по-своему по существу.

Твоя Аля

Б.Л. Пастернаку

20 ноября 1948

Дорогой злой Борис! Позволь на этот раз не послушаться тебя, и не быть тебе другом, и не отсылать (пока ещё) «его» во Фрунзе, и «делать себе из него муку» и «тратить на него свои вечера». Тем более что ты только что, совсем недавно, разрешил мне всё это. Это раз. Во-вторых, какая может быть непосредственная связь между моим отношением к тебе и моим же отношением к роману? Хоть он и твой, но, раз написан, он уже он, сам по себе, и сам за себя отвечает. Таким образом, может быть хорошее отношение к автору и плохое - к произведению, и плохое к автору и хорошее - к произведению, и может быть отношение, дух захватывающее, и к тому и к другому, одним словом - всё может быть. Таким образом, если я хочу многое написать тебе о написанном тобою, то это вовсе не для того, чтобы доказать своё отношение к тебе. Это во-вторых. А в-третьих — о какой закономерности недостатков говоришь ты, ты? Ты можешь говорить о закономерности недостатков, ну, скажем, своих детей - но не об этом ребёнке, созданном совсем иным творческим методом!

Ты писал, как ты мог и как хотел, дай же мне почитать так, как я могу и как хочу, и дай мне написать м. б. не совсем так, как мне хочется, п<отому> ч<то> я не всегда умею, но так, как смогу. И не пиши мне, Бога ради, таких, сверху чуть приглаженных, но на самом деле таких злых открыток.

Прости меня за медленность — что-то сделалось со временем и со мной. Время существует, но оно никогда не моё, оно меня гонит и гоняет по пустякам, и я совершенно загнана всякой конторской белибердой и домашними «делами» — топкой, от которой никому не жарко, готовкой, от которой никто не сыт, и т. д., и всё надоело, ну и Бог с ним.

Крепко целую тебя, дорогой злой Борис!

Твоя Аля

Б.Л. Пастернаку

27 ноября 1948

Дорогой Борис! Только сегодня получила твою открытку от 12.11., где ты просишь немедленно выслать книгу: открытка твоя оказалась доплатной, и поэтому долго пролежала на почтамте, пока прислали мне повестку. Книгу я смогу выслать 1-го-2-го декабря — прости за задержку, но пока не получу зарплату - никак не выходит. Мне очень жалко её отправлять, хотелось подержать ещё и порисовать, но на всё это нужно время, которого у тебя для меня нет. А у меня для себя и тем более.

Целую тебя.

Аля

Б. Л. Пастернаку

28 ноября 1948

Дорогой Борис! Вот я и завладела, наконец, той горсточкой времени, которая была так необходима, чтобы поговорить с тобой. Прости заранее за всю последующую хаотичность - я уже писала тебе о том, что после такого долгого периода немоты стала совсем косноязычной, непреодолимо трудно выражать человеческим языком свои - человеческие же — чувства и мысли. Слишком много границ, запретов и рогаток понагорожено во мне, чтобы я смогла передать то, что до слов так ясно и стройно складывается в голове. Для этого, видимо, нужно время, которого нет, или чудо, которого тоже нет.

Впрочем, утешаюсь тем, что косноязычие по сравнению с полной немотой — всё же шаг вперёд.

Сперва расскажу о том, что помешало мне, или о том, что не совсем понятно мне, или о том, с чем я не вполне согласна. Во-первых — теснота страшная. В 150 страничек машинописи втиснуть столько судеб, эпох, городов, лет, событий, страстей, лишив их совершенно необходимой «кубатуры», необходимого пространства и простора, воздуха! И это не случайность, это не само написалось так (как иногда «оно» пишется само!). Это — умышленная творческая жестокость по отношению, во-первых, к тебе самому, ибо никто из известных мне современников не владеет так, как ты, именно этими самыми пространствами и просторами, именно этим чувством протяжения времени, а во-вторых — по отношению к героям, которые буквально лбами сшибаются в этой тесноте. Ты с ними обращаешься, как с правонарушителями, нагромождая их на двойные нары, как тот Людовик с тем епископом.

Почему так? Желание сказать главное о главном («Живое о живом», как называется одна из маминых вещей), чтобы ничего лишнего, чтобы о сложном — просто? Но вот эта-то «простота» и усложняет всё настолько, что приходится проделывать весь твой путь, a rebours⁵², восстанавливая отброшенное тобой.

Получается концентрат - судеб, эпох, страстей, вмешиваясь в которые читатель — т. е. в данном случае говорю только от своего имени! вынужден добавлять ту влагу, которую ты отжал, усложнять то, что «ты упростил». Получается, что все эти люди — и Лара, и Юрий, и Тоня, и Павел, все, все они живут на другой планете, где время подвластно иным законам, и наши 365 дней равны их одному. Поэтому у них совсем нет времени на пустые разговоры, нет беззаботных, простых дней, того, что французы называют detente⁵³, они не говорят глупостей и не шутят — как у нас на земле. И ни одного смешного происшествия, без которых не бывает юности. Поэтому нет впечатления постепенности их роста и превращений, их подготовленности к этим превращениям.

Патуле, «весёлому и общительному», ты ни разу, с тех пор, что он передразнивал кого-то на манифестации, не дал пошутить. А ведь именно эта его жизнерадостность, витаминность, способность рассмешить и рассеять должны были привлечь тяжело раненную, надорванную Лару — больше, чем его влюблённая перед ней растерянность. А в Юрятине Патуля просто превращается в Юру, чуть ли не с того, ни с сего — ему не хватает только стихов. «Он был умён, очень храбр, молчалив и насмешлив», — говоришь ты о нём на стр. 135, и приходится верить тебе на слово. Если бы ты не сделал этой оговорки, о Патулиной насмешливости никто и не догадался бы.

А ведь эти качества — насмешливость, наблюдательность, юмор — необычайно влияют на взаимоотношения людей, создают друзей и врагов, утешают и злят, именно этого нельзя было обходить в книге, выкидывать из неё.

О Ларе: в неё не то что веришь, как в писательскую удачу, не то что она правдоподобна, она есть, вот сейчас есть, вот сейчас живёт. И поэтому когда я пишу тебе о ней, то не как о героине, а как о живом человеке, чья судьба зависит только от тебя одного. Дай же ей все 365 дней в году, а не только дни больших событий и переживаний! Дай ей самой дойти до выстрела в Комаровского, а не заменяй её несколькими страничками нарочито сухой скороговорки: «...жизнь опротивела Ларе». «...Она стала сходить с ума». «...Её тянуло бросить всё знакомое». «...с намерением стрелять в В.И., если он ей откажет, превратно поймёт, или как-нб. унизит». Ведь не столько, пожалуй, важно действие, сколько то, что к нему подготовляет, делает его неизбежным. В данном же случае неизбежности выстрела нет, и не потому, что без него можно было бы обойтись (- нельзя, Лара не может иначе!), а оттого, что в самом ответственном, в нарастании события ты заменил Лару, рассказал за неё своими (да и вовсе на этот раз не своими) словами, отчитался несколькими фразами за несколько мучительнейших, ответственнейших лет, за весь инкубационный период, пока она вынашивала в себе этот не только не грянувший, но ещё не дошедший до её сознания и уже неизбежный выстрел.

Теперь — вот этот выстрел — освободил ли он Лару от Комаровского, убила ли она им Комаровского в себе?

Если да, то Комаровский не должен, не может появиться на Лариной свадьбе. Это — худшее, невозможнейшее из его, законом не наказуемых, - преступлений, и по отношению к Ларе, и по отношению к Паше, и по отношению к хору гостей, это - дикая бестактность. Да и по отношению к нему самому. Этот тип подлеца-джентльмена может позволить себе грубость — но не бестактность. И нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах он не может по собственному желанию и почину выступить в роли побеждённого, чуть ли не в комической роли. Его «молодые друзья» могут быть для него всем чем угодно, только не друзьями. Паша простить не мог, Лара — Лара могла вычеркнуть из жизни, но - но, если бы он появился ещё раз, Бог знает, какой зверёк зашевелился бы в её сердце, не мог бы не зашевелиться. И она всё что угодно, но только не «громко и невнимательно отозвалась», «...совершенно забыв, с кем и о чём она говорит...».

Потом, знаешь что, мне бы ужасно хотелось узнать, как Ларисауви-дела Комаровского тогда, там, на ёлке. «...Останавливалась и мялась на пороге гостиной, в надежде на то, что сидевший лицом к залу Комаровский заметит её...» Это ведь всё уже после того, как она увидела, узнала его, такого знакомого и чужого в толпе гостей. После многих лет. И уже после этого взгляда и узнаванья его она останавливалась и мялась на пороге. Это может быть и мелочь, но она-то мне очень нужна!

Скажи, как могло получиться, что эта, так глубоко и сильно чувствующая, женщина могла не почувствовать Юрятинского Павла? Сам факт его решения мог оказаться для неё неожиданностью, но не коренная в нём перемена, вызвавшая это решение. Ведь не было же её отношение к нему настолько поверхностным, чтобы она могла настолько всё пропустить, прозевать? И если он так всё чувствовал, то как же она, женщина, да ещё такая женщина, да ещё виновница всего, не почувствовала, что он чувствует? Опять эта теснота, эта ино-планетность, не дающая развиться инкубационному периоду, приводящая нас непосредственно к следующему поступку, следующей вспышке, следующему перелому жизней и судеб.

Всё растущая разница между Павлом и Ларой, определяющаяся, в частности, в разности их отношений к окружающим и окружающему, даже твоё замечание о том, что «даже Лара показалась ему недостаточно знающей» (кстати, опять же — какой недостаток интуиции с её стороны! Женщины вообще-то всегда «недостаточно знают» то, что интересует их мужей, но никогда не показывают вида!), всё это должно было вызвать чуть ли не раздражение Павла, а на самом деле он любит её ещё больше прежнего, и уходит от неё любя. Для того чтобы и эта разница, и эта любовь, и всё это смешение противоречий в их отношениях сделались понятными, неизбежными, опять-таки нужно растворить этот период в большем пространстве - на него не хватает многих и многих страниц книги.

Как относится Павел к дочке? Играет ли он с ней? Смотрит ли на неё спящую? Была ли в доме хоть одна детская болезнь, хоть одна бессонная ночь, хоть одна тревога из-за ребёнка? Если нет, то к чему вообще ребёнок? Только для того, чтобы он (она!) вдруг выросла (или умерла) во второй части книги?

И вот Павел уехал на фронт. И Лара, теряя его, не начинает любить его больше, чем раньше, не оценивает его по-иному, как все мы (и она тоже должна бы!), когда теряем кого-то близкого в середине отношений, не отмершего и не умершего. В таких случаях расстояние и недосягаемость страшно сближают людей, а Лара, когда письма от Антипова прекращаются, «вначале не беспокоится». Да возможно ли не беспокоиться вначале? Иной раз бывает, что переизбыток тревог за человека настолько отравляет, перенасыщает душу, что в один прекрасный день возьмёшь да и перестанешь тревожиться, совсем, начисто, раз и навсегда. Но вначале, вначале она, бывшая, как простая баба, хватавшая мужа за руки и валявшаяся у него в ногах, должна была сходить с ума от отсутствия писем, как-то успокаивать себя днём «развивающимися военными действиями и невозможностью писать на маршах», а ночи — не спать. И чувство её к ребёнку должно было сделаться более смятенным, а не то что «пристроить дочь у Липочки», и в дальнейшем -«бедная сиротка» (кстати, не Лариного обихода эти слова. Так могла бы говорить мадам Гишар, но не её дочь!)

Вообще с детьми у тебя какая-то неувязка. Где же ребёнок Юры и Тони? После замечательно переданных родов Тони (там, где ты так хорошо сравнил её с баркой) — мальчик совершенно пропадает. И — никаких следов какого бы то ни было материнства и отцовства. Когда Юрий Андреевич встречается с Гордоном на фронте, то ни единым словом не вспоминает не только о сыне, но и о жене. Почему? И без слов тоже не вспоминает. Правда, прекрасно возникает в его памяти Тоня там, в госпитале, когда появляется Лара, но возникает таким далёким воспоминанием, как если бы между ними уже всё было кончено раньше, давным-давно, хотя об этом ничего не было сказано, хотя это только может быть в дальнейшем. И последние придирки: куда ты запропастил Николая Николаевича Веденяпина, возведённого тобою в число значительнейших и потом как в воду канувшего, где мать и брат Лары, где чудесно набросанная и не менее чудесно заброшенная Оля Демина? Мать Лары и Родя не могли не возникать время от времени в жизни Лары, пусть чуждые, пусть докучные, но — никуда не денешься, родные\ Ни свадьба Лары, ни рождение ребёнка, ни отъезд в Юрятин не могли обойтись без какого-то, хоть на расстоянии, участия Амалии Карловны. Ещё более беспомощная и нелепая, постаревшая мать не может не вызывать во взрослой Ларе, Ларе-матери, чувства если не любви, то хоть дочерней жалости.

А Николай Николаевич, растивший Юру умно и любовно, умный и необычный человек, не могущий не влиять на окружающих — тем более на молодёжь, вдруг совсем выпадает из жизни Юры и из своей собственной. Ты не заставил его поссориться, уехать, умереть — так где же он и что с ним? Олю же Демину мне особенно жаль, замечательная из неё вышла бы героиня, или хотя бы героиня-попутчица главных героев, ты же бросил её в той церкви, вместе с Провом Афанасьевичем и его «блаженствами». Выберется ли она оттуда во второй части романа, и если да, то не поздно ли это будет?

Чувствуешь ли ты, бросивший всех этих людей, что винить в этом будут Лару, что всё это делает её гораздо более чёрствой, чем она может, должна быть, есть?

Да, и ещё одно: очень хочется, чтобы как-то были отмечены годы ученичества, студенчества. Узнать, как сочетались страсти с экзаменами, отметками, классами, внутренние бури с внешней дисциплиной. Упоминания о том, что Лара ходила в коричневом платье и была участницей невинных школьных проказ, и взрыва ветра при высадке Наполеона во Фрежюсе мало, мало, мало!

Прости меня за эти придирки, Борис дорогой. Они м. б. страшно мелочны, но дело в том, что я настолько поклоняюсь твоему всесильному богу деталей, так люблю в тебе, в творчестве твоём это сочетание подробного письма и широкого размаха, того твоего простора, в котором сплетаются, расплетаются и разрубаются узлы человеческих судеб, что просто злиться начинаю, когда ты начинаешь заниматься самоукрощением и самоуплотнением и делаешься вдруг не по-своему скупым.

О, какого простора требует эта книга, как она вопиет о нём, и как ты можешь и должен распространить всё это, чтобы был воздух, а не кислородные подушки. Не говори мне о том, что мол знаешь, что делаешь, и делаешь то, что знаешь, поверь мне, что и я (без хвастовства и назойливости) тоже неплохо знаю, что ты делаешь и чего хочешь, и что должен делать и чего должен хотеть. Пусть это не прозвучит нахально, но, честное слово, это так! И я всё это принимаю так близко к сердцу и так горячусь лишь потому, что с первых строк и до последних я полюбила эту книгу, и хочу, чтобы ей было лучше.

Она (за исключением «тесноты» главным образом между картинами и изредка внутри них) очень чиста, ясна и проста. В этом её огромная сила, её преимущество над многим, написанным тобою. Причём, говорю о ясности и простоте не только в смысле «понятности», а о той особой limpidite⁵⁴, которая вообще присуща твоему творчеству, и которая здесь достигает совершенства. Великолепен язык всех героев. При очень большой населённости книги — лишних людей в ней нет. Как хороша старуха Тиверзина со своими невестками у поезда, возле тела Юриного отца, и портниха Фаина Силантьевна, и

Фуфлыгин, и его жена в коляске. Гимазетдин, Выволочнов, Шура Шлезингер, Тышкевич, Маркел с «Аскольдовой могилой», Эмма Эрнестовна, Корнаковы, Руфина Анисимовна, оба Романовых, — да вообще все.

Всегда - и на этот раз - почти пугает твоё мастерство в определении неопределимого - вкуса, цвета, запаха, вызываемых ими ощущений, настроений, воспоминаний, и это в то время, как мы бы дали голову на отсечение в том, что слов для этого нет, ещё не найдены или уже утрачены.

Тонин мандариновый платок, ночь в городе, предшествовавшая той ёлке, да и самая ёлка, Лара на даче — её свидание с лесом и землею, Ларино выздоровление - квартира Руфины, молитва и обморок Юры, вьюга после похорон, стреноженная лошадь на рассвете, битая посуда в номерах, запах конопли в прифронтовой полосе — и тут же не могу не разозлиться, вспомнив, найдя и переписав это противное изложение: «она купалась и плавала, каталась на лодке, участвовала в ночных пикниках за реку, пускала вместе со всеми фейерверки и танцевала». Ну к чему тебе так писать? Да еще о Ларисе!

Борис, замечателен тот пятичасовой скорый, тот «чистенький жёлто-синий поезд, сильно уменьшенный расстоянием», надвигающийся вскоре на нас крупным планом, со всем своим грузом жизней и судеб, из которых одна обрывается на наших глазах, и мы идём, вслед за Тиверзиными, посмотреть на самоубийцу.

Как послушны тебе, как никогда не нарочиты все совпадения и переклички, в которых ты силён, как сама жизнь. Ужасно люблю тебя хотя бы за... «свой рост и положение в постели Лара ощущала... выступом левого плеча»... и её сном, где «не велят Маше за реченьку ходить», когда те же самые «рост и положение» в одном случае являют собой ощущение физического и морального здоровья и равновесия, а в другом — смерть, тлен, плен и не велят Маше за реченьку ходить!

(Да, должна извиниться за Николая Николаевича. Ты ведь отправил его в Лозанну, что явно противоречит моему утверждению, что «ты не заставил его уехать». Но тем не менее эта Лозанна по моему глубокому убеждению является авторской отпиской, а не развитием этой судьбы, которая совсем не заслуживает таких больших, на долгие годы, перерывов в её описании.)

Образы Лары, Юры, Павла больно входят в сердце, потому что мы их знали такими, какими они даны тобою, и мы их любили, и мы потеряли их, потому что они умерли, или ушли, или прошли, как проходит болезнь, молодость, жизнь. Как умираем, уходим, проходим мы сами.

Ещё маленькой я думала: куда же уходит прошлое? Как же это — было и нет, и не будет больше, а было, было ведь, была же другая такая девочка, как я, которая сидела на этой же земле и вопрошала это же небо: а где же то, что было? где та, другая девочка, которая так же была и так же искала вчерашнего дня? И так до сотворения мира.

Те же самые земля и небо связывают нас с ними, и свяжут нас с будущим, когда мы станем прошлым.

Как хорошо, что ты сделал то, что мог сделать только ты, - не дал им всем уйти безымянными и неопознанными, собрал их всех в добрые и умные свои ладони, оживил своим дыханием и трудом.

Ты стал сильнее и строже, яснее и мудрее.

Спасибо тебе.

Не сердись на мои придирки, пойми моё желание большего простора, большей воли для тех, кого я узнала, кого я вспомнила и полюбила благодаря тебе.

Книгу вышлю завтра, несмотря на то, что очень бы хотелось, чтобы она была моей совсем, или хоть по-настоящему надолго.

Это, конечно, далеко не всё, что хочу сказать тебе и ещё скажу -но моё время истекло, и вообще я не совсем уверена, что тебе это интересно.

Целую тебя, родной.

Твоя Аля'

' На этот разбор романа «Доктор Живаго» Б.Л. ответил А.С. 2.XII.48 г.: «...ты мне написала за всех и лучше всех». Однако заметил, что «...современная душа (как и моя собственная) не выносит длинных вещей» и что «...этими же недостатками отличалась проза Рильке, которого я боготворил» (Пастернак Б. Новооткрытые письма к Ариадне Эфрон (Знамя. 2003. № 11. С. 161)).

Б.Л. Пастернаку

4 декабря 1948

Дорогой Борис! Как всё неудачно получилось - книгу я уже отправила 1-го вечером, а 4-го, сегодня, получила твоё разрешение оставить её у себя надолго. Я просто в отчаянье, до такой степени мне хотелось, чтобы она была у меня. Во-первых, я хочу её иллюстрировать, во-вторых - некоторые места постоянно хочу перечитывать, п<отому> ч<то> память и воображение переиначивают их. В-третьих - вещь эта настолько цепкая, сильная и к тому же замедленного действия, что всё время хочется сличать это самое действие с подлинником, его производящим, понимаешь? Гак на днях я приняла кодеин от кашля, причём не рассчитала дозы и через некоторое время, не сразу, мне показалось, что я умираю. Конечно, умереть от него вряд ли можно, но всё же именно благодаря ему я почувствовала, как это будет когда-то. Немного в этом духе получилось у меня и с твоей книгой — когда я её прочла впервые, меня просто обидел целый ряд мелочей, которые масштабом самой книги возводились на недолжную высоту, и действие которых (от кашля!) я приняла за одно из главных действий книги. А потом я почувствовала себя так, как почувствовал бы Джек, если бы совет Оли Дёминой насчёт толчёного стекла был бы «проведён в жизнь», это начало во мне шириться и расти главное - после того, как я рассчиталась с мелочами.

О многом бы хотелось рассказать тебе, но я настолько утомлена, совсем без сил, что - неожиданное следствие - кажется, скоро буду годна только на то, чтобы воду таскать.

Целую тебя.

Твоя Аля.

Б.Л. Пастернаку

15 декабря 1948

Борис, дорогой! Не ответила тебе на то твоё письмо всё из-за той же занятости и сумбура вообще, но рада была очень, что ты не рассердился на мелочный мой подход к твоей большой книге. Да и сердишься ли ты вообще когда-нибудь? Я — нет, только изредка бешусь, но не сержусь никогда, — впрочем, Бог с ним, я совсем не о том хотела тебе написать. В старой инвентарной книге училищной библиотеки я нашла запись: «Л. Пастернак, альбом, 40 р.», и никаких следов самого альбома в самой библиотеке, в библиотечных карточках. Всё же по наитию разыскала и того человека, у которого уже второй год лежала книга, и книгу. Она, вероятно, есть у тебя, такая большая, в синем переплёте, со множеством репродукций, издание 1932 г., текст Макса Осборна¹. Книга — с надписью: «Дорогим Варе и Осипу с любовью, Леонид Пастернак, Б., 1934 г.» Как она попала сюда, кто такие Варя и Осип?² Никто у нас не знает, да и ты вряд ли знаешь - а м. б. и помнишь Варю и Осипа? Напиши, мне очень интересно. Часть наших книг по искусству были куплены нашим училищем в год окончания войны где-то в Рязанской области, остались они после смерти какого-то старого художника, фамилии которого никто у нас не знает. М. б. это и был тот самый Осип? И ещё — нашла я среди разрозненных репродукций, в нашей же библиотеке, в хламе, несколько архитектурных репродукций, причём некоторые из них были исправлены, видимо автором, тушью (дорисованы деревья, окна, решетки, кое-где заштриховано, перечёркнуто). Я задумалась над этой доработкой, представила себе сейчас же, как, много лет спустя, набрёл он на эти свои старые работы, увидел их со-свежа и несколькими зрелыми и свежими штрихами и линиями всё перестроил и переиначил. Подпись — Ноаковский³, я не знала такого, я вообще совсем не знаю архитекторов. Но эту фамилию я встретила на днях в книге Сидорова о Рерберге⁴ — «крупный архитектор-преподаватель». И вот какая-то установилась во мне связь между работами Ноаковского, книгой твоего отца, Варей и Осипом. Попала ли сюда книга Пастернака из библиотеки Ноаковского? Попали ли сюда репродукции Ноаковского из библиотеки Осипа?⁵ Кто из них - жив, кто умер в Рязанской области в год окончания войны? Или вообще никакой связи нет, и всё это — случайно? Как хороши работы твоего отца, какие великолепные рисунки, задушу хватают. Проницательно и крылато, большое в этом сходство между вами, не сходство, а родство, большее, чем кровное. (Я раньше знала только его Толстого, и твой тот, скуластый, лохматый, одухотворённый портрет, который очень люблю.) Многое из этой синей книги - к твоей последней, и многое и многие.

Вообще же это моё послание - очередной бред сивой кобылы -пытаюсь писать на работе, в шуме и неразберихе, и синяя книга, как птица (одноименная!), тут же, передо мной.

Целую тебя.

Твоя Аля

’ Речь идет о кн. Osborn Max. Leonid Pasternak. Warschau, 1932 (нем. яз.).

² В письме А,С. 29 января 1949 г. Б.Л. Пастернак отвечает: «Осип, брат моей матери, дядя, Варя - его жена (все - уже покойные). Этот дядя, доктор Кауфман, был всю жизнь земским врачом в Рязанской губернии, сначала, в незапамятное время в Туме, а потом в Касимове» (Знамя. 2003. № 11. С. 161).

³Станислав Владиславович Ноаковский (1867-1928), по словам Б.Л., был инспектором Московского Строгановского училища, профессором архитектуры, великолепным рисовальщиком.

⁴Сидоров А.А. И.Ф. Рерберг. М., 1947.

⁵ По свидетельству краеведа из Касимова Г.И. Садко, ряд книг по искусству, принадлежавших Кауфманам, поступил в библиотеку Рязанского художественного училища.

З.М. Ширкевич

26 декабря 1948

С новым годом, дорогая Зинуша! В первую очередь здоровья - в первую очередь Вашего и Лилиного, а потом и всех прочих близких.

Желаю вам от всего своего самого большого в Рязани, сердца. И чтобы всё было очень хорошо.

Ваша Аля

Рязань. 26.12.48

P.S. Изображённый на обороте новорожденный показывает кукиш не 1949-му году, а 1948-му, который полностью, в некоторых отношениях обманул всех нас. Но наступающий будет честнее.

Р

Pit Ц )**{^%*^Л*1*'*^М‘^{Л UA} Iit(«

*^{14 Г} 1И}, о ti «4 -

№ k*»i kluU MOAAJUUi. 1«бЪ k*i<.

U -liCieJV, tnt*.w

Г^АлииО.

P<*f^, ‘Ц.цТчу

Рисованная новогодняя открытка. Рязань, 26 декабря 1948

Б.Л. Пастернаку

21 января 1949

Дорогой Борис! Ты замолк, но это ничего. Я надеюсь быть на днях в Москве¹ и видеть тебя — позвоню тебе. Это не письмо, а почти телеграмма, но сейчас экзамены, работаю почти круглые сутки, совсем извелась. Очень хочется увидеть тебя наконец.

Твоя Аля

¹ А.С. смогла на несколько дней тайно, так как сосланным на 101-й километр это было запрещено, приехать в Москву. О посещении квартиры Б.Л. она пишет в письме к нему от 26.VIII.49 г. из Туруханска.

Е.Я. Эфрон

15 июня 1949 Рязань. Тюрьма № 1. Эфрон А.С.¹

Дорогая Лилечка, Вы давно не имеете от меня известий и, наверное, беспокоитесь. Я жива и по-прежнему здорова. Очень прошу Вас позаботиться о моих вещах, оставшихся в Рязани на квартире, а я, когда приеду на место, сообщу Вам, куда и что мне переслать. Простите меня за беспокойство, я надеюсь, что вы обе здоровы по мере возможности. Лилечка, если Вы не на даче и если Вам не очень трудно, то пришлите мне сюда, только поскорее, немного хотя бы сухарей, сахару на дорогу, цельную рубашку и какую-нб. кофту с длинными рукавами и простынку. Можете прислать письмо. Мне ещё очень нужен мешок для вещей — или наволочка от матраца. Но я не знаю, где мои вещи сейчас, ещё в Рязани на квартире или их перевезли к Вам. Лилечка, я надеюсь, что по приезде устроюсь на работу неплохо и смогу Вам помогать, а то всё Вы мне помогаете. Будьте здоровы,

мои родные, очень жду от вас весточки, приеду на место — сообщу подробно о себе. Позаботьтесь о моих вещах и о деньгах, к<отор>ые остались у бабки, где я жила, и к<отор>ые мне будут оч<ень> нужны по приезде. Крепко вас целую всех.

Ваша А.Эфрон

Если можете — пришлите и напишите поскорее. Ещё очень нужен пояс с резинками и майка или футболка.

¹ А.С. была арестована 22 февраля 1949 г.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

25 июля 1949

Дорогие мои Лиля и Зина! Пишу вам на пароходе, везущем меня в Туруханский край, куда направляют меня и многих мне подобных на пожизненное поселение. Это — 1500 километров на север по Енисею и ещё сколько-то вглубь от реки. Точного адреса пока не знаю, телеграфирую его вам, как только прибуду на место. Буду находиться в 300 кил<ометрах> от Игарки, т. е. совсем, совсем на Севере. Едем по Енисею уже 3 суток, река огромная, природа суровая, скудная и нудная. По-своему красиво, конечно, но смотрится без всякого удовольствия. На месте работой и жильём не обеспечивают, устраивайся как хочешь. Наиболее доступные варианты — лесоповал, лесосплав и кое-где колхозы. Всякий вид культурно-просветительной работы нам запрещён. Зона хождений — очень ограничена и нарушать её не рекомендуется — можно получить до 25 лет каторжных работ, а эта перспектива не очень воодушевляет. В Рязани ко мне на свидание пришли мои ученики, они сказали, что мои вещи и деньги перевезены в Москву, я думаю, что они находятся у вас, а не у Нины. Сейчас у меня на руках есть немного меньше 100 р., вначале деньги у меня были, но всё время приходилось прикупать продукты, т. к. везде было очень неважно с питанием. По приезде на место телеграфирую вам и попрошу прислать денег телеграфом, сколько можно будет из тех, что у вас (или у Нины) остались. Кроме того, мне необходимы кое-какие вещи, ибо то, что у меня с собой и на себе, от тюрем и этапов уже пришло в почти полную негодность. Если из Москвы не принимают, то, м. б., можно будет организовать через Рязань. Тася¹ (Кузьма и Нина² её знают) не откажется послать. Мне совершенно необходимо бельё, большая моя простыня, синее платье, то, что покрепче из одежды, и то, что потеплее, — вязаные мои кофточки и оставшиеся клубки и мотки шерсти и ниток, а также мои вяз<альные> спицы и крючки. Очень нужны какие-нб. тёплые штаны, Мурина вроде замшевая курточка, непромокаемый серый плаш. Кроме того, необходимы акв<арельные> краски и кисти раз-н<ых> размеров и возможно больше бумаги писчей и рисовальной, цветные, простые и химич<еские> карандаши, черн<ильный> порошок, чернильница пластмассовая. Всё это у меня имелось в наличии. Теперь - необходим какой-нибудь минимум посуды - кружка и мисочка у меня есть - нужно хотя бы 2 алюм<иниевые> кастрюли с крышкой, 2 миски, 2 вилки, 2 ножа, 2 ложки больших и чайных и что-нб. из пластмассы, какие-нб. тарелочки, завинчивающуюся коробочку, пару стаканчиков. Необходимы ножницы (у меня было 2 пары - маленькие и побольше), иголки, нитки, пуговицы и щипцы для ногтей, кот<орые> у меня тоже были. Посуду придётся купить из моих денег — если они вообще существуют и находятся у вас (было 900 р., кот<орые> прислал мне Борис накануне моего отъезда - я оставила их у бабки). Т. к. нужно отправить много кое-чего, то м. б. принимают посылки багажом, это было бы проще всего. Тогда можно было бы всё послать в 1 или 2 чемоданах. Если Мулька цел и не отказался, то надеюсь, что он поможет организовать отправку вещей. Да, у меня там был кусок сатина, пожалуйста, пришлите тоже, и синенькие босоножки, и вообще не только нужное, а и что-нб. из приятного, п. ч. все имеющиеся в наличии лохмотья совершенно осточертели. Но это, конечно, неважно.

Привет всем друзьям.

Ваша Аля

¹ Таисия Трофимовна Чубукина, сослуживица А.С. по Рязанскому художественному училищу. Она и ее жених, Анатолий Федорович Фокин, студент этого училища, добились разрешения на передачи и свидания с А.С. в рязанской тюрьме.

^г Речь идёт о супругах Гордон: Иосифе Давидовиче (близкие звали его Кузь мой или Юзом) и Нине Павловне.

Е. Я. Эфрон и З.М. Ширкевич [Дата и начало текста не сохранились]

В который раз приходится просить прощения за эти бесчисленные — в который раз! — поручения. Я знаю, что вы не сердитесь и всё понимаете. Пишу вам это сугубо утилитарное письмо, то есть это письмо в таком сугубо утилитарном стиле, потому что очень надеюсь получить необходимое подспорье, т. к. навигация здесь кончается в пер-

«Wh4

вых числах сентября, и потом наступает зима до начала июня, а перезимовать без необходимого, думается, совсем невозможно. В таких тяжёлых условиях, в какие попадаю теперь, я ещё не бывала за все эти годы, несмотря на то, что пережить пришлось немало. Зимой здесь всё же должна быть почтовая связь телеграфом и самолётом. А ещё на оленях и на собаках. Морозы до 60 гр., сильные ветры, близко Карское море. Всё бы ничего, если бы не пожизненно, очень уж страшно звучит - бедная моя жизнь! Дорогие мои, думаю о вас постоянно, счастлива, что хоть повидаться удалось, многих везут сюда из лагерей без пересадки, люди даже не смогли повидать своих. Мне ещё хорошо, я хоть немного отвела душу и подышала родным воздухом. Передайте Мульке, что я ему напишу 25 п/о до востр<ебования>, чтобы он это письмо непременно востребовал, а то он бывает очень рассеянным по этой части. Передайте мою глубокую благодарность Нине и Кузе за их отношение, пусть на

Sgte?^

iu*^C^V^i4<- i7*V

Отрывок этапного письма А. Эфрон

меня не обижаются, я совсем ни при чем, что пришлось так скоро расстаться. Насколько соображаю, Кузя пока ничем не рискует, но отношение к нему самое пристально-внимательное. Мне кажется, он умеет держать себя, но - пусть избегает большого количества поверхностных знакомств. Нине напишу подробнее на Валю. Целую очень крепко и люблю.

Аля

Простите за нелепое письмо, пишу в трудных условиях, жилья нет, угол найти нелегко, но я всё же надеюсь, что хоть минимально все наладится. Пока что рада очень, что удалось найти работу здесь, на месте¹. Хоть и тяжело мне будет, но хоть письма буду получать’ если кто напишет. Если бы вы знали, как я устала от всех этих переживаний и от всех этих дорог! Но пока что жива, несмотря ни на что. Пишите мне авиапочтой. Получили ли моё письмо с парохода? Дорогие мои, простите за все причиняемые вам хлопоты — ну что я могу поделать!

Ваша Аля

' В последних числах июля пароход с партией ссыльных прибыл в Туруханск на Енисее.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

23 августа 1949

Дорогие мои Лиля и Зина! Вчера вернулась с сенокоса и получила вашу открытку с Нютиной припиской и тут же на почте неожиданно разревелась, наполовину от радости, наполовину от горя. Боже мой, как мне хочется всех вас видеть! Мало удалось нам побыть вместе, но хорошо, что хоть это удалось, хоть повидались — и я немного отогрелась возле вас - для того, чтобы стынуть и стынуть вновь. Невероятно складывается жизнь вообще и моя в частности. Вместе с вашей открыткой получила необычайно трогательное письмо от моих рязанских сослуживцев, где они рассказывают, как ребята меня вспоминали на выпускном вечере и как сами они, т. е. сослуживцы, часто и добром поминают меня.

Очень вкратце расскажу о себе. Партия, с которой я прибыла, была почти вся распределена по местным колхозам, несколько человек, в том числе и я, были оставлены в Туруханске с условием — найти работу и квартиру в трёхдневный срок. Это было невероятно трудно, так мало это село нуждается в рабочей силе и располагает жилплощадью. Наконец в самую последнюю минуту мне удалось устроиться уборщицей в школе — оклад 180 р., и работа, принимая во внимание условия Крайнего Севера, — тяжёлая: сенокос, ремонт школы, пилка и колка дров плюс все остальные уборщицыны обязанности. На покос добираться пришлось 8 километров на лодке по Енисею и Тунгуске и ещё какой-то безымянной речке. Оказались мы на каком-то первобытном острове, где было не так много земли, как воды — ручьи, озёра и болота. Сено косили на болотах, причём здешняя трава совсем не похожа на ту, что у вас на даче. Растут какие-то дудки значительно выше человеческого роста, а высыхая, превращаются в хворост. Комары и мошки — сплошной тучей, заедают и доводят до исступления. Погода меняется 20 раз в сутки, всё время проливные дожди и пронзи-

тельный северный ветер. Но птицы в этом краю — непуганые, людей совсем не боятся. Просыпаясь утром, вокруг шалаша находили медвежьи и лисьи следы. За 22 дня пребывания на покосе перетаскала на себе 100 центнеров сена на порядочные расстояния. Всё это после тяжёлой и долгой дороги и соответствующих переживаний. Одним словом, устала я, Лиленька, ужасно, но не жалуюсь и не сетую, зная, что очень многим приходится значительно труднее. Вернувшись с покоса, впряглась в работу в самой школе, перед началом учебного года дела очень много не только педагогам и секретарям, как бывало в Рязани, но и техничкам. Т. к. я долгое время отсутствовала, то до сих пор «документ» мой не оформлен, и я смогу получить его только завтра и завтра же получу прибывшие на моё имя деньги — зарплата настолько мала, что я проела её, даже и не заметив, и вот уже несколько дней живу, как птичка небесная и даже хуже. Квартиру мы с одной женщиной¹ сняли пополам, угол в какой-то неописуемой избушке, причём самое для меня страшное — клопы, которых гораздо больше, чем в нашей энциклопедии. Воду таскаем из Енисея, далеко и сильно в гору, ну и вообще и т. д. Электричества в селе нет, хотя стоят столбы и протянуты провода, но — никакой энергии, нет электростанции. Очень много собак — пушистых лаек, которые совсем не лают и очень добрые. Зимой их впрягают в нарты и на них возят — дрова, воду. Коренного населения мало, большинство приезжие вроде меня.

А.С. Эфрон после этапа Туруханск, август 1949

С.

MUtRUe QtL ****yen&-

to Чу

Надпись на обороте фотографии

Цены московские, но ассортимент продуктов слабоват. Из жиров есть сливочное масло, мяса почти никогда не бывает, свежей рыбы тоже. Есть солёная рыба, крупа, американские консервы. Овощей почти нет, на базаре репа продаётся поштучно - 1р. штука. Конфеты -65 р. кило, вообще ничего дешёвого сладкого нет. Говорят, что зимой с продуктами будет лучше. Пока что на мой заработок, без огорода и без приработка, прожить просто невозможно. Одна подготовка к девятимесячной суровой зиме стоит очень больших денег. Но я пока что счастлива тем, что не уехала дальше и глуше, где условия ещё гораздо более суровые и возможности заработка ещё более шаткие, чем

здесь. Все-таки село, в котором я нахожусь, — районный центр, а это на данном этапе — очень много.

Лиленька, мне нужно всё что возможно из имеющегося в моих вещах тёплого, кроме того нужны простые чулки, майка и футболка, рейтузы, совершенно необходимы акварельные краски и кисти (акварельные же) и если возможно — гуашь. Нужны карандаши, необходима бумага писчая и рисовальная, конверты. Очень нужна пара алюминиевых кастрюль и немного пластмассовой посуды, с посудой здесь очень неважно. Если можно, пришлите пластмассовых пуговок повеселей, обязательно вязальные спицы и что возможно из моих шерстяных остатков — клубков, мотков и просто всякой дряни, здесь шерсти нет никакой, а мне она очень нужна, у меня нет ни рукавиц, ни носков, ничего из необходимого здесь. Телогрейку куплю себе здесь...

Родные мои, простите за все поручения, как ужасно, что я до сих пор ничем не смогла вам помочь и всё вам приходится. Ради Бога напишите, жив ли Мулька? Целую всех.

Ваша Аля

' Ада Александровна Шкодина (урожд. Федерольф, 1901-1996), отбыв лагерный срок (1937-1947), поселилась в Рязани, где была повторно арестована. Знакомство, а затем дружба с А С. Эфрон начались в камере рязанской тюрьмы,

Б.Л. Пастернаку

26 августа 1949

Дорогой Борис! Всё - как сон, и всё никак не проснусь. В Рязани я ушла с работы очень вскоре после возвращения из Москвы, успев послать тебе коротенькое, наспех, письмецо. Завербовали¹ меня сюда очень быстро (нужны люди со специальным образованием и большим стажем, вроде нас с Асей²), а ехала я до места назначения около четырёх месяцев самым томительным образом. Самым неприятным был перегон Куйбышев - Красноярск, мучила жара, жажда, сердце томилось. Из Красноярска ехали пароходом по Енисею, что-то долго и далеко, я никогда ещё в жизни не видела такой большой, равнодушно-сильной, графически чёткой и до такой степени северной реки. И никогда не додумалась бы сама посмотреть. Берега из таёжных превращались в лесотундру, и с Севера, как из пасти какого-то внеземного зверя, несло холодом. Несло, несёт и, видимо, всегда будет нести. Здесь где-то совсем близко должна быть кухня, где в огромных количествах готовят плохую погоду для самых далёких краёв. «Наступило резкое похолодание» — это мы. Закаты здесь неописуемые. Только великий творец может, затратив столько золота и пурпура, передать ими ощущение не огня, не света, не тепла, а неизбежного и неумолимого, как Смерть, холода. Холодно. Уже холодно. Каково же будет дальше!

Оставили меня в с. Туруханское, километров 300-400 не доезжая Карского моря. Все хибарки деревянные, одно единственное здание каменное — и то — бывший монастырь, и то — некрасивое. Но всё же это — районный центр с больницей, школами и клубом, где кино неуклонно сменяется танцами. По улицам бродят коровы и собаки лайки, которых зимой запрягают в нарты. Т. е. только собак запрягают, а коровы так ходят. Нет, это не Рио-де-Жанейро, как говорил покойный Остап Бендер, который добавлял, подумав: «и даже не Сан-Франциско». Туруханск — историческое место. Здесь отбывал ссылку Я.М. Свердлов, приезжал из близлежащего местечка к нему сам великий Сталин, сосланный в Туруханский край в 1915-17 гг. Старожилы хорошо их помнят. Домик Свердлова превращён в музей, но никак не могу попасть внутрь, видимо, наши со сторожем часы отдыха совпадают. Работу предложили найти в трёхдневный срок — а её здесь очень, очень трудно найти! И вот в течение трёх дней я ходила и стучала во все двери подряд — насчёт работы, насчёт угла. В самый последний момент мне посчастливилось — я устроилась уборщицей в школе с окладом 180 р. в месяц. Обязанности мои несложны, но разнообразны. 22 дня я была на сенокосе на каком-то необитаемом острове, перетаскала на носилках 100 центнеров сена, комары и мошки изуродовали меня до неузнаваемости. Через каждые полчаса лил дождь, сено мокло, мы тоже. Потом сохли. Жили в палатке, которая тоже то сохла, то мокла. Питались очень плохо, т. к., не учтя климата, захватили с собой слишком мало овсянки и хлеба. Сейчас занята ремонтом - побелкой, покраской парт и прочей школьной мебели, мою огромные полы, пилю, колю — работаю 12—14 ч. в сутки. Воду таскаем на себе из Енисея — далеко и в гору. От всего вышеизложенного походка и вид у меня стали самые лошадиные, ну, как бывшие водовозные клячи, работящие, понурые и костлявые, как известное пособие по анатомии. Но глаза по старой привычке впитывают в себя и доносят до сердца, минуя рассудок, великую красоту ни на кого не похожей Сибири. Не меньше, чем вернуться, безумно, ежеминутно хочется писать и рисовать. Ни времени, ни бумаги, всё таскаю в сердце. Оно скоро лопнет.

Бытовые условия неважные — снимаю какой-то хуже, чем у Достоевского, угол у полоумной старухи. Всё какие-то щели, а в них клопы. Дерёт она за это удовольствие, т. е. за угол с отоплением, ровно всю мою зарплату. Причём даже спать не на чем, на всю избу один табурет и стол.

Я сейчас подумала о том, что у меня никогда в жизни (а мне уже скоро 36) не было своей комнаты, где можно было бы запереться и работать, никому не мешая, и чтобы тебе никто. А за последние годы я вообще отвыкла от вида нормального человеческого жилья, настолько, что когда была у В.И. Инбер³, то чувствовала себя просто ужасно подавленной видом кресел, шкафов, диванов, картин. А у тебя мне ужасно понравилось и хотелось всё трогать руками. Одним словом, я страшно одичала и оробела за эти годы. Меня долго, долго нужно было бы оглаживать, чтобы я привыкла к тому, что и мне всё можно, и что всё моё. Но судьба моя - не из оглаживающих, нет, нет, и я всё не могу поверить в то, что я на всю жизнь — падчерица, мне всё мечтается, что вот - проснусь, и всё хорошо.

Вернувшись с покоса, долго возилась с получением своего удостоверения и наконец смогла получить твой перевод. Спасибо тебе, родной, и прости меня за то, что я стала такой попрошайкой. Просить - даже у тебя - просто ужасно, и ужасно сейчас тут сидеть в этой избе и плакать оттого, что, работая по-лошадиному, никак не можешь заработать себе ни на стойло, ни на пойло⁴. Кому нужна, кому полезна, кому приятна такая моя работа? Я всё маму вспоминаю, Борис. Я помню её очень хорошо, и вижу её во сне почти каждую ночь. Наверное, она обо мне заботится — я всё ещё живу.

Когда я получила деньги, я, знаешь, купила себе телогрейку, юбку, тапочки, ещё непременно куплю валенки, потом я за всю зиму заплатила за дрова, потом я немножечко купила из того, что на глаза попалось съедобного, и это немножечко всё сразу съела, как Джек-лондо-новский герой⁵. Тебе, наверное, неинтересны все эти подробности?

Дорогой Борис, твои книги ещё раз остались «дома», т. е. в Рязани. Я очень прошу тебя — создай небольшой книжный фонд для меня. Мне всегда нужно, чтобы у меня были твои книги, я бы их никогда не оставляла, но так приходится. Очень прошу, пришли то своё, что есть, и стихи, и переводы Шекспира, и я очень бы хотела ту твою прозу, если можно. И «Ранние поезда»⁶. Ещё, если можно, пришли писчей бумаги и каких-нб. тетрадок, здесь совсем нельзя достать.

Я счастлива, что видела тебя. Я тебе напишу об этом как-нибудь потом. Как хорошо, что ты - есть, дорогой мой Борис! Мне ужасно хочется получить от тебя весточку, скорее. Расскажи о себе. Здесь облака часто похожи на твой почерк, и тогда небо - как страница твоей рукописи, и я бросаю коромысла и читаю её, и всё мне делается хорошо. Целую тебя, спасибо тебе.

Твоя Аля

’ То есть арестовали.

А.С. иносказательно говорит о том, что повторно арестовывают людей, которые подобно ей и А.И. Цветаевой, уже отбыли лагерный срок по 58-й статье.

³Вера Михайловна Инбер (1890-1972) - русская советская поэтесса.

Публикаторы «Новооткрытых писем Бориса Пастернака к Ариадне Эфрон» Е. Пастернак и М. Рашковская отмечают, что «отголоски этих лошадиных метафор попали в письмо Пастернака Фадееву, где он просит помочь изданию сборника его переводов <...>. Объясняя Фадееву, что ему необходимо денежно поддерживать вдову расстрелянного Тициана Табидзе или дочь и сестру Марины Цветаевой, он прилагал их телеграммы с просьбами помощи. «Отчего эта несчастная дочь Цветаевой должна заменять лошадь в местах, откуда пришла телеграмма, и, перетаскав на себе сотни центнеров сена, не иметь даже обеспеченного лошади стойла и корма...» (Знамя. 2003. № 11. С. 162).

⁵ Герой рассказа американского писателя Джека Лондона (1876-1916) «Воля к жизни».

⁶Пастернак Б. На ранних поездах. М._р 1943.

Е.Я. Эфрон u З.М. Ширкевич

6 сентября 1949

Дорогие Лиля и Зина! Сегодня я получила вторую вашу посылку, отправленную Нютей: там был сахар, сухари, баночка молока, пластмассовая посуда, чудная кастрюлечка, три блокнота, мыло детское и хозяйственное, нож, вилка, три ложки, чеснок, кажется, всё перечислила. Спасибо вам всем, дорогие мои. Я просто в отчаяньи от ваших хлопот и расходов, да ещё и пересылка стоит 30 с лишним руб. - это ужасно. Я знаю, как вы сами всегда перебиваетесь, как нуждаетесь в питании и отдыхе и как вы всё это отрываете от себя ради меня. Я всё же надеюсь и верю, что хоть в этих краях я в недалёком будущем наконец стану на ноги и буду в состоянии хоть немножко вас поддерживать. Знаю, что пока что эти слова звучат смешно и нелепо при 180 р. заработка, но я почему-то уверена, что всё будет к лучшему. Впервые за много лет у меня такая уверенность, впрочем, пока что, к сожалению, ни на чем реальном не основанная. Работаю пока что на прежнем месте, устаю зверски, настоящая замарашка - но меня радует, что кругом столько ребятишек, шуму, нелепых прыжков, пронзительных криков на переменах. Очаровательны все эти северные пионеры и пионерки в красных галстуках. Сквозь закрытые и приоткрытые двери я слышу, как срывающиеся от волнения голоса рассказывают о прошедшем, настоящем и будущем человечества, и о том, как Магеллан снова сел на «пароход» и отправился открывать новые земли, и о том, что горизонт — от того, что Земля круглая, и о многом другом. Маленькая девочка со смуглым плоским личиком и блестящими узкими глазками спокойно доказывает учительнице, что «дер эзель» по-немецки обезьяна, а «дер аффе» - осёл»¹. Время от времени по неизвестным причинам летят вдребезги стёкла, падают доски, ломаются парты, а на дверях и стенах возникают надписи, гласящие о том, что Вова - дурак, класс 5-й - плохой, Клава - задаётся, а учительница астрономии — беременна.

Учатся в две смены, что значит, что убирать помещения приходится ночью. Это очень утомительно — м. б. оттого, что я ещё слаба, — м. б. просто утомительно. А сколько эти маленькие грамотеи щёлкают кедровых орешков, заполняя скорлупой парты, чернильницы, печки и умывальники! Боже мой, всё страшно интересно, только бы чуточку больше сил и зарплаты и - только бы всё не навечно! Впрочем, в последнем я убеждена.

Дорогие мои, дровами на зиму я уже запаслась, не знаю, на всю ли, но на большую часть - определённо. Купила себе телогрейку, материи на рабочий халат, а то обносилась и обтрепалась на работе невероятно. Вчера удалось купить сапоги, совершенно необходимые здесь, где после каждого дождя грязь по колено, а дожди не реже четырёх раз в сутки. Это пока, а дальше будет значительно пуще. Сапоги - 250 р., дрова - около трёхсот, телогрейка -111, халат - 75. Теперь вожусь с ремонтом нашего жилья, заказала вторые рамы и прочие необходимые детали, без которых не перезимуешь. Признаюсь, что эту зиму, такую дальнюю и такую в одиночестве ожидаю без особого энтузиазма. Снега здесь наметает вровень с крышами, правда, крыши не особенно высокие, но всё же. Очевидно, для того, чтобы попасть на работу, надо будет лезть в трубу.

Дорогие мои, пока кончаю свой очередной отчёт. Сейчас буду пить брусничный чай с московским сахаром и сухарями, только обстановка уже совсем не та.

А как хочется поскорее повидать вас, рассказать вам о своём житье-бытье и о том, какое здесь необыкновенное небо, и земля, и вода, и люди, и собаки с пушистыми хвостами. Но всё же, несмотря на то, что всё очень интересно, почему-то тянет домой, к вам. Сколько ни менялось у меня понятие «дома» за эти годы, а всё же единственным оставалась Москва, Мерзляковский. Мне бы очень хотелось получить что-нб. из домашних фотогр<афий> — папу, маму, Мура и себя — только заказным. Спасибо вам, дорогие мои. Привет всем. Пишите!

Ваша Аля

Очень прошу, напишите мне, как Мулька, Нина и Кузя, как Ася. Ни о ком ничего не знаю уже восьмой месяц.

Дорогие мои, ещё немножко продолжаю утром. Дождь идёт необычайный — вообще погода здесь не похожа ни на одну из испытанных мной. Вообще всё абсолютно ни на что не похоже, поэтому очень интересно. А главное, я счастлива, что благодаря вашей помощи я уже оживаю и чувствую себя лучше. Ещё недавно мне казалось, что такого путешествия мне не пережить, уж очень плохое было у меня состояние, да и попала я сразу на очень для моих сил тяжёлую физическую работу. А теперь опять ничего, привыкаю ещё раз к новым условиям, и опять моя новая работа кажется мне увлекательной.

По-прежнему я рада, что живу в такой стране, где нет презренного труда, где не глядят косо ни на уборщицу, ни на ассенизатора. Правда, я считаю, что, работая в другой области, я была бы более полезна — это раз, и способна не только себя, но и вас прокормить — это два, но надеюсь, что и это утрясётся, не всё сразу. В школе я немножко буду работать и по специальности - пока что выкрасила масляной краской все окна и двери, потом буду графически оформлять разные правила, таблицы и т. д. Всё это, конечно, совершенно бесплатно, но надеюсь, что в скором времени смогу выполнять и кое-какие платные заказы. Если бы у меня были масляные краски, то было бы совсем легко, т. к. местное население испытывает величайшую нужду в разных ковриках с девами, гитарами, беседками и лебедями, но здесь их не достать, а там покупать - безумно дорого. Ну, в общем, там видно будет. Сейчас я изо всех сил готовлюсь к зиме — нужно заготовлять очень много дров — зима очень длинная и суровая, нужно утеплять и ремонтировать квартиру - избушку на курьих ножках, состоящую главным образом из щелей и клопов, всё обваливается, всё протекает, отовсюду поддувает и т. д. Нужно закупить картошки, которая хоть и дорога по сравнению с вашими ценами, но всё же дешевле всего остального. И всё это, вместе взятое, стоит сумасшедших денег и усилий. Спасибо вам и Борису² за помощь, дрова я уже купила целый плот, теперь нужно организовать доставку и распиловку. Часть перетаскали на себе, но мечтаю нанять лошадь, ибо всё же предпочитаю, чтобы лошадиную работу выполняла именно она, а не я. Да, я узнала, что в этом году навигация будет открыта приблизительно до середины октября. Если сможете послать ещё посылку, то, пожалуйста, вышлите и подушечку с одеялом, и большую простыню с мережкой, и наволочку (зелёную) с недавно мною купленного матраца, а то я сплю на пальто с кулаком под головой, что не приносит пользы ни мне, ни пальто. Пришлите и мою красненькую тканую сумочку, а то не в чем держать свои документы и деньги, пришлите авоську и, главное, не забудьте хоть какую-нб. паршивенькую посуду, здесь ничего нет — ни у хозяйки, ни у нас. Не забудьте и вязальные спицы и крючки подходящих размеров. И ещё и ещё раз простите за бесконечные поручения, вы сами понимаете и догадываетесь, что я нахожусь в условиях совершенно иных, чем в Рязани, и что предстоит мне зимовка очень серь зная. Если бы всё было несколько проще, я никогда не позволила бы себе доставлять вам столько хлопот.

Как мне жаль, что я не виделась с Нютей!³ В последний раз мы виделись в том же Болшево, но на другой даче⁴, и уже тогда она была совсем старенькая и седая, а с тех пор пошёл одиннадцатый год!

Милые мои, как я счастлива, что нам удалось повидаться, что побывала я в вашей милой комнатке, повидалась и с Котом и с Митей и что хлебнула я родного воздуха. Ведь и этого могло не быть. Но, повторяю, мне отчего-то думается и чувствуется, что скоро мы с вами будем вместе и жизнь наша - т. е., вернее, моя - изменится и наладится. М. б. это только оттого, что человек не может жить без надежды? А м. б. и в самом деле предчувствие. Я вам писала, что 17 февр<аля> видела маму во сне - она мне сказала, что придёт за мною 22-го фев-р<аля>, что дорога моя будет вначале трудной и грязной, «но это -весенние ливни», сказала мне мама, «потом дорога наладится и будет хорошей». И в самом деле, 22-го я начала свой очередной новый путь⁵, не из лёгких, но убеждена, что дорога скоро наладится и что всё будет хорошо. Крепко, крепко вас целую и люблю.

Ваша Аля

' Наоборот: der Esel - осел, der Affe - обезьяна (нем.).

² Б.Л. Пастернаку.

³ С Анной Яковлевной Трупчинской - старшей сестрой отца.

⁴ На уже упоминавшейся даче в Болшеве в поселке Новый Быт (см. письмо от 15.V.1942 г.).

⁵ То есть была арестована.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

8 ноября 1949

Дорогие мои Лиленька и Зина! С некоторым запозданием поздравляю вас с 32 годовщиной великой октябрьской социалистической революции и надеюсь, что вы хорошо провели этот замечательный праздник. Вы не обижайтесь, что не смогла я вас поздравить своевременно, но вся подготовка к праздникам прошла у меня настолько напряжённо, что не было буквально ни минутки свободного времени. В этих условиях работать необычайно трудно — у дома культуры¹ ни гроша за душой, купить и достать что-либо для оформления сцены и здания невозможно, в общем, намучилась я так, что и передать трудно. Сейчас, когда эта гора свалилась с плеч, чувствую себя совсем, совсем больной, столько сил и нервов всё это мне стоило.

Праздновать не праздновала совсем, а поработать пришлось много-много.

У нас уже морозы крепкие, градусов около 30. Представляете себе, какая красота — все эти алые знамена, лозунги, пятиконечные звёзды на ослепительно-белом снеге, под немигающим, похожим на луну, северным солнцем! Погода эти дни стоит настоящая праздничная, ясная, безветренная. Ночи — полнолунные, такие светлые, что не только читать, а и по руке гадать можно было бы, если бы не такой мороз! Было бы так всё время, и зимовать не страшно, но тут при сильном морозе ещё сногсшибательные ветры, вьюги и прочие прелести, которые с большим трудом преодолеваются человеческим сердцем и довольно легко преодолевают его.

В нашей избушке терпимо только тогда, когда топится печь. Топим почти беспрерывно. Дрова всё время приходится прикупать, т. к. запастись на такую прожорливую зиму просто физически невозможно. Воду и дрова возим на собаках - кажется, пишу об этом в каждом письме, настолько этот вид транспорта кажется мне необычайным. Представляете себе — нарты, в которые впряжены 2—3—4 пушистых лайки, которые, лая и визжа, тянут какое-нб. бревно или бочонок с водой. Потом на них находит какой-то стих, они начинают грызться между собой, и всё это сооружение летит под откос кверху тормашками, сопровождаемое выразительным матом собачьих хозяев.

Здешние обитатели говорят на многих и разных языках, но ругаются, конечно, только по-русски. Живут бедно, но зато празднуют так, как я в жизни не видывала, — варят какую-то бражку, гулять начинают с утра, к вечеру же все, старые, малые и средние, пьяным пьяны. По селу ходят пьяные бабы в красных юбках, ватных штанах и поют пьяными голосами пьяные душещипательные песни, мужики же все валялись бы под заборами, если были бы заборы - но последние к зиме ликвидируются, чтобы не пожгли соседи. Где-то кого-то бьют, где-то сводятся старые счёты, кого-то громогласно ревнуют — Боже ты мой, как всё это далеко, далеко и ешё тысячу раз далеко от Москвы! Потом начинается утро, и - всё сначала.

Вот Нина мне пишет, что жить можно везде и всюду есть люди. Да, конечно, каждый из нас живёт до самой смерти там, где ему жить приходится. Что же касается людей, то здешние совсем непохожи на тех, кого я знала раньше. Старики доживают свой век, а молодежь растёт в условиях очень необычных, и это наложило на всех глубокий отпечаток.

Пишу вам в 6 ч. утра в пустом клубе, где дежурю на праздник. У вас сейчас только 2 ч. ночи. Очень жду от вас весточки. Хочется, чтобы у вас всё было хорошо, а главное, чтобы были вы здоровы. <...>

Очень крепко целую всех вас.

Ваша Аля

' К началу учебного года А.С. так нарядно оформила школу, где она работала уборщицей, что уже 15 сентября ее перевели на должность художника РДК (Рабочего дома культуры) Туруханска с «окладом по смете».

Е.Я. Эфрон

19 ноября 1949

Дорогая Лиленька, я так давно ничего от Вас не имею, что начала ужасно беспокоиться, всё ли у Вас благополучно, как здоровье. Я так далеко от Вас, и тем более хочется чувствовать Вас близко, а Вы всё молчите. Всегда успокаиваю себя Вашей занятостью и нелюбовью к письмам, но всё же предпочитаю быть уверенной в этом. Так что скорее напишите открыточку или заставьте вечную жертву Вашей корреспондентской лени - Зину. Я очень, очень жду весточки от Вас.

Шла сейчас с работы и думала о том, что лет мне ещё не так много, а я, как очень старый человек, окружена сплошными призраками и воспоминаниями — как это странно! Почти всю свою сознательную жизнь я, как только остаюсь наедине с собою, начинаю мысленно разговаривать с теми, кого нет рядом, или с теми, кого уже никогда рядом не будет. И вспоминаю то, что никогда не повторится и не вернётся. Жизнь моя, кончившаяся в августе 39-го года, кажется мне положенной где-то на полочку до лучшего случая, и всё мне кажется, что, оборвавшаяся тогда, она свяжется на том же самом оторванном месте и будет продолжаться так же. Казалось, вернее. На самом-то деле я давно уж убедилась, что всё — совсем иное, и всё же иной раз мне мерещится, что я вернусь в ту свою жизнь, настоящую, где все и всё — по своим местам, где все и всё ждёт меня.

Но бываю я наедине с собою только тогда, когда иду на работу — ещё не рассвело — или с работы — уже стемнело.

И всё кругом настолько странно и призрачно, настолько ни на что не похоже, что кажется — ещё один шаг, и вот я уже в той странной стране, которой нет на свете, — где ждёт меня моя, уже так давно прерванная, жизнь.

Дорогая Лиленька, я сама чувствую, насколько бестолково всё то, что я пытаюсь Вам написать. Я ужасно устала, все эти дни, когда праздники следуют за праздниками, проходят у меня в постоянной, беспрерывной, совсем без выходных, работе, в работе очень плохо организованной и поэтому гораздо более трудоёмкой, чем ей полагалось бы. «Дома» почти ничего не успеваю делать, т. к. тащу с собой опять-таки работу, над которой сижу очень поздно. Благодаря московской помощи хоть топлю вдоволь, не сижу в холоде. Хоть и очень дорого это удовольствие обходится, но предпочитаю себе отказывать в чём-нб. другом. Зато на работе частенько приходится мёрзнуть. Вообще условия работы очень нелёгкие, всячески.

Лиленька, имеете ли известия от Аси и Андрюши? Если да, то напишите мне.

От Мульки давным-давно получила открыточку, на к<отор>ую ответила дважды, и с тех пор ничего от него не имею и о нём не знаю и, конечно, очень беспокоюсь. Была ли у Вас Татьяна Сергеевна?¹ Как она Вам понравилась? Она мне пишет чудесные письма, которые меня постоянно радуют. Она и её муж² — действительно редкие люди. Бесконечно я им благодарна и за дружбу, и за помощь, и за всё на свете.

Как только будет у меня выходной, напишу Вам как следует, а пока просто захотелось сказать Вам о том, что я Вас люблю и помню постоянно, очень тревожусь, подолгу ничего не получая, и о том, что человеческие слова вообще и мои, в частности, бессильны передать всё то, что так хотелось бы!

И на прощанье очередная просьба — очень нужен Мольер — скажем, «Лекарь поневоле» или что-нб. в том же духе полегче из его вещей, для самодеятельности. У нас очень плохо с пьесами.

Целую Вас очень крепко. Напишите мне про Кота.

Ваша Аля

' Татьяна Сергеевна Сикорская (1901-1984) - поэт, переводчик. Вместе с группой писателей, в составе которой была М. Цветаева, на пароходе «Александр Пирогов» была эвакуирована 8 августа 1941 г. из Москвы. За десять дней пути до Елабуги она сблизилась с Цветаевой, но, устроив сына Вадима в Елабуге, вынуждена была уехать в Москву, с тем чтобы возвратиться вместе с мужем. В 1948 г. А.С. по совету Б.Л. Пастернака написала Т.С. Сикорской, попросив рассказать о тех днях жизни Марины Ивановны, свидетельницей которых ей довелось быть. Письмо это послужило началом их переписки.

²Самуил Борисович Болотин (1901-1970) - литератор.

20 ноября 1949

Дорогой Борис! Твой изумительный Шекспир¹ дошёл до меня уже давно, а мне так не хотелось отвечать на него наспех и вкратце, я всё ждала, что вот-вот будет настоящий свободный вечер, когда я смогу быть наедине с тобой — несмотря на расстояние, с ним (с Шекспиром, то есть!), несмотря на столетия, разделяющие нас, и, наконец, с самой собою, несмотря на всё на свете. Ничего не получается. Такие вечера ждут меня, видно, только на том свете, а пока что приходится писать тебе так, как голодная собака кусок глотает — вполне судорожно.

Я, помню, как-то писала маме о том, что радость теперь только ранит, мгновенно вызывает чувство острой боли, так бывало, когда я получала её письма?² И в самом деле, жизнь настолько приучила к толчкам, что только их и ждёшь от неё - причём всегда недаром. Вдруг, среди снегов, снегов, снегов, ещё тысячу раз снегов, среди бронированных, как танки, рек, стеклянных от мороза деревьев, перекосившихся, как плохо выпеченные хлеба, избушек, среди всего этого периферийного бреда - два тома твоих переводов, твой крылатый почерк, и сразу пелена спадает с глаз, на сердце разрывается завеса, потрясённый внутренний мирок делается миром, душа выпрямляет хребет. И больно, больно от радости, как бывало больно от маминых писем, как от встречи с тобой, как от встречи с монографией твоего отца в библиотеке рязанского художественного училища, как от встречи с твоим «Детством Люверс», там, где никаких Люверсов и никаких детств.

На какой-то промежуток времени — вне времени — жизнь становится сестрою, ну а потом всё сначала. Снег, снег и ещё тысячу тысяч раз снег. Эта самая белизна иной раз порождает ощущение слепоты, т. е. абсолютно-белое, как и абсолютно-чёрное, кажется каким-то дефектом зрения. Север раздражает тем, что он такой альбинос, хочется красного, синего и зелёного так, как при пресной пище болезненно хочется кислого, солёного, острого. Раздражает ещё чувство неподвижности, окостенелости всего, несмотря на беспрерывный ветер, атлантическими рывками, помноженными на туруханские морозы, бьющий и толкающий тебя то в грудь, то в спину. Дышать очень трудно, сердце с трудом переносит всю эту кутерьму, стискиваешь зубы, чтобы не выскочило. Вообще хлопот множество: пока отогреваешь нос, замерзает рука, пока греешь руку, смерзаются ресницы. Первый настоящий снег выпал 18 сентября, в день моего рождения. Потом и пошло, и пошло, и дошло пока что до 45°, и это, увы, далеко не предел всех туруханских возможностей.

Весна начнется в июне.

Работа у меня бестолковая и трудоёмкая, по 14—16 часов в сутки, я ужасно устаю, совсем мало сплю и далеко не всегда успеваю есть. Живу в избёнке, где во все щели дует, у хозяйки, бывшей кулачки, которая до сих пор не поймёт, куда и почему девались её 30 голов рогатого скота, пять швейных машин, не считая сельскохозяйственных, и семь самоваров. Она окружена роднёй и нуждой, и от этого у нас всегда людно, нудно и тесно. Одна бываю только тогда, когда иду с работы или на работу, да и то мороз оказывается таким спутником, при котором не очень-то ценишь свои 15-20 минут одиночества. Есть собака, рыжая лайка с еврейским именем «Роза», которое ей никак не к морде. Я, кажется, единственное существо, делающее какие-то попытки её кормить и гладить. Спит Роза на улице, по утрам у неё вся морда в инее. При виде меня она выплясывает какую-то собачью сегидилью, потом мы с ней идём на работу, каждая на свою — (она возит воду и дрова). Так и живём.

В клубе, или «Районном доме культуры», где я работаю, часто бывает кино. Когда-то, девочкой, я очень любила его, сейчас же совсем не переношу. Все его условности — грим, декорации, освещение — угнетают. Никогда ничего не смотрю, некогда и не хочется. На днях, идя с работы, проходя через тёмный зал, увидела случайно на экране несколько кадров американской картины «Ромео и Джульетта»³. Джульетта с чёрными от помады губами, с волосами, взбитыми а 1а «маленькие женщины» Луизы Мэй Олкотт⁴, в кафешантанном дезабилье ворковала на чистейшем американском диалекте с Ромео из аргентинцев — из аргентинских парикмахеров. За сводчатым окном что-то чирикало, какой-то соловьино-жавороночный гибрид. Экран гнулся под тяжестью двуспальной кровати, убранной с голливудским великолепием.

Задерживаться я, конечно, не стала, а придя домой, донельзя усталая и сонная, схватила твой перевод «Ромео и Джульетты». Страшная, страстная, предельно простая и ужасно близкая к жизни вещь. Современно и архаично, как сама жизнь. Какой ты молодец, Борис! Спасибо тебе за Шекспира, за тебя самого. Спасибо тебе за всё, мой родной. Ужасно я бессловесная, а когда словесная, то ужасно косноязычная, — надеюсь, что ты и так всё понимаешь, что хотела бы, да не умею сказать.

Книг у меня совсем нет. Я бы очень хотела получить твои «Ранние поезда». Вообще всё что возможно твоего. Если нетрудно. Если трудно — тоже. Крепко тебя целую. Напиши мне.

Твоя Аля

А как чудесно изданы книги! ⁵⁵

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич Туруханск, 3 января 1950

Дорогие мои Лиля и Зина! Под самый Новый год получила две Лилиных открытки, которые как раз и создали мне что-то вроде новогоднего настроения. Только про Зину Лиля ничего не пишет, надеюсь, это обозначает, что она здорова, насколько возможно. Безумно жаль, что посылку вернули - без красок и кистей работать очень, очень трудно, а ещё того более жаль, что вы столько денег потратили. Ведь и краски, и кисти — дорогое удовольствие, да и сама посылка тоже.

Лиленька, Вы спрашиваете, с кем и как я живу. Живу с очень милой женщиной, с которой мы ехали вместе с самой Рязани, она там тоже преподавала⁵⁵. Живём с ней, в общем, довольно дружно, хотя очень друг на друга непохожи - у неё кудрявая и довольно пустая головка, в которой до сих пор прочно сидят воспоминания о браках, танцах и флиртах, хоть она и старше меня на 10 лет. Кроме того, она, мягко выражаясь, чрезмерно разговорчива, что очень утомительно, т. к. я и без того целый день на людях, но сердце у неё золотое и человек она благородной души и таких же поступков. Когда-то, видимо, была очень хороша собой и пользовалась успехом, теперь прошли те времена и те успехи.

Квартирка у нас очень и очень неважная, холодная, сырая и неудобная. Вечером выдвигаем наши койки на середину, а то за ночь одеяло примерзает к стене. Под кроватью — большой слой снега, в общем, что-то вроде ледяного домика Анны Иоанновны. Помимо двух коек есть стол, табурет и хромая скамейка. С нами же живёт старая ведьма-хозяйка и её внучонок, очаровательный шестилетний мальчик. По здешним понятиям — квартира неплохая, ну и слава Богу. С продуктами после закрытия навигации стало легче, т. к., кроме

местного населения, никто ничего не покупает, а то всё расхватывали пассажиры пароходов и прочих видов речного транспорта. В частности, стало легко с хлебом, летом же это -большая проблема. Из продуктов есть крупа, конфеты, сливочное масло, солёная рыба. Иногда бывает сахар. Картошки, каких бы то ни было овощей в каком бы то ни было виде в продаже нет, как и мяса и, конечно, фруктов.

Ада Александровна Шкодина

Иногда охотники привозят мороженую дичь, и я однажды впервые в жизни ела глухаря.

Летом же ни конфет, ни сахара, ни масла в продаже не было, с крупой бывали большие перебои. Да, Лиленька, если к маю будете посылать мне ту посылку, очень попрошу прислать мне пары две простых чулок, здесь их нет и не бывает. Впрочем, до мая ещё долго, долго!

Бесконечно благодарна буду за Мольера, хоть и трудно будет оформлять его без красок, но всё же постараюсь, чтобы была хоть иллюзия красочности. Очень хочется мне увидеть его на здешней сцене, настолько он жизнерадостен и доходчив, что, кажется мне, здешняя публика примет его хорошо. Участвовать в спектаклях я не буду, с меня будет вполне достаточно, если смогу хорошо оформить спектакль с такими негодными средствами. Что есть хорошего в Москве из одноактных пьес и скетчей для небольшого коллектива любителей? У нас тут очень плохо с литературой, отсюда — расцвет так называемых «концертов», весьма низкопробных. Правда, однажды ставили «Без вины виноватые», но на подготовку дали слишком мало времени, роли знали плохо, а то и вовсе не знали, в общем, представляете себе. Руководитель драмкружка — рвач и халтурщик, который безумно хвастается тем, что когда-то работал в Красноярске (!), но, видимо, и Красноярск не смог вытерпеть его искусства, раз он очутился в Туруханском районном доме культуры. А коллектив — молодёжь — такая же, как везде: тянется к лучшему и легко поддаётся худшему. Очень обидно мне, что здесь я, вспоённая в смысле сценического вкуса Вами и Дм<итрием> Ник<олаевичем>, могла бы быть очень полезной, но, увы, нельзя. Спасибо за то, что хоть временно удаётся работать более или менее по специальности.

Вы спрашиваете насчёт 100 р., посланных вами в Куйбышев. Я их не получила, попробую написать отсюда, ведь не должны же они пропасть. Спасибо вам за всё, за всё, мои родные.

Лиленька, ещё одна просьба — если не очень это затруднит, но, я думаю, можно попросить кого-нб. из Ваших учениц — купить в магазине ВТО на ул. Горького около Елисеева немного театральных блесток, знаете, такие разноцветные? и прислать мне немного в 2-3 конвертах, так, чтобы они не очень в конверте прощупывались. Также в письме попросила бы прислать мне немного красок для х-б. тканей, ярких — напр., красную, жёлтую, зелёную, они очень бы меня выручили. Только нужно, чтобы конверт был плотный, а то дорога ведь очень долгая.

Как хочется, чтобы здесь наконец были яркие, радостные, красивые спектакли, а всё выходит таким серым и унылым из-за отсутствия материалов! Как хочется именно здешнюю публику радовать — ведь снега бесконечные кругом, и, Боже мой, как же я беспомощна!

Как хочется, ещё больше, чем радовать население села Туруханск, побыть хоть часок с Вами, поговорить. Ещё года нет с тех пор, как я была у Вас и смотрела на Ваши печальные глаза и легкомысленный нос, а кажется мне, что очень, очень давно мы не виделись, будто этот перерыв ещё дольше того.

Работаю я бесконечно много. Ужасно, как никогда, устала и как-то опустошена — но что же иного может дать усталость на усталость? С середины октября по сегодняшний день вряд ли было у меня 3-4 выходных дня. Праздник за праздником, годовщина за годовщиной — оформление сцены, стендов, фотомонтаж, писание лозунгов и реклам, всё это без красок, кистей, на одной голой изобретательности. Да ещё оформление концертов, постановок, костюмы и пр. Но, с другой стороны, всё это, конечно, значительно интереснее и приятней, чем, скажем, работа в лесу или рыбная ловля, о чём я никогда не забываю.

Получаю письма от моих рязанских учеников, необычайно сердечные и трогательные, таким образом, я — по-прежнему в курсе всех дел своего училища. Под Новый год получила от них перевод в 88 р. - они сложились и прислали мне от своей стипендии. Ждут меня обратно. Советуются насчёт дипломных работ и т. д. Лиленька, очень прошу Вас написать мне насчёт Мульки. В единственной открытке, к<ото-р>ую я получила, уже давно, он жалуется на здоровье. Поправился ли он, уехал ли лечиться к Сашке², я ведь ничего не знаю, и здоровье его очень меня волнует. Иной раз мне кажется, что м. б. и в живых его нет. Вообще всегда очень терзаюсь, когда долго нет известий, поэтому шлите мне хоть по нескольку слов, но почаще. <...>

Крепко целую и люблю.

Ваша Аля

' Ада Александровна Шкодина.

² Брат С.Д. Гуревича Александр.

5 января 1950

Дорогой Борис! Только что получила твоё, первое здесь, письмо. Спасибо тебе. Я, кажется, не в первый раз пишу тебе о том, что почерк твой всегда, всю жизнь, напоминает мне птиц, взмахи могучих крыльев. Вот и сейчас, только взглянула на твой конверт и почудилось, что всем законам вопреки все журавли вернулись, и все лебеди. А как было печально, когда они улетали, все эти стаи, сложенные треугольником, как солдатские письма¹. Горизонт сторожили вытянутые в струнку ели, тяжело ворочал свои волны Енисей, воздух пронзали холодные струи. До жути величественная это вещь — Север. Много пережила я северных зим, но ни одну так ежечасно, ежеминутно не чувствовала, как эту. Уж очень она тяжело, даже своей красотой, давит надушу. М. б. потому, что красота эта абсолютно лишена прелести. И, как к таковой, я к ней была бы равнодушна, если бы не чувствовала её настолько сильнее себя.

Я не отчаиваюсь, Борис, я просто безумно устала, вся, с головы до пяток, снаружи и изнутри. Впрочем, м. б., это и называется отчаянием?

Твоя печаль очень меня огорчила², из-за тебя, главным образом. Мне хотелось бы сказать тебе, но эти снега так располагают к молчанию! Могу только думать и чувствовать о тебе, тебя и с тобою.

Что могу рассказать тебе о своей жизни? Бесконечно много и беспредельно бестолково работаю, пытаюсь быть художником без красок, кистей, а на это уходит не только всё рабочее, но почти и всё нерабочее время. Всегда чувствую самую настоящую радость оттого, что работаю под крышей, а не под открытым всем ветрам, метелям и морозам небом. И хоть более или менее по специальности. По данным условиям — это большое счастье.

Жилищные условия неважные, главное - нет своего угла, в редкие свободные минуты я всегда обречена на общество людей, с которыми у меня ни общего языка, ни общих интересов, и, что наименее приятно, - общее жильё. Вечно донимает холод, несмотря на то, что я превращаю в дрова и то, что сама зарабатываю, и то, что мне присылают. Но всё это терпимо, всё это даже не лишено интереса, лишь бы знать, что короленковские огоньки — впереди³, а не позади. Но сейчас, впервые в жизни, у меня совершенно не о чем мечтать, а я только так и могу жить — следуя за мечтой, как осёл за репейником, привязанным к палке погонщика.

Ты вот пишешь, что я умница⁴. А я, честное слово, с большим удовольствием была бы последней дурочкой в Москве, чем первой умницей в Туруханске.

Твоего Шекспира перечитываю до бесконечности. Я им безумно дорожу, и, представь себе, отдала его в руки совершенно незнакомого паренька, который пробовал достать твои стихи в здешней, очень маленькой, библиотечке. Он вернул его в полной сохранности, ему очень понравилось, но он сказал, что ему было нелегко вылавливать тебя из Шекспира, очень просил только твоих стихов, у меня же нет ничего. Я только помню отрывки про море, из «1905-го года» и про ёлку из «Ранних поездов»⁵. До сих пор не знаю, что за паренёк, видимо, какой-нб. геолог или геодезист, или ещё какой-нб. «гео». Наверное, и сам пишет.

Пора приниматься за очередное нечто. Крепко тебя целую и люблю. Спасибо за всё.

Твоя Аля

' Ср. стих. А. Эфрон 1949 г. «Солдатским письмом треугольным...».

² В письме от 20.XII.49 г. Б. Пастернак иносказательно сообщает А.С. об аресте О.В. Ивинской (октябрь 1949 г.): «...милая печаль моя попала в... беду, вроде того, как ты когда-то раньше».

³ Один из сибирских рассказов Владимира Галактионовича Короленко (18531921) «Огоньки» кончается словами: «Но все-таки... все-таки - впереди огни».

⁴ 20.XII.49 г. Б. Пастернак пишет А. Эфрон: «Умоляю тебя, крепись, мужайся даже по привычке, по-заученному, в моменты, когда тебе это начинает казаться бесцельным или присутствие духа покидает тебя. Ты великолепная умница, такие вещи надо беречь. Как хорошо ты видишь, судишь, понимаешь все, как замечательно пишешь!»

^s А.С. часто повторяла любимые ею строки из поэмы «Девятьсот пятый год» (гл. «Морской мятеж»): «Приедается все / Лишь тебе не дано примелькаться...» и начало стих. «Вальс со слезой»: «Как я люблю ее в первые дни...» (о елке).

3. М. Ширкевич ⁵⁶

Что же касается змеи, которую на картинке попирает крылатый божок, то по мифологии она обозначает измену, почему её и попирают, а она выпирает. Кстати, здесь говорят не «муж изменил жене», а «муж изменил жену», «жена изменила мужа» — в смысле «сменила».

Шутки в сторону — очень, очень рада была наконец получить от Вас весточку, ещё не совсем такую подробную, как мне хотелось бы, но всё же настоящую весточку. Я знаю, дорогие мои, как вам трудно писать письма, и знаю, какая я свинья, что всё пристаю к вам. Боюсь, что эта бесконечная переписка надоела вам, но тут я безумная эгоистка. Правда, когда долго ничего не получаю, то всякая чушь лезет в голову и в сердце. Очень прошу написать про Мульку. У меня пока что всё по-прежнему, т. е. работаю по 12—14 часов, совершенно изматываюсь, ни на что, кроме работы, не остаётся времени. Что до некоторой степени является моим спасением — мысли мои забиты поисками коровьей шерсти для изготовления кистей, напр., и всяким прочим тому подобным. Так и живу — от мемориальной даты к празднику и т. д. Пишу массу лозунгов, готовлю монтажи и всегда ужасно нервничаю — чтобы всё получилось как следует.

Недавно получила письмо от Бориса. Он тоже очень немного пишет о себе. Мне очень его жаль — что его подружка «изменила его»¹. Он писал мне, что был у вас и что вы мне о нём напишете, в чём, конечно, жестоко ошибся. У меня к Борису совершенно особое чувство, большой нежности и гордости за него, чувство, которое трудно определить словами, как всякое настоящее. Во всяком случае, он мне родня по материнской линии, понимаете? так что моё чувство к нему плюс ко всему ещё и кровное.

Денег из Куйбышева я не получала, теперь затребую через соответствующую инстанцию, так вернее будет. Впрочем, м. б., вы лучше их затребуете себе?

Лиля пишет, что новосибирские морозы, передаваемые по радио, заставляют её ёжиться. А здесь ещё гораздо крепче Новосибирска. На Игарке часто бывает теплее, т. к. там море ближе, чаще ветра, а при ветре редко бывают очень сильные морозы.

В январе потеплело, и у нас -35°, что, по сравнению с предыдущими 50°, очень чувствительно. Но всё же топить приходится беспрестанно, иначе температура комнаты немедленно догоняет наружную.

Простите за нелепое письмо, я до того устаю, что к 12 ч. ночи по местному времени (или к 10 ч. вечера по московскому) у меня вместо головы на плечах оказывается что-то на неё похожее только по форме, но никак не по содержанию. Забыла написать, что некоторое время тому назад получила 2 № «Нового мира», где особенно заинтересовали меня статьи о советском кино и о советской сатире² — до остального добраться ещё не успела. Спасибо большое.

Дорогие мои, не забывайте меня и, если не можете часто писать, то хоть почаще меня вспоминайте, всякую меня, и маленькой девочкой, и взрослой девушкой, и такой, какова я сейчас, под холодной туруханской луной, среди до одури белых снегов, далеко, далеко от вас и всегда всем сердцем с вами.

Крепко целую вас и люблю.

Ваша Аля

' Речь идет об аресте О.В. Ивинской.

² По всей вероятности, статья Б. Горбатова «О советской сатире и юморе» (Новый мир. 1949. № 10).

Б.Л. Пастернаку

31 января 1950

Дорогой мой Борис, это не письмо, а только записочка, через пень-колоду возникающая в окружающей меня суете и сутолоке. Я получила всё посланное тобой¹, и за всё огромное тебе спасибо. Стихи твои опять, в который раз, потрясли всю душу, сломали все её костыли и подпорки, встряхнули её за шиворот, поставили на ноги и велели -живи! Живи во весь рост, во все глаза, во все уши, не щурься, не жмурься, не присаживайся отдохнуть, не отставай от своей судьбы! Безумно, бесконечно, с детских лет люблю и до последнего издыхания любить буду твои стихи, со всей страстью любви первой, со всей страстью любви последней, со всеми страстями всех любвей от и до. Помимо того, что они потрясают, всегда, силой и точностью определения неописуемого и невыразимого, неосязаемого, всего того, что заставляет страдать и радоваться не только из-за и не только хлебу насущному, они являлись, всегда, и всегда являться будут критерием совести поэтической и совести человеческой. Я тебе напишу о них, когда немного приду в себя - от них же.

На твоё письмо я немного рассердилась. Не нужно, дорогой мой Борис, ни обнадеживать, ни хвалить меня, ни, главное, приписывать мне свои же качества и достоинства. Этим же, кстати и некстати, страдала мама, от необычайной одарённости своей одарявшая собой же, своим же талантом, окружающих. Часть её дружб и большинство её романов являлись по сути дела повторением романа Христа со смоковницей (таким чудесным у тебя!). Кончалось это всегда одинаково: «О как ты обидна и недаровита!»² — восклицала мама по адресу

/v-J

очередной смоковницы и шла дальше, до следующей смоковницы. От них же первый, или первая, есмь аз. Больше же всего я рассердилась на то, что, мол, я могу подумать о начале какого-то романа или о чём-то в этом роде. Господи, роман продолжается уже свыше 25 лет, а ты до сих пор не заметил, да ещё пытаешься о чём-то предупреждать или что-то предупреждать. Я выросла среди твоих стихов и портретов, среди твоих писем, издали похожих на партитуры, среди вашей переписки с мамой, среди вас обоих, вечноблизких и вечно разлучённых, и ты давным-давно вошёл в мою плоть и кровь. Раньше тебя я помню и люблю только маму. Вы оба — самые мои любимые люди и поэты, вы оба — моя честь, со-

s'
// JUS

'С Jazujt

Дарственная надпись Б.Л. Пастернака на его книге «Избранные стихи и поэмы» (М., 1945), посланной им А. Эфрон в Tvdvxohck

весть и гордость. Что касается романа, то он был, есть и будет, со встречами не чаше, чем раз в десять лет, на расстоянии не меньшем, чем в несколько тысяч километров, с письмами не чаше, чем Бог тебе на душу положит. А то, м. б., и без встреч и без писем, с одним только расстоянием.

Дорогой Борис, всё, что ты мог бы рассказать мне о своей печали, я знаю сама, поверь мне. Я её знаю наизусть, пустые ночи, раздражающие дни, все близкие - чужие, страшная боль в сердце от своего и того страдания. И почему-то на лице вся кожа точно стянута, как после ожога. Дни ещё кое-как, а ночью всё та же рука вновь и вновь выдирает все внутренности, все entrailles⁵⁷, что Прометей с его печенью и что его орёл! А если заснёшь, то просыпаешься с памятью, уже нацеленной на тебя, ещё острее отточенной твоим сном. Как четко и как страшно думается и вспоминается ночью... Мой бесконечно родной, прости мне моё косноязычие, моё ужасное смоковничье неумение выразить то, что чувствую, думаю, знаю. Но ты, который понимаешь язык ветра, дождя, травы, конечно, поймёшь и меня, несложную.

Целую тебя и желаю тебе.

Твоя Аля

¹ В письме А.С. от 19.1.50 г. Б. Пастернак писал: «Посылаю тебе немного денег и 2-3 книжки». В собрании Л.М. Турчинского сохранилась посланная Б.Л. в Туруханск книга «Избранные стихи и поэмы» (М., 1945) с его автографом: «Дорогой моей Але, с благословением, с заклятием, как талисман, верю в тебя и целую. Б.П. 16 янв. 1950 г. Москва»

² Из стих. Б. Пастернака «Чудо».

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

7 февраля 1950

Дорогие Лиля и Зина! Спасибо большое, большое за чудесные краски, которые дошли в целости и сохранности. Я получила всего три конверта с красками - 2 пакета красной, 1 зелёной, 1 васильковой, 1 жёлтой. Теперь я смогу хоть какие-то яркие пятна бросить на декорации (попытку декораций!) «Мнимого больного». Потом напишу вам поподробнее, как «оно» будет получаться. Очень хочется сделать эту вещь поярче, понарядней, ибо всю, всю зиму все наши постановки идут в очень безрадостном декоративном и реквизитном окружении. А я без красок почти как без рук, да и собственным глазам надоела эта бесцветность, как иногда надоедает пресная и однообразная пища, и хочется чего-то острого или просто вкусного.

Ещё и ещё раз спасибо за краски!

Лиленька, у нас день понемногу прибавляется, солнышко на несколько часов показывается на небе, а то его вовсе и видно не было. И сразу на душе делается немного легче — как эта долгая, безнадёжная темнота, это существование с утра и до ночи при керосиновой подслеповатой лампе действует на эту самую душу.

А главное - сегодня впервые за все зимние месяцы я услышала, как, радуясь ещё не греющим, но уже ярким солнечным лучам, зачирикала на крыше какая-то пичужка. Ведь зимой тут совсем нет птиц, ни галок, ни ворон, ни единого воробушка. Как-то поздней осенью я, правда, видела стайку воробьёв, совсем непохожих на наших — белых, только крылышки немного рябенькие, а с тех пор ни одной птицы. А сегодня вдруг защебетала какая-то одна, и сразу стало ясно, что весна несомненно будет. Хоть ещё очень, очень нескоро, ведь навигация у нас откроется только в июне!

Сейчас у меня много работы в связи с предвыборной кампанией, всё пишу лозунги, оформляю всякую всячину и очень этой работе рада. Ведь здесь предвыборная кампания совсем не то, что там у вас в Москве! Здешние агитаторы добираются до избирателей района на лыжах, на собаках, на оленях, проделывают походы в несколько сот километров при 45-50° мороза. Избиратели нашего, да и не одного

нашего, а и более отдалённых районов живут не только в домиках и избушках, как здесь, в самом Туруханске. Многие ещё живут в чумах, учатся ходить в баню, печь хлеб, обращаться к врачу и отдавать детей в школу. Представляете себе, насколько интересна и ответственна работа агитатора в этих условиях? Мне только жаль ужасно, что я не имею возможности работать так, как мне хочется и как я могу, - очень ограничено поле моей деятельности! тем не менее, спасибо и за него.

В нашем посёлке есть радио и некоторые учреждения электрифицированы. Когда утром бегу на работу и вечером, слышу по единственному городскому репродуктору обрывки передач из Красноярска и иногда из Москвы.

В 12 ч. дня, когда мы уже порядочно поработали и успели вторично проголодаться, нам передают московский урок гимнастики со всякими прискоками и приседаниями и жутким в нашем климате финальным советом: «Откройте форточку и проветрите комнату!» Сегодня, идя на работу, в течение нескольких минут слышала голос Обуховой, паривший и царивший над всеми нашими снегами и морозами. Правда, мешали какие-то посторонние шипящие звуки, благодаря которым казалось, что певица занимается своими трелями и руладами, поджариваясь в это же самое время на сковородке. Но всё же было хорошо и странно - этот такой московский голос над этим таким туруханским пейзажем! Вообще же здесь кое-что бывает хорошо, а странным кажется всё и всегда.

Ничего нового у меня пока что нет, ни плохого, ни хорошего. По-прежнему устала, и по-прежнему сердце на ниточке, и по-прежнему душа радуется каждому мало-мальскому просвету и проблеску в жизни и в небе.

Крепко, крепко целую вас обеих, желаю вам побольше сил, здоровья и радости в жизни.

Напишите мне про Дм<итрия> Ник<олаевича> - как и над чем он работает, много ли выступает, часто ли бывает у вас? Поцелуйте его от меня.

Ваша Аля

Е.Я. Эфрон

8 февраля 1950

Дорогая Лиленька! Только что отправила письмо Вам и Зине и сейчас же получила Ваши две открытки. Я просто в отчаянье, что Вы так поняли все мои шутки насчёт Вашего новогоднего амура! Меня,

правда, иной раз предупреждают, что мой юмор далеко не всегда доходчив, но я, честное слово, никак не могла предположить, что до Вас-то он не дойдёт! И что Вы всё это примете всерьёз, тем самым приняв меня за дуру и ешё хуже - за неблагодарную, чёрствую дуру и эгоистку!

Дорогие мои, я же вас обеих так знаю, чувствую, понимаю и люблю, что весточки ваши мне нужны только как какая-то осязаемость вашего существования. У меня просто нет иной возможности знать, что вы обе живы и очень относительно здоровы. Обо всех прочих тонкостях я всегда и так догадываюсь и уверена, что очень часто мысли мои о вас совпадают с вашими обо мне. И мне так хочется отсюда, из всех этих морозов и льдов, согреть вас обеих моей постоянной к вам любовью, моей постоянной за вас гордостью, постоянным к вам, и пожалуй, только к вам одним — да ещё к Борису — человеческим доверием.

Возвращаясь же к амуру - он меня действительно очень тронул, растрогал и позабавил, этот такой голый и такой крылатый малыш, залетевший в край, где зимой крылья увидишь только у самолётов и где ходят в оленьих шкурах!

В своём, только что посланном вам письме я рассказывала вам о том, что зимой здесь совсем нет птиц. Первыми сюда прилетают... снегири, правда, занятно? Я раньше и не представляла себе, что есть такие снега, в которых даже снегирю зимовать холодно!

Что касается Туруханска, то, если Вы искали его в старой энциклопедии, то вряд ли могли его там найти, вроде декабриста Морковкина¹. Дело в том, что до революции назывался он селом Монастырским и м. б. даже под этим названием не удостоился чести попасть в наш словарь. До революции здесь был большой мужской монастырь — единственное каменное здание на тысячи километров в округе — да несколько деревянных избушек. Теперь это порядочное районное село с почтой, больницей и всеми полагающимися учреждениями. Некоторые дома электрифицированы, и есть радиоузел. Мне очень жаль, что в избушке, где мы живём, нет радио, было бы в жизни хоть немного музыки для нейтрализации всех жизненных какофоний! Вообще, Лиленька, я с большой радостью пожила бы на Севере — конечно, в иных условиях, чем я сейчас нахожусь. Тут столько интересного, что мало писем, чтобы хоть немножко рассказать обо всём, нужны книги, и я так хорошо могла бы писать их — если бы могла! Сейчас это — самое для меня мучительное. Надоело вынужденное пустое созерцательство многих лет, хочется писать, как дышать.

Письмишко это, как, вероятно, и все мои послания, вышло, должно быть, бестолковым и сумбурным, вокруг меня целая орава ребятишек, хозяйкиных внучат, и гам стоит невообразимый. Бабка — старая потомственная кулачка, поэтому, должно быть, и внучата её - существа хозяйственные, работящие и жадные до умопомрачения. «Сей-часошный» скандал у них разгорелся из-за чьих-то 20 копеек и чьего-то карандаша - каждый старается присвоить себе эти сокровища. Вообще самая ярко выраженная из их страстей - страсть к присвоению и накоплению. Правда, для контраста есть среди них один, маленький и совсем не такой. Остальные считают его дурачком и сомневаются - долго ли он проживёт на свете, отдавая своё и не отнимая чужого?

Крепко целую вас обеих, дорогие мои.

Ваша Аля

¹ Вымышленный персонаж домашнего розыгрыша в семье Е.Я. Эфрон.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

27 февраля 1950

Дорогие Лиля и Зина! Я очень удивлена тем, что вы, судя по Лилиной открытке, давно не получаете от меня писем. Я ведь пишу очень часто. М. б. отправка почты отсюда иногда задерживается из-за погоды, ведь письма идут только самолётом. Я же, наоборот, в последнее время часто получаю ваши весточки, чему несказанно рада. Вести «с Большой земли» моя единственная радость, причём с сожалением должна заметить, что доставляют её мне очень немногие. Ножницы древней Парки неумолимо отрезают все канаты, нити и ниточки чужих судеб от моей — и не только чужих! Написала — и самой немножко смешно стало: очень уж высокопарно получилось — как у чеховского телеграфиста, у которого, плюс к песеннику, была бы ещё греческая мифология.

Живу я очень странной жизнью, ничуть не похожей на все мои предыдущие. Всё как во сне — и эти снега, по которым чуть-чуть чёрными штрихами отмечены, очень условно, контуры предметов, и серое низкое небо, и вехи через замёрзшую реку, по которым и через которую медленно тянутся возы с бурым сеном, влекомые местными низкорослыми Росинантами. И работа — как во сне, лозунг за лозунгом, монтаж за монтажом, плакат за плакатом в какой-то бредовой и совсем для работы не подходящей обстановке. Все мы — контора, дирекция, драмхор — и духовой кружки, и я, художник, работаем в одной и той же комнате; в одни и те же часы. На столе, на котором я работаю, стоит ведро с водой, из которого, за неимением кружки, все жаждущие пьют через край; на этом же столе сидят ребята, курят и репетируют, тут же лежит чья-то краюха хлеба, тут же в артистичном беспорядке разбросаны чьи-то селёдки, музыкальные инструменты и всякая прочая белиберда. С утра до поздней ночи стоит всяческий крик: начальственный и подчинённый, артистический и халтурный, культурный и колоратурный. Зарплату, кстати, получаем совсем не как в Советском Союзе — денег не выдают месяцами. За январь и февраль, например, я получила половину январского оклада, как и все прочие, кроме директора, который по линии всяких авансов уже, по моим расчётам, празднует май. Это положение вещей красиво иллюстрирует поговорка, изобретённая работниками местного Дома культуры, — «жрать охота и смех берёт».

Устаю я ужасно, причём утомляет не столько самая работа, как обстановка, как вся эта ежедневная неразбериха, отнимающая уйму времени и сил. При любой, самой утомляющей, самой напряжённой работе я всегда чувствовала себя хорошо, лишь бы она, работа, была хорошо организована, налажена. Здесь же этого нет, а наладить хотя бы свой участок работы я не в состоянии, т. к. сие от меня не зависит. Главное, что основательно расклеилось сердце, которое, видимо, весьма отрицательно относится к здешнему климату, в чём я ему вполне сочувствую.

Погода последнее время стоит замечательная, тихая, тёплая, снежная, грустная какая-то. Всё равно скоро весна: уже воробьи чирикают — откуда они взялись — не знаю, в морозы их совсем не было. Видимо — перебрались сюда из Ташкента. <...>

Пока целую очень крепко, скоро напишу ещё.

Ваша Аля

Б.Л. Пастернаку

6 марта 1950

Дорогой Борис! Получила два твоих гриппозных письма, одно за другим. Нет, дорогой мой Борис, я очень далека от того, чтобы «чувствовать себя в долгу» перед тобой, и от мысли, что я могу или должна что-то «доказывать» тебе. Неужели на старости лет мои письма, мои попытки писем, делаются такими же настырными, утомительными и, по долгу человечности, требующими ответа, как Асины? (В жизни не встречала более мучительного чтения!) Прочтя твои отповеди, смягчённые неизменным дружелюбием, я почувствовала себя «militante № 2»⁵⁸ и ужасно смутилась. Видишь ли, когда мне хочется написать тебе, ну, скажем, о твоих стихах, то это вовсе не по какому-либо долгу службы или дружбы, а просто потому, что это для меня очень большая радость, тем большая, что у меня их совсем не осталось. В прежней, теперь кажущейся небывалой, жизни, было всё — плюс стихи. В теперешней жизни ничего не было. Потом появились твои стихи, и сразу опять всё стало, потому что в них всё, бывшее, будущее, вечное, всё, чем душа жива. Вот об этом мне тебе хотелось рассказать, но, видимо, всё моё здешнее бытиё настолько насыщено тревогой и неустойчивостью, что ничего, кроме тревоги и неустойчивости, я не сумела выразить. По себе знаю, насколько утомительны и лишни такие письма, да и такие люди, как их ни люби, ни уважай, ни сочувствуй им. Во всем этом виноваты мои нелепые обстоятельства больше, чем я сама. Правда, все эти пятидесятиградусные, безысходные морозы, теснота и темнота в избушке, непрочность на работе, угнетённое, неравноправное состояние всё делают как-то шиворот-навыворот, как в «Алисе в стране чудес». Я не буду больше тебе писать, чтобы не усугублять твоего гриппа, и такого, и душевного.

Мне хотелось тебе писать ещё и потому, что ты сам о себе многого не знаешь, т. е. не о себе, а о своих стихах. Вот на днях я получила письмо от одной молоденькой приятельницы, студентки последнего курса Литфака. Она разошлась с мужем, сдала трёхлетнего сына бабке и ушла к какому-то юноше, в пользу которого пишет только четыре слова: «чудесные волосы, ярый пастернаковец», Т. к. она существо не типа Далилы, то дело тут явно не в чудесных волосах. Позабавил и тронул меня этот случай, я так живо представила себе, как обладатель вышеупомянутых волос и нескольких книжек твоих стихов очаровал эту двадцатитрёхлетнюю женщину несколькими твоими ливнями, грозами, «Вальсом со слезой» и «Рождеством», разбил её жизнь и умчал её «на ранних поездах» куда-то под Москву, где она и обретается сейчас, вполне счастливая до той поры, пока не сообразит, что всё это - какой-то плагиат. Стихи-то ведь — твои, а что касается волос, то ведь он может облысеть!

Ты их не знаешь, ни его, ни её, ни многих, многих, для которых твои стихи — та же самая радость, которую мне никак не удаётся выразить. Да я теперь и пробовать не буду.

На днях к нам приезжал наш кандидат в депутаты Верховного Совета. Мороз был страшный, но всё туруханское население выбежало встречать его. Мальчишки висели на столбах и на заборах, музыканты промывали трубы спиртом, а также и глотки, репетировали марш «Советский герой». Рабочие и служащее население несло флаги, портреты, плакаты, лозунги, особенно яркие на унылом снежном фоне. И вот с аэродрома раздался звон бубенцов. Мы-то знали, что с аэродрома, но казалось, что едет он со всех четырёх сторон сразу, такой здесь чистый дух и такое сильное эхо. Когда же появились кошёвки, запряженные низкорослыми мохнатыми быстрыми лошадками, то все закричали «ура!» и бросились к кандидату, только в обшей сутолоке его сразу трудно было узнать, у него было много сопровождающих — и у всех одинаково красные, как ошпаренные морозом, лица. И белые шубы — овчинные. Я сперва подумала, что я уже пожилая, и не полагается мне бегать и кричать, но не стерпела и тоже куда-то летела среди мальчишек, дышл, лозунгов, перепрыгивала через плетни, залезала в сугробы, кричала «ура», и на работу вернулась ужасно довольная, с валенками, плотно набитыми снегом, охрипшая и в клочьях пены.

Ты знаешь, я так люблю всякие демонстрации, праздники, народные гулянья и даже ярмарки, так люблю русскую толпу, ни один театр, ни одно «нарочное» зрелище никогда не доставляло мне такого большого удовольствия, как какой-нб. народный праздник, выплеснувшийся на улицы - города ли, села ли.

То, чего мама терпеть не могла.

И опять я написала тебе много всякой ерунды, такой лишней в теперешней твоей жизни. Как я хорошо себе представляю её, чувствую, да просто знаю! Крепко тебя целую. Не болей больше!

Твоя Аля

Б.Л. Пастернаку

10 апреля 1950

Дорогой Борис! Твои письма, оба, дошли до меня в тот же день и час, - и книга, и стихи. Спасибо тебе.

О стихах: среди всего твоего, мною прочитанного когда-либо, нет и не было «отталкивающего», да пожалуй и не может быть, слишком велика притягательная сущность твоих стихов, чтобы была возможна хоть в какой-то мере какая-то контр-притягательная сила. Насчёт же «неяркости» и «нехудожественно личного»¹, то, по-моему, ни «яркостью», ни «художественностью» стихи твои никогда, слава Богу, не грешили. Для меня «яркость» синоним «внешнего», а «художественность» граничит с искусственностью. В последнем я, может быть, неправа, понимая это по-своему, а м. б. у меня это атавизм типа галли-дизма, т. е. «art» - «artificiel»⁵⁹. По-моему, неспроста отсутствует у галлов понятие «художественности», при наличии понятий искусства и ремесла. Как ты думаешь? Да и вообще, может ли твоё личное оказаться «нехудожественным», претворясь в стихотворение? Подчеркнула «твоё», т. к. у многих - может, а у тебя не получается.

Стихи твои — прекрасны. Спасибо тебе за них, за то, что ты их пишешь, за то, что ты - ты.

Асе перепишу и пошлю.

Что же до «militante № 2», то эта тема не притворна и не разыграна. Потому что со мной тоже не раз случалось - получать письма, написанные от души, но так, что их душа не приемлет, ибо ужасно трудно любить так, как нужно любимому, а не любящему (не прими это как-нб. узко!), и писать так, как это нужно адресату, особенно гриппозному. Тут дело не в том, чтобы «подладиться» как-то, а — чтобы это было именно то самое.

Один экз. «Воскресения» ты мне подарил в Москве, но я не смогла захватить его сюда с собой. Очень рада, что ты прислал мне эту книгу, не из-за Толстого, а из-за отца, осуществившего тему лучше, чем автор, т. е. с неменьшей любовью, но абсолютно без сентиментальности. Ты понимаешь, вторая половина книги расхолаживает меня к первой, прекрасной, тем, что напряжение, по теме и замыслу долженствующее нарастать, падает, расплывается, захлёбывается в лжи толстовской «правды», точно уже не Толстой, а его вегетарианцы писали.

Жаль, что репродукции неважные и часть иллюстраций срезана — видимо, чтобы не уменьшать до искажения. Вот например в иллюстрации к заутрене (или к чистому четвергу?) - там, где все со свечками, — срезана чудная фигурка мальчика, который крестится, с силой вжимая пальчики, сложенные щепоткой, в лоб, как бабушка учила. Беленькая головка наклонена, только темя видно и эта ручонка. А особенно сильна сцена, где Катюша, в арестантском халате, почти спиной к зрителю, видит там, вдали, Нехлюдова, а за её спиной конвоир, так вот настороженность руки конвоира.

Часть этих иллюстраций, в чудесных репродукциях, я видела в монографии твоего отца в Рязани — писала тебе тогда об этой книге, и до сих пор не могу себе простить, что не догадалась украсть её, там столько чудесного, и много портретов вас, детей и подростков, и матери.

Живу всё так же. Жду весны, как никогда в жизни. Бывало, весна приходила своим чередом, а здесь, чтобы она пришла, нужно всё сверхчеловеческое напряжение человеческой воли, ибо здесь она не просто весна, а такое же чудо, как воскресение Лазаря, настолько всё мертво и спел'нуто. (Как хорошо у тебя про Лазаря в последних стихах!²) И вот я всё время из недр своих взываю и вопияху, но вызвала пока что только один-единственный весенний день с настоящей капелью и попытками луж. Обрадовалась — и всё пропало. Пурга, заносы, морозы.

А наше село чем-то похоже на Вифлеем. Каким-то библейским убожеством, м. б. таящим в себе Чудо, а м. б. только ожиданием его, чаянием.

Снега и снега, лачуги, лохматые коровы, косматые псы. Всё время приходится перебарывать возникающее от пейзажа и окружения желание волочить ноги и сутулиться, насколько город подтягивает, настолько село, да ещ' северное, размагничивает.

Работаю много, часто свыше своих, теперь небольших, сил, но работа эта не утоляет жажды настоящей работы и даже не заглушает её, несмотря на то, что считаюсь художником и работа близка к специальности.

Чувствую себя неважно, плохо переношу климат. Постоянная противная температура в окрестностях 37,5, и постоянно чувствую сердце, это, плюс многое другое, очень утомляет.

Но в общем всё, как всегда, терпимо.

Спасибо тебе за всё.

Целую тебя.

Твоя Аля

¹ А.С. отвечает на письмо Б. Пастернака от 29.111.50 г., где он сообщает, что посылает ей несколько стих. «Из романа в прозе» и добавляет: «Они сразу оттолкнут тебя, покажутся неяркими и чересчур (нехудожественно) личными».

² А.С. имеет в виду последнюю строфу стих. 1949 г. «Дурные дни».

Б.Л. Пастернаку

17 апреля 1950

Дорогой Борис! Большое тебе спасибо за деньги, ты и представить себе не можешь, как они меня выручили, и как кстати пришли. А главное, спасибо за заботу. Я с каждым годом становлюсь всё беспризорнее, всё забвеннее (?), и тем большим чудом кажется мне человеческое внимание, человеческое добро. Сама я, мне кажется, черствее прежнего не стала, но сентиментальности лишилась абсолютно, так же как и слёзного дара, которым в молодости обладала превыше всякого другого - лет до 20-ти рыдала над чеховской «Каш-танкой», плакала в кино, и т. д. И, представь себе, израсходовала весь свой слёзный запас лет около 10 тому назад, теперь способна плакать только если очень радуюсь, что со мной случается редко.

У нас один за другим подряд три весенних дня. Снег чернеет, делается губчатым и рассыпчатым, с крыш бежит вода, а по небу — серые, тёплые облака. Тайге ещё далеко до зелени, но она голубеет, покрывается сливовой дымкой, и, когда солнце заходит за полосу леса на горизонте, тень падает на снег нежно, как тень огромных ресниц. От солнца всё становится гибким, и веточки лиственниц, и пышные, как лисьи хвосты, ветви пихт, а очертания теряют свою зимнюю сухость, чёткость, схематичность. На свет божий выползают ребятишки и щенята, урожая этой зимы, выращенные в избах наравне с телятами и курами. Птиц ещё не видно и не слышно, только однажды увидела какую-то случайную стайку странных хохлатых воробьев с белой грудкой.

Как удивительно, что в последнее время я совсем не живу, а, скажем, «переживаю» зиму, «доживаю» до весны и т. д. (Прости за гадкую бумагу, здесь и такую трудно добыть.)

Сегодня ходила к врачу, она сказала мне, что нельзя в таком возрасте иметь такое сердце, посоветовала мне побольше отдыхать и беречься волнений и переживаний. И прописала всякой дряни внутрь. Причём, насколько я соображаю, дряни взаимоисключающей. Насчёт отдохнуть, не волноваться и не переживать сам догадываешься, а насчёт сердца - неправда, оно ещё повоюет.

Какая меня всегда тоска за душу хватает от казённых помещений и присущих им казённых же запахов — милиций, амбулаторий, контор и т. д. Сегодня просидела в амбулатории часа четыре подряд, в очереди разнообразных страждущих, - обросших щетиной мужчин, бледных женщин с развившимися волосами, подростков с патетическими веснушками на скуластых мордочках. Скамьи со спинками, отполированными спинами, плакаты «Мы излечились от рака», «Берегите детей от летних поносов», отполированные взглядами, ай-ай-ай, какая тоска! и все эти разговоры вполголоса о боли под ложечкой, под лопаткой, в желудке, в грудях, в висках, о боли, боли, боли! У меня тоже сердце болит тихой скулящей болью, но от этого обилия чужих болезней начинаю себя чувствовать неприлично-здоровой, хочется встряхнуться и удрать.

А зато как хороши гостиницы, пристани и вокзалы! И какая там иная тоска, живая, с огромными сильными крыльями, вот-вот готовая превратиться в радость, правда? и по силе не уступающая счастью. Тоска приёмных покоев совсем другая, заживо ощипанная и бесперспективная (чудесное словечко!). Осенняя муха, а не тоска.

Пишу тебе всякую несомненную ерунду. Кругом так шумно, тесно, неудобно, и, несмотря ни на что, так хочется хоть немного поговорить с тобой, т. е., вернее, смотря на всё, так хочется поговорить с тобой! Всё бы ничего, но я ужасно тоскую, грущу и по-настоящему страдаю о и по Москве. Как никогда в жизни. А ведь жила я там так мало, до 8-ми лет ребёнком и потом взрослой года три в обшей сложности, вот и всё. Это - самая страшная тоска, тоска - неразделённой любви, что ли! Сколько же я видела в жизни городов, стройных и прекрасных, сколько любовалась ими, понимала и ценила, но не любила, нет, никогда. И, покинув их, не больше вспоминала, чем декорации когда-то виденных пьес.

Но этот город — действительно город моего сердца, и сердца моей матери, мои город, единственная моя собственность, с потерей которой я никак не могу смириться. И во сне вижу - в самом деле, а не для красного словца - московские улицы, улички и переулочки, именно московские, а не какие-нб. другие. А вместе с тем жить в Москве я бы не хотела, не хотела бы, чтобы этот город стал для меня будничным городом нескольких привычных маршрутов. И с удовольствием — если бы жизнь моя была в моих собственных руках, жила и работала очень далеко от Москвы, и именно на севере, ещё севернее, чем здесь, - жила и работала бы по-настоящему, не так, как сейчас приходится. Книги писала бы о том, что немногим приходится видеть, хорошо писала бы, честное слово! Крайний Север - непочатый край для писателя, а никто решительно ничего настоящего о нём не написал.

А потом прилетала бы в Москву, окуналась бы в неё — и опять улетала бы.

Всё «бы» да «бы».

Крепко целую тебя. Спасибо тебе.

Твоя Аля

Б.Л. Пастернаку

5 мая 1950

Дорогой Борис! Огромная к тебе просьба: мне очень нужны мамины стихи: 1 — цикл стихов к Пушкину¹, 2 — цикл стихов к Маяковскому² и 3 — цикл стихов о Чехии³. Последний цикл написан был мамой в период захвата Гитлером Чехословакии. М. б. всё это есть у тебя, если нет, то может быть у Крученых⁴, у к<оторо>го много маминых вещей, рукописных и перепечатанных. Если нет ни у тебя, ни у Крученых, то есть у Лили в черновиках. Мне нужны обязательно все три цикла. Теперь так - если ты обратишься к Крученых, то очень попрошу тебя - не от моего имени. Мы с ним не очень ладим, и мне он может отказать, а тебе наверное нет. И последняя инстанция — Лиля. Там труднее всего, т. к. они обе устали, больны, им это очень утомительно и трудно, и кроме того действительно нелегко разыскать нужное в черновиках, если у них нет оттисков или хотя бы переписанного набело. Только мне очень хочется, чтобы все мамины тетради остались на месте, т. к. даже при самом бережном отношении что-нб. может пропасть, как это случилось с письмами, а рукописи — невосстановимы.

Я знаю, что тебе это будет очень трудно, но просить мне больше некого, т. к. только тебе могу доверить эту просьбу, во-первых, и вообще во-вторых, Очень прошу тебя, сделай это, и если возможно — поскорее.

Кроме того, если есть возможность, пришли немного хотя бы своих книг, т. е. книг своих стихов, у меня на руках осталось только надписанное тобою мне, а читателей, и среди них таких, которые заслуживают иметь твои книги, много. Если нельзя прислать несколько экземпляров, то пришли хоть немного, и я отдам в библиотеку, где часто тебя спрашивают и где нет ничего твоего.

Прости за эти трудновыполнимые просьбы. Один Бог знает, кажется, с какой радостью я всё это сделала бы сама!

Пишу тебе поздно вечером, в нетрезвом от усталости состоянии. Сегодня - день печати, и пришлось много поработать, да и от предмайской усталости ешё не очухалась. Время приближается к полуночи, а на улице ещё совсем светло. Если не теплом, так светом хороша северная весна. А она уже в полном разгаре. Совсем недавно осознала, почему именно весну я люблю меньше всех остальных времён года. С утра — снег огромными хлопьями, потом солнце проталкивается сквозь облака, тает, с крыш вода, под ногами лужи, проталины, ручьи. Потом резкий холодный ветер, гололедица, сосульки. Потом тёплый, ленивый и уже почти душистый ветерок, и вновь снег хлопьями, а затем дождит. И так - целыми днями и ночами. И вот, шла я по мостику через овраг, на меня накинулся влажный ветер и начал рвать с меня платок и хватать за колени, бросил мне в лицо несколько угрожающих пригоршней снега, заставил запахнуться и чертыхнуться. Ещё несколько шагов - овраг позади, тишина, солнце светит, всё кругом мирно, тепло и ярко. Весь предыдущий гнев оказался шуткой, м. б. даже инсценировкой! Тут меня и осенило, почему к весне я не так благоволю: она ведь женщина, настоящая, с вечной сменой настроений, с такой искренней лёгкостью переходящая от смеха к слезам, от слов к делу, и даже от поцелуев к пощечинам! Женщина, т. е. я сама, и поэтому только видимо я предпочитаю ей, со всей неустойчивостью её характера, определённость лета, выдержку осени и суровость зимы. (Последнее желательно в более умеренном климате!).

Скоро ледоход. Я впервые увижу его на такой большой реке. Енисей - огромный, шире Волги намного. Я боюсь ледохода, даже на Москва-реке. Это страшно, как роды. Весна рожает реку. Последний ледоход я видела в прошлом году на Оке, и мне было в самом деле и страшно и немного неловко смотреть, как на что-то личное и тайное в природе, несмотря на то, что всё было так явно!

У меня опять очередное несчастье — через две недели я буду без работы, т. е. нашему учреждению не на что нас, небюджетных, живущих на «привлечённые средства», — содержать. А работу найти очень трудно, почти невозможно. Господи, как жить, что делать, о какую стенку головой биться, и ума не приложу! М. б. за эти две недели что-нб. чудесным образом наклюнется, хотя шансов на это никаких. Никак не вылезу из серии плохих чудес, никак не попаду в хорошие! (чудеса).

Крепко тебя целую.

Твоя Аля

' По всей видимости, здесь имеется в виду цикл 1931 г. «Стихи к Пушкину».

² У М. Цветаевой есть стих. 1921 г. «Маяковскому» («Превыше крестов и труб...» и того же названия цикл из семи стихотворений (1930).

³ «Стихи к Чехии» (1938-1939) - антифашистский цикл, написанный М. Цветаевой в дни, когда была расчленена, а затем оккупирована Чехословакия.

* Алексей Елисеевич Крученых (1886-1968) - поэт, художник, коллекционер. (См. о нем примеч. 24 к «Страницам былого». T. III. наст, изд.)

Е.Я. Эфрон

8 мая 1950

Дорогая Лиленька! Только что получила Вашу открытку от 2-го мая. Она дошла в рекордный срок, причём чисто случайно, т. к. сейчас, по случаю несомненной весны, погода в большинстве случаев нелётная и почта к нам прибывает очень нерегулярно. Большое Вам спасибо за то, что смогли передать письмо. Мне давно и бесконечно стыдно за все мои, такие трудновыполнимые, поручения. В самом деле, для меня это - настоящее мучение, а для Вас - и говорить нечего! Вечно сознаю Вашу беспомощность — все Ваши болезни и трудности, и вечно моя собственная беспомощность заставляет меня обращаться к Вашей. Пишу Вам поздно ночью, а за окном светло, то ли ещё, то ли уже.

Дни стали длинные и светлые, снег тает по-настоящему, и кое-где видна уже самая настоящая грязь. Лужи, ручьи, всё честь честью. В Красноярске уже лёд тронулся, значит, и у нас через недельку тронется. Даже не верится, глядя на безупречно-ледяную поверхность наших двух рек! О весне я Вам напишу в следующем письме подробно, она того стоит, а сейчас до того безумно устала, что она, весна, долгожданная, даже на ум нейдёт.

Я просила Бориса разыскать и прислать мне мамины стихи (циклы стихов) о Чехословакии, о Пушкине и о Маяковском. Они должны быть у Крученых, а если там не удастся, то я очень попрошу Зину помочь Борису найти их в том, что есть у Вас.

Я решила написать И.В.¹ насчёт мамы, ведь в 1951 г. будет 10л<ет> со дня её смерти, а она сделала для родной литературы несколько больше, чем, скажем, Вертинский², к<отор>ый преблагополучно подвизается в СССР. Недавно слышала по радио объявление о его концерте где-то в Красноярске. Мне бы очень хотелось, чтобы у нас вышла хоть маленькая книжечка её очень избранных стихов, ибо у каждого настоящего поэта можно найти что-то созвучное эпохе. Мне думается, что только И.В. может решить этот вопрос, но написать я могу, только приложив хоть несколько стихотворений, поэтому они мне так и нужны. Также мне думается, что письмо о ней (буду писать о ней и ни в коей степени о себе самой) дойдёт до назначения, я знаю, насколько он внимателен в таких вопросах. По крайней мере, буду точно знать, да или нет.

Цикл стихов о Чехии - почти последнее, написанное мамой. Они (стихи) должны находиться у Вас, только не знаю, есть ли перепечатанные или просто переписанные набело в одной из последних тетрадей (тамошних), в здешних — почти одни переводы. Только смотрите, чтобы Борис ничего не взял, он непременно потеряет, как потерял письма³.

С 1 июня меня увольняют с работы, т. к. наш клуб впал в окончательный дефицит и содержать сотрудников не на что. Совершенно не представляю себе своего дальнейшего существования — настолько, что даже не волнуюсь, ибо, если начну волноваться, то буду не в состоянии доработать положенный мне срок, т. е. май месяц. Работы по специальности больше не найти, а не по специальности - лес и колхоз, на что буквально сил нет.

В общем, обо всём на свете напишу поподробнее в сл<едующем> письме, а сейчас прямо валюсь с ног от усталости — 1 мая, 5 мая -день печати, 7 мая — день радио, 9 мая — день Победы: монтажи, лозунги, масса работы без передышки с увольнением в перспективе! Крепко вас, мои родные, целую.

Ваша Аля

¹ И.В. Сталину.

² Александр Николаевич Вертинский (1889-1957) - эстрадный певец, вернувшийся из эмиграции на родину в 1943 г.

³ История пропажи писем М. Цветаевой к Б. Пастернаку рассказана им в гл. «Три тени» автобиографического очерка «Люди и положения» (1957).

Б.Л. Пастернаку

7 июня 1950

Дорогой Борис! Получила твоё письмо, и второе со стихами, и только сейчас осознала, до какой степени разрознено всё мамино. То, что переписал Крученых, лишь незначительная часть пушкинского цикла, а не то что «первая» или «вторая». Там было не менее десяти стихотворений — я, конечно, могла бы восстановить в памяти хоть названья, если бы голова не была сейчас так заморочена и не похожа на самоё себя.

Когда я думаю об огромном количестве всего написанного ею и потерянного нами, мне страшно делается. И ещё страшнее делается, когда думаю, как это писалось. Целая жизнь труда, труд всей жизни. И ещё многое можно было бы разыскать и восстановить, и сделать это могла бы только я, единственная оставшаяся в живых, единственный живой свидетель её жизни и творчества, день за днём, час за часом, на протяжении огромного количества лет. Мы ведь никогда не расставались до моего отъезда, только тогда, когда я уехала, она писала без меня, и то уже совсем немного.

Я никогда не смогу сделать этого, я разлучена с её рукописями, я лишена возможности разыскать и восстановить недостающее. Я ничего не сделала для неё живой, и для мёртвой не могу.

Мне очень понятно всё, о чём ты говоришь. Конечно, тогда ты не мог увидеться с родителями, тогда ещё казалось, что главное хорошее — впереди, тогда ещё многое «казалось», а жизнь проходила, и для многих — прошла уже. Как же тяжело чем дальше, тем больше сталкиваться с невосстановимым и непоправимым.

Я ужасно устала. Такая длинная, такая тёмная и холодная зима, постоянное, напряжённое преодоление её, а теперь вот весна — дождь и ветер, ветер и дождь, вздыбившаяся свинцовая река, белые ночи, серые дни. Ледоход начался 20 мая, и до сих пор по реке бегут, правда всё более и более редкие, всё более и более обглоданные, льдины. Пошли катера, этой или будущей ночью придёт первый пароход из Красноярска. Но пока что нигде никакой зелени, по селу бродят грустные, низкорослые, покрытые клочьями зимней шерсти коровы и гложут кору с жердей немудрёных наших заборов.

Одним словом, мне ужасно кюхельбекерно и скучно - надеюсь, что только до первого настоящего солнечного дня.

Пишу тебе ночью. Без лампады. Спать не хочется, и жить тоже не особенно. Тем более что живётся так нелегко, так дёрганно и так неуверенно! Утешаю себя мудростью Соломонова перстня, на котором было начертано, как известно из Библии и из Куприна, — «и это пройд'т». Нежеланье жить пройд'т так же, как желанье, да и как сама жизнь. И ты отлично понимаешь, что такая нехитрая философия навеяна вот этой самой белой ночью, вот этим самым атлантическим ветром, вот этим самым ливнем, пронзающим всю нахохлившуюся природу.

И сквозь всё это - архангельским гласом гудок парохода -первый гудок первого парохода. Значит, пришёл «Иосиф Сталин», теплоход, чьим капитаном - наш депутат, о встрече с которым я тебе как-то писала.

Сбилась с ног окончательно со всеми своими неполадками с работой и квартирным вопросом, который здесь острее и необоснованней, чем в Москве. В каких углах, хибарах и странных жилищах я только не побывала! Но всё ничего, только бы солнца! У меня без него какая-то душевная цинга развивается!

Книгу, о к<отор>ой пишешь, ещё не получила, жду с нетерпением и вряд ли отдам. Самой нужны стихи. По уши увязла в прозе.

Спасибо тебе за всё, за всё, мой дорогой. Как только у меня что-нб. «утрясётся», напишу тебе по-человечески, а сейчас только по-дождливому пишется. Очень люблю тебя за всё.

Твоя Аля

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

18 июня 1950

Дорогие мои Лиля и Зина! Давным-давно нет от вас ничего, и я, беспокоясь и волнуясь, всё же и сама ничего не писала, т. к. опять выдался такой сумбурный и занятой период, что успевала только думать о вас урывками, а написать хоть открытку не удавалось. И вот в первую свободную минутку пишу через пень-колоду свои каракули, чтобы расспросить о ваших делах и вкратце рассказать о своих. Во-первых — очень-очень соскучилась и стосковалась о вас, так безумно хотелось бы хоть денёк побыть с вами, возле вас. Так часто и с такой любовью думаю о вас, вспоминаю и во сне вижу. Неужели не приведётся нам больше встретиться иначе, чем в письмах или во сне? Дорогие мои, думаю и знаю, что и вы часто думаете обо мне и что не пишете из-за занятости, усталости и из-за того, что ежедневное в жизни так часто удаляет, отдаляет нас от главного!

Ледоход начался у нас только 20 мая, говорят, что это ещё достаточно рано для здешних краёв. Сперва тронулся Енисей, через два дня — Тунгуска. Льдины неслись с безумной скоростью в течение приблизительно 20 дней — сперва сплошной лавиной, потом нагромождением ледяных глыб, потом всё более заметной делалась вода и всё более редкими — льдины. Предпоследние плыли почерневшие, обглоданные дождём, водой и ветром, а последние походили на каких-то декадентских лебедей, красивых и хрупких, — таяли они на глазах и вряд ли добрались до моря. Погода всё время стояла препротивная, холодная, ветреная, то снег, то дождь. И только последние три дня настала настоящая весна, почти лето, тепло, ясно, солнечно, и сразу всё преобразилось, стало почти привлекательным. Но всё же ужасно, ужасно то, что я настолько крепко привязана всей душой и всей памятью своей, детской и сознательной, к Москве, как к чему-то своему, родному, незаменимому и неповторимому, что по-настоящему ничто меня больше не радует и не привлекает, хоть и понимаю всё разумом, и принимаю, и даже любуюсь, но не сердцем, а глазами и рассудком. Самое забавное в этом то, что если бы и была у меня такая возможность, то жить в Москве ни за что бы не хотела и работала бы непременно где-нб. на периферии, но возможность Москвы непременно должна была бы быть в моей жизни, для того чтобы в любых условиях я чувствовала бы себя почти совсем, а м. б. и совсем, счастливой. Но что говорить о счастье, если я совсем забыла вкус его, и то, что в прошлом было таким естественным, в будущем и настоящем кажется только несбыточным и нереальным! Да и не только кажется.

Навигация началась в первых числах июня - пошли сперва местные катера, баржи и т. п. мелочь, а потом и красноярские долгожданные пароходы. Когда пришёл первый, «Иосиф Сталин», - всё население бросилось на берег, это был настоящий праздник. Девушки надели кобеднишние платья и шёлковые чулки, очевидно, чтобы не поразить проезжающих и приезжающих своим обычным, затрапезным видом, одним словом, «людей посмотреть и себя показать». Теперь уже три парохода прошли Туруханск, направляясь ещё севернее, до Дудинки, и два из них идут обратно, в Красноярск, отвозя толпы зимовщиков южнее, южнее, к теплу и солнцу после такой тёмной, такой долгой, такой суровой зимы! Сесть на первые пароходы, направляющиеся на юг, очень трудно, люди сутками дежурят на пристани.

Наш пустынный и унылый берег теперь оживлён — прибывают и отправляются люди и грузы, огромными тюками приходит и уходит почта, да и просто так, без дела, околачиваются люди — хоть самим уехать нельзя, так хоть посмотреть на уезжающих! Как каждым летом, начинаются кое-какие затруднения с продовольствием, т. к. зимние запасы съедены, а летние ещё не прибыли. Нет картошки, хлеб достать очень трудно, ни зелени, ни овощей, ни сушеных, ни консервированных, ни солёных нигде никаких, ни за какие деньги.

Рис А Эфрон

Только сейчас копают огороды и сажают картошку. А там у вас небось уже и лук зелёный, и редиска, и щавель, у нас же только начали распускаться почки, и показалась первая молодая травка, и, кажется, скоро собирается зацвести черёмуха. У меня большая радость, удалось перебраться на другую квартиру, несравненно лучше предыдущей. Представьте себе маленький домик на берегу Енисея, под крутым обрывом, настоящий отдельный домик — одна светлая и довольно большая комната, крохотная кухонька с плитой, маленький чуланчик и маленькие сени, вот и всё. Три окна, на восток, юг и запад. Домик в хорошем состоянии, что здесь необычайная редкость, построен всего 2 года назад, оштукатурен и побелён снаружи и внутри, настоящие двери с настоящими ручками, новый гладкий пол, высокий (по здешним понятиям) потолок. (Там, где мы жили раньше, стоять во весь рост нельзя было.) Не знаю, каково будет зимой, но сейчас я чувствую себя просто на даче, хоть и некогда отдыхать, а всё же на душе несравненно легче. Домик этот стоит 2.500, и мы с приятельницей, с к<отор>ой живём вместе, и думать не могли его купить, т. к. у меня совсем никаких средств нет, а у ней — полторы тыс., высланные из Москвы за проданные за гроши вещи. Но вы представьте себе, какое счастье - Борис прислал мне на днях 1000 руб., и мы этот домик сразу купили. М. б. это ужасно неосторожно, т. к. остались совсем без ничего, но — подумали о том, что, живя на квартире, переплатили хозяйке за 10 мес. 1500 р. за два ужасных угла с клопами, блохами и прочей живностью, страшно мёрзли зиму и никогда

не чувствовали себя дома из-за отвратительной хозяйки, старой потомственной кулачки, с которой было очень тяжело сосуществовать. Я не знаю, как и благодарить Бориса за всё на свете и за это.

Я надеюсь, что вы не будете меня ругать за этот странный и м. б. опрометчивый шаг, но мы решили — будь что будет, если не удастся м. б. нам прожить под этой крышей долго, — ведь всё так непрочно в нашей жизни! - то хоть немного поживём спокойно, без соглядатаев, в относительном покое.

Остальные мои дела таковы: из-за весьма дефицитного состояния моего «Дома культуры» меня было уволили, но пожалели и оставили на половинной ставке, т. е. на 250 р. в месяц, да и те в летнее время вряд ли смогут выплачивать — оставят до осени. Приятельница моя зарабатывает 380 р. в месяц, на каковые живём, поскрипывая, т. к. жизнь здесь, из-за того, что всё привозное, дорогая. Но всё же иногда что-нб. как-нб. удаётся, одним словом, живём помаленьку, очень помаленьку, в непрерывном состоянии «нос вытащишь — хвост увяз» и т. д.

Т. С.¹, мамина приятельница, что была с ней в Елабуге, к сожалению, писать мне не может пока что, но я всю жизнь буду благодарна ей за её отношение ко мне и к памяти мамы. Дай ей Бог счастья в жизни за редкое её сердце, ей и близким её.

Чувствую я себя неважно, последний месяц ужасно мучила печень, к<отор>ая не переносит ни солёной рыбы, ни чёрного хлеба и, папино наследство, требует чего-нб. поделикатней.

Дорогие мои, как только, в течение ближайших нескольких дней, утрясётся наша возня с новой квартирой, начну рисовать и непременно пришлю несколько местных видов — Енисей и наш домик, чтобы вы могли себе представить, где и как я живу. Если будет малейшая возможность, пришлите мне рисовальной бумаги (полуватман), у меня оставалось много, в листах и альбомах, а то здесь ведь не достать. <...>

Удалось ли вам разыскать мамины стихи о Чехии? Борис мне прислал жалкие остатки пушкинского цикла и, видимо, уехал на дачу. Мне очень хочется попытаться сделать хоть что-нб. для мамы, а то поздно будет - жизнь не ждёт, а слишком многое, ранее возможное, сделалось неосуществимым, так не упустить хоть это.

Постараюсь летом писать вам почаще — летом письма опять по 40 коп., хоть и идут из-за этого дольше. Хочется мне побольше быть с вами — хоть в письмах.

Горячо вас целую, мои дорогие. Желаю вам побольше здоровья и сил, хорошей погоды, хорошего отдыха. Поцелуйте от меня, когда увидите, Митю и Кота². Глупая я, не послушала Митю, думала - ешё не раз услышу! Как он живёт, над чем работает? Как Котишка, как ему живётся, я ведь давно о нём ничего не знаю. Видаете ли Нину? Большой всем привет, а также всем мерзляковским³.

Ваша Аля

' Т.С. Сикорская.

² Речь идет о Д.Н. Журавлеве и двоюродном брате А.С. К.М. Эфроне.

³ То есть соседям Е Я. Эфрон по коммунальной квартире в Мерзляковском переулке.

Б.Л. Пастернаку

24 июня 1950

Дорогой Борис! Большое спасибо тебе за посланное, всё получила. Благодаря тебе смогла переехать на другую квартиру, хоть и далекую от центра и от совершенства, но несравненно лучшую, чем та, в которой буквально и фигурально прозябала всю страшную зиму. Это — крохотный домик на самом берегу Енисея, комнатка и маленькая кухонька, три окошка, на юг, восток и запад. Огород в три грядки и три ёлочки. Домик продавался, и приятельница¹, с которой я живу, мечтала купить его, но для приобретения не хватало как раз присланной тобой суммы, а как только я её получила, мы сразу его купили, и таким образом я, в лучших условиях никогда не имевшая недвижимого имущества, вдруг здесь, на севере, стала если не вполне домовладелицей, то хоть совладелицей. Впрочем, в недвижимости этого жилища я не вполне уверена, т. к. оно довольно близко от реки и при большом разливе, пожалуй, может превратиться в движимое имущество. Но до разлива ещё целый год, и пока что я просто счастлива, что могу жить без соседей, без хозяев и тому подобных соглядатаев.

Долго не писала тебе, т. к. переезд с места на место здесь дело чрезвычайно долгое, сложное и трудоёмкое. Устала я бесконечно, и к тому же всё время хвораю чем-то непонятным и, вероятно, северным. Температурю и сохну - видимо, климат неподходящий, никак не пускаются корни в этой бесплодной, каменистой, насквозь промёрзшей почве.

22 июня вновь пошёл, и к счастью скоро прошёл, снег. Всё время ветер и дождь, холодно. За всё время было 3—4 хороших, ясных, солнечных дня, когда всё кругом преобразилось: сколько красок скрывается в этой сумрачной природе, и для того, чтобы вся тоска превратилась в радость, нужно только одно: солнце! Оно не закатывается сейчас круглые сутки, но его всё равно не видно. А ночи, правда.

совсем нет, «и изумлённые народы не знают, что им предпринять, ложиться спать или вставать!»²

Гёте я ещё не читала, т. к. всё мучаюсь с водой,дровами,огородом,стиркой, приведением в порядок и отеплением жилища, да и на работе, где мне урезали наполовину мою и так небольшую ставку, в то же время забыли сократить рабочий день, т. ч. работаю не меньше, чем зимой, а зарплату в последний раз получила в апреле!

М. б. в конце концов работы у меня не так много, как мне кажется. Дело, очевидно, в силах, которых всё меньше. Оттого и времени убиваешь значительно больше, чем нужно бы, на то, что раньше делалось походя.

Стихов от Лили ещё не получила, не знаю, сумела ли она их разыскать до отъезда на дачу. Она выслала мне посылки со всяким моим старьём, но я ещё не всё получила, т. ч. м. б. стихи окажутся в какой-нб. из них. Писем от Лили давно не получаю, но по талончику от извещения на посылку узнала, что она переехала на дачу. Дай ей Бог хоть немного поправиться, она ведь очень слаба, и я над ней дрожу — на таком огромном расстоянии. Разумом знаю, что мы с ней больше не увидимся, а всё же надеюсь на чудо встречи.

Спасибо тебе, родной мой. Когда чуть очухаюсь, напишу тебе по-человечески. Сейчас пишу — как и всё делаю в последнее время — через пень-колоду.

Целую тебя.

Твоя Аля

¹ А.А. Шкодина.

² Строки из лицейского экспромта. См. об этом в кн.: Вересаев В. Спутники Пушкина. М., 1934. С. 118-119.

Б.Л. Пастернаку

1 августа 1950

Дорогой Борис! Так давно не писала тебе — болела, с трудом выкарабкалась, и теперь опять вроде живу, хотя ноги ещё слабые и кажутся поэтому чересчур длинными, вроде верблюжьих, или как в «Алисе в стране чудес». Здесь воистину страна чудес, только несколько дней, как хоть ненадолго стало закатываться солнце, и ему на смену выползает огромная багровая луна, страшная, точно конец мира, но небо ещё совсем светлое, и, кажется, луна совсем ни к чему. Коротенькое лето уже прошло, почти без тепла, всё в беспокойных дождях, ветрах, в сплошной «переменной облачности». И уже с севера всерьёз тянет холодом, и солнце греет как-то поверхностно, не сливаясь с воздухом, а главное, в неуспевшей как следует потемнеть зелени, в её ещё по сути дела весенней, цыплячьей желтизне, появляется уже настоящая осенняя ржавчина. Знаю, что скоро зима, что она неизбежна, что в сентябре уже снег и мороз, а ещё не верится. Кажется, что ещё долго по Енисею будут ходить пароходы, тащиться баржи, рыскать катера, что ещё долго будут крякать утки и ночью посвистывать кулики, и надоедать мошки и комары, и что двери покосившихся хаток ещё долго будут открыты, и побледневшие до синевы за долгую зиму дети будут розоветь и подрастать на глазах, неумело играя в летние игры на сером, каменистом берегу. А всему этому счастью остались считанные дни, и в это не верится, как в смерть.

А. Эфрон и А. Шкодина в своём домике

Ты очень давно не писал мне, и, хоть предупредил в последнем письме о том, что летом будешь очень занят, мне всё же тревожно. Правда, я ещё не совсем такая безумная, как Ася, которая вся состоит из тревог, предчувствий и вещих снов, но всё же и я на этот счёт слегка тронута. Когда долго нет писем — схожу с ума, а когда наконец получаю их и узнаю, что все живы и здоровы, то мне, неблагодарной, это кажется настолько естественным, что до следующего почтового перебоя свято верю в то, что всё — хорошо, всем — хорошо, отныне и до века.

Ася пишет редко и под копирку, вписывая от руки обращение и финал, и в письмах её столько жалкого, что заранее хочется отложить, не читая, якобы потому, что в почерке её можно разобраться только на досуге. Я рада, что побывала у них под Вологдой¹, но тем не менее это был настоящий Эдгар По — даже хуже. От Лили за всё лето не получила ни одного письма и с ужасом думаю о её старости, о её слабости, о сердце, которое скоро откажется служить, обо всём том, что осталось ею нерассказанным, последней старшей в семье, о родителях, её и моих, о всей долгой жизни, которая так неотвратимо подходит к концу. Я очень, очень люблю её, и просто так, и за необычайную её чистоту и благородство, простоту и жизненность, и ещё за чудесное несоответствие в её лице трагических бровей и глаз с легкомысленным носом и легко смеющимся ртом. А главное — она старшая в семье, нескольким поколениям заменявшая мать и не знавшая материнства. Почему в нашей семье у всех женщин такие удивительные судьбы? Причём каждая из нас помимо своей — несёт ещё и груз остальных судеб, понимая их, вникая в них.

Я не помню, писала ли тебе о том, что мы с приятельницей, с которой ехали с самой Рязани и здесь вместе живём, купили маленький домик на берегу Енисея. Осуществить такое несбыточное мы смогли - она — благодаря домашним сбережениям, я — благодаря тебе. Домик — крохотный, комната и кухонька, сейчас своими силами пристраиваем сени, чтобы зимой было теплее. Окна — на восток, юг и запад. По материалам, из которых он построен, домик вполне диккенсовский, так что совершенно невозможно угадать, как он будет переносить зимние непогоды и прочие бури. Во-первых — его может унести ветром (это зимой), а весной — унести водой. Впрочем, все остальные туруханские постройки такие же, и ничего себе, стоят. Наш домик оштукатурен и побелён снаружи и внутри. Мы обнесли его загородкой из жердей, чтобы не лазили мальчишки и коровы, вокруг посадили берёзки и ёлочки, но принялись только три деревца. Вид - чудесный, кругом спокойно и просторно, а главное -никаких хозяев, соседей, соглядатаев. Спасибо тебе за всё, дорогой мой!

Заболела я совершенно неожиданно дизентерией, видимо, от енисейской водички, которая хотя и светла и приятна на вкус, но летом пить её не рекомендуется. Это ужасно противная болезнь, от которой так слабеешь, что каждое движение вызывает какое-то тошное, как, наверное, перед смертью, чувство. Какая тоска, когда тело перестаёт повиноваться, страдая и слабея, и с ним вместе страдает и слабеет душа, отказываясь от бессмертия и цепляясь за жизнь, да и так ли уж цепляясь? Но правда, наступил и в моей жизни период, когда гляжу вперёд несмело, чувствуя, что сил остаётся всё меньше. И вдруг получится так, что жизни будет больше, чем сил? Прости, что я такой нытик, вот встану на ноги и душа будет бодрее. А сейчас так и тянет повыть на луну.

Крепко тебя целую и жду двух-трёх слов на открытке.

Твоя Аля

' А.С. в 1948 г. из Рязани ездила в пос. Печаткино Вологодской обл., чтобы повидаться с А.И. Цветаевой и ее семьей.

23 августа 1950

Дорогие мои Лиля и Зина! Только что получила вашу коллективную с Нютей открытку, которая летела до меня всего 6 дней, т. е. почти с той же скоростью, с какой иной раз шли письма из Москвы в Рязань. Очень рада, что получили мои рисуночки и безумно огорчена тем, что отправили мне посылки, я ужасно не хотела этого. Меня всё время совесть грызёт, что вместо того, чтобы вам помогать, я бесконечно пользуюсь вашей помощью, зная и сознавая, насколько это вам трудно, насколько ограничены ваши средства. Я писала вам и просила ничего не посылать мне, но письмо ещё, наверное, в дороге, так же как и посылки. Спасибо вам, мои родные, за всё, что делаете для меня, за всё тепло, которое от вас исходит. Как хорошо, что Нютя смогла приехать хоть нанемного. Ей, наверное, очень трудно живётся, изо дня в день и из года в год, и тем более хорошо, что ей удалось хоть ненадолго переменить обстановку и немного отдохнуть. Нигде и ни с кем так хорошо не отдыхает-ся, как с вами и у вас. И то время, что мы прожили вместе, осталось в моей памяти оазисом счастья и отдыха - перед последующим трудным путём. Прочла на днях в Литературной газете обзор нового номера «Нового мира» и узнала, что там помешена статья о Борисе, «ущербное дарование» которого, мол, мешает ему правильно улавливать философию гётевского «Фауста» и, таким образом, правильно переводить его¹. Очень меня это огорчило за Бориса. Перевод — изумительный, как раз сейчас читаю его, а что касается «ущербности», то всерьёз об этом может говорить только тот, кто очень плохо знаком с творчеством Бориса, в самобытности своей гораздо более современного, чем у многих из сейчас пишущих. Да что современного! Он многих переживёт в столетиях, как и Маяковский. Если бы мне было дано писать о Борисе, то я как раз, с точки зрения хотя

бы сегодняшнего ДНЯ, А. Эфрон. *Наш домик. Туруханск, июль 1950»

отметила бы его постоянный, подлинный творческий рост, всё большую простоту и чистоту стиха. Его внутренний мир пережил первозданную путаницу, свет отделён от тьмы и твердь от земли, всё стало стройным и полным чудесного равновесия. Очищенное страданием, творчество Бориса полно радости и добра, и жаль тех, кто не может понять этого, кто не умеет отличить восхода от заката.

Кстати, о закате — пишу вам, за окном всё — цвета воронова крыла — черно, отливает синевой, грозовой и ночной, и только там, где уже давно закатилось солнце, - узкая, острая, как лезвие, полоска невероятного цвета, апельсинно-кораллового. Тишина кругом такая же глубокая, как чернота, и врывается в неё, вспарывая её тоже лезвием, гудок какого-то невидимого катера.

Наша осень уже клонится к зиме. Недели через две-три выпадет снег, начнутся заморозки, неприятно даже думать, а каково будет зимовать! К лету и солнцу привыкаю быстро и всю зиму только и делаю, что отвыкаю и отвыкнуть не могу, до следующей весны. К зиме же привыкать и не пробую, считаю её затянувшимся и растянувшимся антрактом между двумя летами (?). Когда выдаётся немного свободного времени, уже под вечер, бегаю в лес за ягодами и грибами. Грибы появились только несколько дней тому назад и будут до морозов. Есть здесь подосиновики и подберёзовики, грузди, волнушки, маслята. Довольно много, т. к. я, уходя ненадолго и почти не отдаляясь от дороги, т. к. мест не знаю и углубляться в лес боюсь, приношу с полведра грибов и литра 2—3 голубицы и черники. Сварили немного варенья, а грибы сушим и солим, да и так едим, жареные. Ягоды и грибы - большое подспорье в нашем меню, т. к. благодаря покупке домика с деньгами у нас трудновато. Грибов постараемся на зиму запасти хоть сколько-нб., если удастся выкроить время, чтобы насобирать.

Всё же нынешним летом я очень довольна, т. к. было подряд около десяти дней тёплых и солнечных, чудесных. Жаль только, что из-за всяких домашних и хозяйственных хлопот не удалось ни отдохнуть, ни порисовать как следует, а всё какими-то крадеными урывками. Жить бесцельно ужасно, но тяжело также, если нет ни единого «бесцельного» дня — не просто погулять, а непременно или топливо собирать, или грибы, или навоз для штукатурки и т. д. Даже на небо как-то украдкой глянешь, на минутку оторвавшись от какого-нб. «дела», которое сделаешь — и опять сначала. Ночью перед сном, когда бы ни ложилась, непременно хоть 15 минут читаю, иначе не успеваю. Сейчас читаю присланный мне гётевский однотомник, превосходно переведенный и очень прилично изданный. Многое хотелось бы написать по поводу того, что думается над Гёте, но - в другой раз, ибо так коротко, как о грибах, не напишешь!

Дорогие мои, крепко и нежно целую вас. Ещё и ещё раз спасибо за бесконечную вашу заботу - мою единственную радость. Чем меньше остаётся своих — родных и близких, тем сильнее, нежнее их любишь, за них самих и за всех ушедших. Я очень прошу ещё раз прислать мне Нютин адрес, такая свинья, с прошлого года никак не собралась ей написать и адрес потеряла. Не сердитесь за мою безалаберность и пришлите - мне очень хочется написать ей. Ещё раз целую. Пишите хоть открытки.

Ваша Аля

' В «Литературной газете» от 8 августа 1950 г. А. Лацис в заметке «Литературная хроника», содержащей обзор августовского номера «Нового мира», пишет о рецензии Т. Мотылевой «“Фауст" в переводе Пастернака»: «Т. Мотылева убедительно показала, как особенности и слабости ущербного дарования Б. Пастернака - тяга к иррациональному началу, безразличие к началу жизнеутверждающему - привели к искажению социально-философского смысла “Фауста”».

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

7 сентября 1950

Дорогие мои Лиля и Зина! Получила ваше письмо, где пишете про Нютино пребывание, неудачный пирог и приезд Кота. Письмо шло всего неделю; т. ч. получила совсем свежие новости. Очень огорчена тем, что выслали целых три посылки. Моя приятельница, видя моё огорчение, сказала, что, несмотря на все трудности, с посылками связанные, вам всё же «доставляет удовольствие» отправлять мне их - я очень зло ответила, что предпочла бы доставлять вам удовольствие другого рода, чем тянуть у вас последнее. Куда ездил Кот?

На практику, наверное? Работает ли он уже и где? Как выглядит Нютя? Наверное, как всегда, усталая, растрёпанная и самоотверженная. Чем старше и, вероятно, глубже становлюсь, тем больше понимаю и люблю всех старших своей семьи. Это чувство трудно поддаётся словам, особенно моим, которые всегда наспех. Очень, очень мне жаль, что так мало знаю о своей бабушке (Лилиной маме) и совсем ничего о дедушке¹. Даже странно — мне папа о матери рассказывал, Акварель А. Эфрон когда я была маленькая, эпизоды, доступные *Вид из сеней» моему возрасту и связанные с его детством. Об отце мало говорил. А взрослой мне не рассказывал о своих родителях по-настоящему. Маминых родителей я знаю гораздо лучше и полнее, и отца, и мать, знаю их не только как «родителей», а просто как людей, и ещё поэтому мне очень ясны и мама, и Ася. Андрея, своего дядю, маминого покойного брата, я помню, а Валерию², которая и сейчас жива и с к<отор>ой Ася переписывается, никогда не видела или, если видела, то в раннем детстве, — забыла. Мама всегда с большой нежностью вспоминала Серёжиного брата Петю, ведь у него была жена и дочь (кажется, дочь?)³. Что с ними стало? А папа вспоминал с особенной нежностью маленького брата Котика.

Петину маску я помню, даже помню, где она у мамы в комнате находилась, слева от входа, в таком углублении вроде ниши. Лилень-ка, помните мамину комнату в Борисоглебском⁴? Слева стояло вольтеровское кресло, под валики которого я запихивала манную кашу, у окна — письменный стол и возле него небольшой секретер, на к<о-тор>ом, среди всяких мелочей, была какая-то «железная дева», статуэтка, к<отор>ая открывалась и внутри торчали гвозди. Над маминой постелью был папин портрет - в шезлонге или кресле, на оранжевом фоне, с книгой в руке. Большой, во всю стену, работы Н. Крандиев-ской⁵. В углу стоял большой секретер, на другой стене, напротив папиного портрета, висел врубелевский Пан и ещё что-то морское, врубелевское же, и шкурка Кусаки, а позже там была ещё полочка с самыми любимыми мамиными книгами. Люстра была старинная, синяя, хрустальная, и белая медвежья шкура на полу. Обои были с розами, небольшими, на кремовом фоне.

Лиленька, о стольком хотелось бы Вас порасспросить, о Вас самой, и о Вашей семье, и обо всех старших - подумать только, что когда была возможность и когда мы были вместе, то говорилось почти всегда о чём-то более близком по времени и часто о совсем несущественном. А когда я приехала тогда, в первый раз⁶, то ленилась бывать у Тямтяши⁷, о чём сейчас тоже жалею, она ведь всех знала, и помнила, и очень любила. Смолоду всегда кажется, что всё успеешь, а главное — бываешь очень невнимателен (даже будучи человеком очень привязанным к семье) к своим близким. Кажется, что уж с ними-то всегда успеешь поговорить и наговориться и тянешься к чужим, прохожим в твоей жизни.

Как жаль, что у вас неудачное, в смысле погоды, лето! У нас хоть и вообще холодновато, но всё же было дней десять-15 солнечных и безветренных, что здесь - чрезвычайная редкость. И вообще не очень дождило - с перерывами и не целыми сутками. Конец же августа и начало сентября такие, какие бывают в Москве, только «холоднее», но порции солнца и дождя нормальные, по сезону.

АкварельА. Эфрон «Наша комната»

Беспросветные дожди обещают во 2-ой пол<овине> сент<ября>. Я в отпуску с 1 -го по 15 сент., впервые за очень много лет, но отдыхать совсем не удаётся, всё вожусь с домиком и «хозяйством», стараемся утеплиться и подготовиться к зиме. Вчера всё побелила снаружи и внутри, т. ч. само жильё готово к зимовке. Известь так разъела пальцы, что еле держу перо. В этом году ужасно много грибов, приносили вёдрами, сушили и мариновали (подосиновики и берёзовики), немного насолили. Ягод не очень много, но всё же по 2—3 литра приносила голубики и черники, и даже немного варенья наварили, можно бы и больше, но из-за сахара дорого получается. Сейчас мучаемся с дровами, пока что безрезультатно. Всё решительно перестирала и перегладила, в общем, дома - чистота и порядок. Кухня — под одной крышей, а то, что на рисунке неоштукатурено, — сени. Теперь уже оштукатурены и побелены. Зиночка, большое спасибо за '/₂ ватман. Нина, конечно, не присылала ничего. «Фауст» у меня есть, статьи о нём Мотылёвой не читала, но огорчена заранее. Ответа от И.В.⁸ ещё не имею, как только и если получу, непременно сообщу. Пока крепко целую.

Ваша Аля

В конце августа уже ночами были заморозки. А сейчас — осень, всё золотое и красное - краски заката на земле.

' Елизавета Петровна Дурново (1855-1910) происходила из старинного дворянского рода; муж ее Яков Константинович Эфрон (1853-1909), уроженец Ков-но, - из бедной еврейской семьи. Оба они - участники народнических организаций «Земля и воля» и «Черный передел». В 1880 г. Е.П. Дурново после перевозки нелегальной типографии из Москвы в Петербург была арестована и заключена в Петропавловскую крепость. Будучи освобождена под большой залог, вскоре бежала в Швейцарию. Там она вышла замуж за Я.К. Эфрона и родила трех старших детей. По возвращении в Россию Я.К. Эфрон долго не мог получить никакой работы по специальности, т.к. состоял под гласным надзором полиции. Чтобы содержать семью (у них было девять детей), он был вынужден поступить инспектором в страховое общество. В конце 90-х годов Елизавета Петровна вернулась к революционной деятельности и в 1906-м вновь была арестована, но, вследствие плохого состояния здоровья, была взята на поруки и переправлена за границу с младшим сыном Котиком (Константином, р. 1897 или 1898). Весной 1909 г. привезли в Париж и умиравшего от рака печени Якова Константиновича. В 1910 г внезапно повесился Котик, а на следующий день - Елизавета Петровна. Впоследствии А.С. на основе рассказов Елизаветы Яковлевны написала о семье Эфронов в своих «Страницах воспоминаний» (впервые опубл.: Звезда. 1973. № 3).

² Андрей Иванович и Валерия Ивановна Цветаевы, дети И.В. Цветаеваотпервого брака.

³Петр Яковлевич Эфрон (1884-1914) - эсер-максималист, участник ряда экспроприаций банков, дружинник во время Московского вооруженного восстания, актер. Вера Михайловна Эфрон, жена П.Я. Эфрона, актриса. Их дочь Ирина (Ластуня) (р. 1908 или 1909) умерла в младенчестве.

⁴ В доме № 6 по Борисоглебскому переулку М.И. Цветаева прожила с осени 1914 г. до отъезда за границу весной 1922 г. Ныне там находится Культурный центр «Дом-музей Марины Цветаевой».

⁵Надежда Васильевна Крандиевская (1891 -1968) - скульптор, живописец. Ею выполнены два ранних скульптурных портрета М.И. Цветаевой и написаны портреты С.Я. и Е.Я. Эфрон. Портрет же С.Я. Эфрона, сидящего в шезлонге, написан Магдой Максимилиановной Нахман, подругой Е.Я. Эфрон, автором портрета М.И. Цветаевой (1913) (местонахождение обоих портретов неизвестно).

⁶ Имеется в виду возвращение в 1937 г. в СССР.

⁷ Домашнее прозвище Надежды Львовны Лебуржуа (1855-1943). Внучка француженки-гувернантки, она выросла в доме Дурново; Елизавета Петровна Дурново-Эфрон, а затем и ее дети были с нею очень близки.

⁸ И.В. Сталина.

Б.Л. Пастернаку

8 сентября 1950

Дорогой Борис! Всё никак не удаётся написать тебе, а вместе с тем нет ни одного дня, чтобы не думала о тебе и не говорила бы с тобой. Но занятость и усталость такие, что всем этим мыслям и разговорам так и не удаётся добраться до бумаги. Большое, хоть и ужасно запоздалое, тебе спасибо за твоего «Фауста». Для меня он - откровение, т. к. до этого читала (уже давно) в старых переводах, русских и французских, где за всеми словесными нагромождениями Гёте совершенно пропадал, вместе с читателем. Я, любя твоё, очень к тебе придирчива, но тут о придирках не может быть и речи — безупречно.

Вообще — прекрасен язык твоих переводов, шекспировские я всё читала, ты, как никто, умеешь, помимо остального, передавать эпоху, не вдаваясь в архаичность, что ли, благодаря этому читающий чувствует себя современником героев, их язык — его язык. Необычайное у тебя богатство словаря. Фауста прочла сперва начерно, сейчас перечитываю медленно и с наслаждением, по-настоящему наслаждаюсь каждым словом и словечком, рифмами, ритмами, и тем, что всё это — живое, крепкое, сильное, настоящее.

Акварель А. Эфрон «Льдины»

Милый мой Борис, жестоко ошибаются те, кто не чувствует в твоём творчестве жизнеутверждающего начала¹. Тебе, конечно, от этого не легче! Не тот критик плох, который писать не умеет, - а тот, который не умеет читать!

Как всегда, пишу тебе поздно, как всегда усталая, и поэтому, опять-таки как всегда, не в состоянии рассказать тебе всё, что хочется, и так, как хотелось бы. Здешний быт пожирает всё время без остатка, и в первую очередь то, что даётся человеку для того, чтобы быть самим собою. А я - я тогда, когда пишу, иногда, когда рисую, иногда, когда читаю. Читать удаётся чуть-чуть за счёт сна, а насчёт писаний и рисования — ничего не получается, как ни пытаюсь отстоять хотя бы один час своего собственного времени в сутки.

Но в жизни остаётся много радостного. В этом году здесь чудная осень, холодная и ясная, я несколько раз ходила в лес за грибами, за ягодами и чувствовала себя просто счастливой среди золотых осин, золотых берёз, счастливой, как в детстве, которое в памяти моей связано тоже с лесом. Как я люблю шелест листьев под ногами и пружинящий мох — мне всегда кажется, что мама — близко. Верующие служат панихиды по умершим, а я в память мамы хожу в лес, и там, живая среди живых деревьев, думаю о ней, живой, даже не «думаю», а как-то сердцем, всей собою, близко к ней.

Благодаря тебе с жильём всё у меня налажено и улажено, славный маленький домик на берегу Енисея, комната и кухня, живём вдвоём с приятельницей, и с нами собака. Пристроили сени, всё оштукатурили снаружи и внутри, всё — сами, и теперь всё побелила, и известка так съела пальцы, что перо держу раскорякой, особенно большой и указательный пальцы пострадали. Всё лето провозилась с глиной, навозом и пр. стройматериалами. Трудно, т. к. обе работаем, но зато надеемся, что зимой теплее будет, чем в прежней хибарке. И главное - ни хозяев, ни соседей, так хорошо! Осталось осуществить ещё очень трудное — запасти топливо и картошку на зиму, особенно трудно с дровами, их надо очень много, а пока ещё нет ни полена. Вот-вот начнутся дожди, а тогда к лесу не подступишься. Трудно здесь с транспортом.

Всё домашнее делаю сама, готовлю, стираю, мою полы, таскаю воду, пилю, колю, топлю. Как вспомню о газе и центральном отоплении - завидно становится: сколько же свободного времени дают они людям! Боюсь, что в Туруханске такие вещи заведутся в самую последнюю очередь - когда правнукам, хоть не лично моим, а моих односельчан, надоест жить по старинке.

Скоро, очень скоро зима. Уже холод и тьма берут нас в окружение. Как-то удастся перезимовать! Скоро полетят отсюда гуси-лебеди, скоро пройдут последние пароходы - да что гуси-лебеди! Даже вороны улетают, не переносят климата!

Когда будет минутка, напиши хоть открытку, я очень давно ничего о тебе не знаю. Даже Лиля, и та чаще пишет. Жалуется она на дождливое лето. Надеюсь, дождь не помешал тебе хорошо работать, и, работая, хоть немного отдохнуть от города. А я бы уже с удовольствием отдохнула от деревни.

На днях впала в детство - затаив дыхание смотрела «Монте-Кристо» в кино. Только, к сожалению, не дублировано, почему-то всё говорили по-французски.

Крепко тебя целую.

Твоя Аля

' См. примеч. 1 к письму от 23.VIII.50 г. Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич.

Б.Л. Пастернаку

25 сентября 1950

Дорогой Борис! От тебя так давно нет ни слова, что я по-настоящему встревожена: здоров ли ты? Если здоров, и даже, если болен, то по получении этого письма напиши мне открытку для успокоения, пойми, насколько это выматывает силы — постоянно тревожиться о нескольких последних близких, оставшихся в живых. В самом деле — каждая весточка с «материка» прибавляет бодрости, они — последнее горючее для моего мотора («а вместо сердца пламенный мотор!»), каковой в это лето работает с большими перебоями.

А лето для здешних мест было хорошее, много дней подряд стояла ясная погода, и благодаря этому всё тайное в природе становилось явным и было очень красиво. Только схватывать эту красоту удавалось урывками из-за постоянной, непрерывной занятости. «Мелочи жизни» заели окончательно и меня, и жизнь мою. В таком постоянном барахтанье, суете, борьбе за хлеб насущный я ещё никогда не жила, хоть и приходилось по-всякому. Но всегда, при любых обстоятельствах, удавалось урывать хоть сколько-то времени «для души». Здесь - невозможно, и поэтому я всегда неспокойна, все мои до отказу заполненные дни кажутся безнадёжно пустыми, обвиняю себя в лени, а на самом деле это совсем не так. Ты представляешь себе, какой ужас -трудовой день, результатом которого является только сытость и только сон! Всё спавшее во мне ранее до того дня, когда можно будет проснуться, теперь определённо проснулось и бодрствует вхолостую, с полным сознанием безвозвратности каждого проходящего часа, дня, месяца. А их прошло уже немало. Жить же иначе здесь невозможно, либо в живых не останешься, либо нужно выигрывать самую крупную сумму при каждом тираже каждого займа, и жить чужим трудом, что всегда нестерпимо, — даже мама, которая вполне имела на это право, всегда старалась всё делать сама — как я её понимаю!

Но всё же надеюсь, что дальше будет легче, м. б. даже зимой будет оставаться свободное время на что-то своё, т. к. лето - сплошная подготовка к зиме, и таким образом теоретически зимой должно быть свободнее и спокойнее. Но как только вспомнишь, что зима тоже является подготовкой к лету, так и чувствуешь, что до конца дней своих так и будешь кружиться, сперва как белка в колесе, потом — как слепая лошадь, только не помню где, в чём кружатся слепые лошади, но знаю, что кружатся! Между прочим, кстати о белке, у меня была белка, сразу в клетке и в колесе, т. е. белка в квадрате. Я была маленькая, беличья клетка стояла на окне в моей детской, белка была рыжая с белой грудкой, и смотреть на то, как она крутится в колесе, было совсем неинтересно.

Залето мы с приятельницей, с которой живём вместе, утеплили и оштукатурили домик, в котором живём, сами пристроили к нему сени, которые также оштукатурили, — а это только написать легко! Строительный материал добыть было очень и очень нелегко, т. к. частным лицам такие вещи не продаются, но, в конце концов, притворившись организацией, кое-как купили необходимое количество горбылей, которые по одному нужно было притащить на себе. Потом всеми правдами и неправдами искали и находили гвозди. Потом заказали дверь, которую нам сделали сначала слишком узкой, потом слишком короткой, но потом она как-то разбухла, села, одним словом как-то исковеркалась и стала такой, как нужно.

Потом мучились со всякими замками, крючками, рамами, стёклами, планками, дранками и т. д.

Таскали из леса мох, из оврагов глину, собирали, делая вид, что это не мы, конский и коровий навоз для штукатурки и затирки, «то соломку тащит в ножках, то пушок в носу несёт». Всё это - до и после работы, и плюс к этому — готовка, стирка, мытьё полов и прочие мелкие домашние дела. И всё — на себе, и картошка, и дрова, и вода — всё нужно таскать. И всё нужно рассчитывать и страшно экономить. И несмотря на то, что всё делается своими руками, обходится это «всё» очень дорого. Сейчас я больше всего на свете хотела бы жить в гостинице, желательно в Москве, ходить в музеи, в гости и просто по улицам. Я даже во сне всегда вижу город, города, в которых не бывала, но во сне узнаю, а сельская местность, слава Богу, достаточно надоедает наяву, чтобы ещё сниться.

Но в конце концов получился у нас славный маленький домик, белый снаружи и внутри, чистенький и даже уютный, когда прихожу с работы, всегда радуюсь тому, что угол — свой, никаких соседей и хозяев, тихо, и кругом — просторный берег и во все три окошка видна большая, пока ещё сравнительно спокойная река.

Были в лесу несколько раз, собрали довольно много грибов, насолили, намариновали, насушили. Варенья сварили три банки, можно было бы хоть три ведра, ягод достаточно, но сахар дорог. Ягоды здесь — черника, голубика, есть где-то брусника и морошка, но мест мы не знаем, а слишком углубляться в тайгу боимся, каждое лето кто-нб. пропадает, в этом году, например, заблудилась тёща начальника милиции, её искали и пешком, и самолётами, и так и не нашли.

Домик наш - самый крайний на берегу, под крутым обрывом. Слева есть соседи метров за 300, живут в землянке, справа - никого. Однажды ночью было очень страшно, нас разбудил отчаянный стук, сопровождавшийся отчаянным же матом. Мы не открывали - стук продолжался, потом ночной гость стал ломать дверь, сорвал крючок и ввалился в сени. Я, собрав остатки храбрости, заперла приятельницу в комнате, а сама вышла в сени. Нашла там вдребезги пьяного лейтенанта в мыльной пене и в сметане — когда он ворвался в сени, на него свалилась банка кислого молока, а сам он попал в ведро с мыльной пеной, оставшейся от стирки. На мои негодующие вопросы он ответил, что, по его мнению, он находится в горах на границе, где каждый житель рад приютить и обогреть озябшего пограничника. Я сказала, что кое-какие границы он, несомненно, перешёл, и предложила ему отвести его в такой дом, где его приютят, обогреют и примут с распростертыми объятьями. Сперва лейтенант слегка упирался, считая наиболее подходящим местом для отдыха с обогревом именно наш дом, но потом сдался, я взяла его под ручку и с трудом дотащила до... милиции, где сдала очень удивленному именно моим (у меня скорбная репутация женщины порядочной и одинокой!) появлением дежурному. И правда, одета я была легкомысленно — тапочки на босу ногу, юбка и телогрейка, распахнутая на минимуме белья. И под руку со мной мыльно-сметанный лейтенант. Но такие случаи здесь очень редки, так что, надеюсь, этот лейтенант был первым и последним.

Сейчас мучаюсь с дровами - на зиму нужно 20-25 куб., а у нас — только 5. Купили 5 кулей картошки.

Немножко очухиваюсь только в постели, когда, зажегши лампу, в полнейшей тишине перечитываю самые чудесные места твоего «Фауста» и ещё кое-какие переводы. Ты прав — общий уровень переводов этого сборника — высок, и Гёте освобождён от тяжеловесности переводов прошлого, а также от чужих вариаций на его тему. Какое счастье, что я совершенно лишена чувства зависти и ревности, и совсем беспристрастна и бесстрастно сознаю, насколько я отстала от всяких хороших дел, в частности и от стихотворных переводов. До того заржавела, что сейчас ничего путного не смогла бы сделать, обеднел до ужаса мой словарь. Тем более радуюсь именно богатству словаря этих стихотворных переводов.

Моей приятельнице случайно прислали среди всяких стареньких носильных вещей маленький томик с золотым обрезом - Виньи «Стелло»¹, по-французски. Вещь написана в 1823 г., а не перечитывала я её уже больше двадцати лет. И сейчас перечла как бы заново, вспомнила маму, очень любившую эту книгу, рассказывающую о судьбах трёх поэтов разных эпох, - Жильбера, Чаттертона и Шенье². Помнишь ли ты её? Давно ли читал? Меня немного раздражал разнобой между темой и языком — язык какой-то чересчур «барокко» и весь в жестах, если можно так сказать. Но как страшно было быть настоящим поэтом в те далёкие времена! И о своих современниках, и о своих предшественниках Виньи, пожалуй, справедливо говорит, что «Le Po'ete a une malediction sur sa vie et une benediction sur son nom»⁶⁰, но зато немало и дикого говорит с нашей сегодняшней точки зрения.

Итак, очень буду ждать хотя бы открыточки. Ты пойми, уже треугольники гусей улетают на юг, и такая неумолимая зима впереди, а тут ещё и писем нет. Крепко тебя целую.

Твоя Аля

Ты знаешь, сегодня день рожденья папы и мамы.

¹ Роман французского писателя Альфреда де Виньи (1797-1863) «Consultations du Docteur Noir. Stello ou Les Diables bleus» («Советы Черного Доктора. Стелло или Синие бесы») написан в 1832 г.

¹ Французские поэты Никола Жозеф Лоран Жильбер (1750-1780) и Андре Мари Шенье (1762-1794). Английский поэт Томас Чаттертон (1752-1770).

Б.Л. Пастернаку

1 октября 1950

Дорогой Борис! Как я обрадовалась, увидев наконец твой почерк на конверте! В самом деле, твоё такое долгое молчание всё время грызло и глодало меня исподволь, я очень тревожилась, сама не знаю почему. Наверное потому, что вся сумма тревоги, отпущенная мне по небесной смете при моём рождении на всех моих близких, родных и знакомых, расходуется мною теперь на 2—3 человека. Тревог больше, чем людей. Я не жду от тебя никаких «обстоятельных» писем во-первых потому, что не избалована тобой на этот счёт, а во-вторых знаю и понимаю, насколько ты занят. Но я считаю, что две немногословных открытки в месяц не повредили бы ни Гёте, ни Шекспиру, а мне определённо были бы на пользу, я бы знала основное — что ты жив и здоров, а об остальном, при моей великолепной тройной интуиции (врождённой, наследственной и благоприобретённой) — догадывалась бы.

У нас с 28 сентября зима вовсю, началась она в этом году на 10 дней позже, чем в прошлом, когда снег выпал как раз в день моего рождения. Уже валенки, платки и всё на свете, вся зимняя косолапость. Всё побелело, помертвело, затихло, но пароходы ещё ходят, сегодня пришёл предпоследний в этом году. Две нестерпимых вещи — когда гуси улетают и последний пароход уходит. Гусей уже пережила — летят треугольником, как фронтовое письмо, перекликаются скрипучими, тревожными голосами, душу выматывающими. А какое это чудесное выражение - «душу выматывать», ведь так оно и есть -летят гуси, и последний тянет в клюве ниточку из того клубка, что у меня в груди. О, нить Ариадны! В лесу сразу тихо и просторно — сколько же места занимает листва! Листва — это поэзия, литература, а сегодняшний лес — голые факты. Правда, деревья стоят голые, как факты, и чувствуешь себя там как-то неловко, как ребёнок, попавший в заросли розог. Ходила на днях за вениками, наломала — и скорей домой, жутко как-то. И белизна кругом ослепительная. Природа сделала белую страницу из своего прошлого, чтобы весной начать совершенно новую биографию. Ей можно. А главное, когда шла в лес, то навстречу мне попался человек, про которого я точно знала, что он умер в прошлом году, прошёл мимо и поздоровался. Я до сих пор так и не поняла, он ли это был или кто-то похожий, если он, значит -живой, если нет — то похожий, и тоже живой.

Здоровье ничего, только сердцу тяжело. Это такой климат - ещё севернее - ещё тяжелее. На пригорок поднимаешься, точно на ка-кой-нб. пик, а ведро воды, кажется, весит вдвое больше положенного - вернее, налитого. Лиля прислала мне какое-то чудодейственное сердечное лекарство, от которого пахнет камфарой и нафталином и ещё чем-то против моли. Я не умею отсчитывать капли, и поэтому глотаю, как придётся, веря, что помогает, если не само средство, так то чувство, с которым Лиля посылала его. А вообще живётся не совсем блестяще, т. к. моя приятельница, с которой я живу вместе, больше не работает, и мы неожиданно остались с моей половинной ставкой pour tout moyen d’exitence⁶¹, т. e. 225 p. в месяц на двоих, с работой же очень трудно, т. к. на физическую мы обе почти не способны, а об «умственной» и мечтать не приходится. Как ни тяжелы мои условия работы, как ни непрочна сама работа, я буквально каждый день и час сознаю, насколько счастлива, что есть хоть это. Кроме того, я очень люблю всякие наши праздники и даты, и вся моя жизнь здесь состоит из постоянной подготовки к ним.

Хорошо, что пока мы обе работали, успели подготовить наше жильё к зиме, обзавестись всем самым необходимым — у нас есть два топчана, три табуретки, два стола (из которых один мой собственный, рабочий), есть посуда, вёдра и т. д. Есть 5 мешков картошки, полбочки капусты насолили (здесь у нас не растёт, привезли откуда-то), кроме того насолили и намариновали грибов, и насушили тоже, и сварили 2 банки варенья, так что есть чем зиму начать. Только вот с дровами плохо, смогли запасти совсем немного, а нужно около 20 кубометров. Тебе, наверное, ужасно нудно читать всю эту хозяйственную ахинею, но я никак не могу удержаться, чтобы не написать, это вроде болезни - так некоторые всем досаждают какой-нб. блуждающей почкой или язвой, думая, что другим безумно интересно.

Статьи о «Фаусте» я не читала, а только какой-то отклик на неё в «Литературной газете», писала тебе об этом.

Дорогой Борис, если бы ты только знал, как мне хочется домой, как мне ужасно тоскливо бывает — выйдешь наружу, тишина, как будто бы уши ватой заткнуты, и такая даль от всех и от всего! Возможно, полюбила бы я и эту даль, м. б. и сама выбрала бы её — сама\ Когда отсюда уходит солнце, я делаюсь совсем малодушной. Наверное, просто боюсь темноты!

Крепко тебя целую, пиши открытки, очень буду ждать. Если за лето написал что-нб. своё, пришли, пожалуйста, каждая твоя строчка — радость.

Твоя Аля

Недавно удалось достать «Госпожу Бовари» — я очень люблю её, а ты? Замечательная вещь, не хуже «Анны Карениной». А «Саламбо» напоминает музей восковых фигур — несмотря на все страсти. Да, ты знаешь, есть ещё один Пастернак, поэт, кажется литовский или ещё какой-то¹, читала его стихи в Литер, газете.

’ Леон Пастернак (1910-1969) - польский поэт.

Б.Л. Пастернаку

10 октября 1950

Дорогой Борис! Сегодня получила твоё второе, почти вслед за первым, письмо, и хочется сейчас же откликнуться, хоть немного, сколько позволит время, вернее — отсутствие его. Твоё письмо очень тронуло и согрело меня, больше — зарядило какой-то внутренней энергией, всё реже и реже посещающей меня. Спасибо тебе за него. Нет, я не читала отзыва в «Новом мире», а только отзыв на отзыв в «Литературной газете». Я и этим слабым отголоском той статьи была очень огорчена, не потому, что «выругали» то, что мне нравится, а оттого, что у критика создалось впечатление, по моему мнению, настолько же ложное, насколько «научно обоснованное», я не поверила в её, критика и критики, искренность, что меня и огорчило главным образом. В твоём «Фаусте» преобладает свет и ясность, несмотря на все чертовщины, и столько жизни и жизненности, даже здравого смысла, что всё загробное и потустороннее тускнеет при соприкосновении, даже, несмотря на перевод, чуть отдаёт бутафорией. (Занятная это, между прочим, вещь - этот самый гётевский здравый смысл, в конце концов, всюду и везде, преодолевающий стиль, дух времени, моду, фантазию, размах. Что-то в нём есть страшно terre-a-terre⁶², иего«бог деталей»¹ сдета-лями вместе взятый — очень хозяйственный дядя, все детали ладно пригнаны и добротны, а остальное — украшение, позолота. Так чувствуется, что именно в «Германе и Доротее» он у себя дома, да и в «Страданиях молодого Вертера», там, где ещё только дети и бутерброды, и самоубийством ещё не пахнет. И фаустовские чертовщины, если разобраться, и не подземны, и не надземны, и сами духи в свободное от служебных дел время питаются здоровой немецкой пищей. (Между прочим, не люблю я Маргариту его, она слабее всех остальных.) Да, так вот, весь этот гётевский здравый смысл, жизненность его, грубоватый реализм даже в нереальном, я впервые узнала именно из твоего перевода (а читала их до этого немало, все были малокровными и многословными), из чего совершенно справедливо заключаю, что именно тебе удалось донести до читателя «передовые идеи» Гёте, и что критик из «Нового мира» плохо вчитался и ещё хуже того написал.

Ты, конечно, ужасно неправ, говоря о том, что «не приносишь счастья своим друзьям» и т. д. И конечно, это просто мнительность (сверх-!) и сверхделикатность по отношению к друзьям. Ты и в горе остаёшься светлым и добрым, именно это в твоих письмах (и в тебе самом!) даёт ту зарядку, когда читаешь их, о которой говорила выше. Трудно это всё выразить, определить, мысли мои, от недостатка общения с людьми, от невозможности писать, ужасно расплывчаты, и, как чувства, плохо поддаются описанию. Но мне думается так - пройдёт время, и внуки теперешних критиков будут писать об оптимистичности твоего творчества, им легко будет доказать её, это будет бесспорным, как бесспорна сейчас возникшая из раскопок древняя Греция. Утешительно ли это, когда живёшь и дышишь именно сегодня, - не знаю, но знаю, что это удел избранных, бесспорный и вечный, как звёздное небо. Почему я так тянусь к тебе, так глубоко радуюсь твоим письмам, так чувствую себя самой собой, когда думаю о тебе и пишу тебе? Не только потому, что ты — старый друг, что твоё имя навсегда связано у меня с маминым, что я люблю тебя за них и сама — и ещё и оттого, что я, ничего не создавшая, зрячая и слышащая, но немая, ничего никогда не сотворившая, тянусь к тебе, как к творцу, тянусь к твоему земному (единственному, в которое верю, наиблагороднейшему, ибо — дело рук человеческих) бессмертию. Очень я люблю и уважаю тебя и за то, что ты не зарыл свой талант в землю, и за то, что ты не сделал ему мичуринской прививки, и вообще за всё на свете. Прости меня за мою проклятую бессвязность и за всю бестолковость, с которой я пытаюсь высказать то, что так стройно складывается в голове! И не думай, что, как ты написал мне однажды, я пытаюсь «завязать роман на расстоянии» (написал-то ты не так, но смысл был приблизительно таков). Нет, это всё вне всяких романов, как окружающая меня сейчас северная ночь, как волочащий льдины на своём стальном хребте Енисей, как тисками охватившее холодную землю небо, пронзённое звёздами.

А всё-таки трудно живётся, честное слово. Жизнь как-то изнашивается, понимаешь, не столько я сама, как именно моя жизнь, так должно быть или перед смертью, или накануне какой-то другой жизни. Мне просто снится иногда, что я вновь в Москве, и никакой иной жизни мне не хотелось бы. Это - единственный город, к которому привязано моё сердце, остальные в памяти, пусть я к ним несправедлива, — как альбомы с открытками. От Москвы начинается моё чувство родины и, описав огромный круг по всему Советскому Союзу, возвращается к ней же. Так у меня было и с мамой, жизнь моя началась любовью к ней, тем и кончится — от чувства детского, наполовину праздничного, наполовину зависимого (от неё же) до чувства сознательного, почти что, после всего пережитого, на равных правах (с нею же).

Сегодня вечером пришёл последний пароход — по тёмной реке, по которой идёт «шуга» - лёгкий светлый ледок, из которого через несколько дней сольётся, спаяется зимний панцирь, противного цвета свежемороженой рыбы. Славный нарядный пароходик, похожий на те, что ходят по Москва-реке, шёл, расталкивая льдины, везя последних пассажиров, последние грузы — до следующей весны. Коротенький промежуток от зимы до зимы, небольшой скачок времени со льдины на льдину, неужели же так оно и будет до конца дней!

Скоро начинается серия зимних праздников, я ужасно много работаю, устала сверх всякой меры, зарабатываю обидные гроши, и, несмотря на это последнее обстоятельство, держу дома двух щенков с их мамашей и кота. Кот никаких мышей не ловит, щенки спят в ящике с песком и гадят везде кроме, что вносит некоторое разнообразие в моё весьма монотонное существование. У нас 1 ч. ночи, у вас - только 9 ч. вечера.

Целую тебя.

Твоя Аля

Если возможно, пришли что-нб. новое твоё, давно ничего не присылал!

' А.С. вспоминает строку: «Всесильный бог деталей...» из стих. Б. Пастернака «Давай ронять слова...».

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

23 октября 1950

Дорогие мои Лиля и Зина! Вы, наверное, уже вернулись с дачи и обессилены переездом и переустройством на зимний лад, чем и объясняю очередное ваше молчание, которое, хоть и не сводит меня ещё с ума, но уже начинает тревожить. Когда соберётесь с мыслями и с силами, подытожьте для меня ваш отдых хоть на открытке, расскажите, удалось ли отдохнуть и подышать воздухом, хороша ли была осень после дождливого лета? Теперь, Лиленька, большая просьба к Вам, перешлите, пожалуйста, прилагаемое письмецо Нюте, адреса которой у меня нет, главное, переписка директеман⁶³ её, по-моему, не очень привлекает. Я была необычайно тронута и невероятно огорчена, получив от неё на днях телеграфный перевод в 200 р., прямо как громом была поражена, увидев на телеграфном бланке её фамилию. Нютенька, которой самой так тяжело живётся! Я так хорошо представляю себе и её возраст, и условия, и то, что представляет для неё эта сумма! Конечно, помощь эта пришла очень кстати, т. к. именно в этот день подвернулась возможность купить дров с доставкой. Милая Нютя дала мне много тепла физического и ещё больше - душевного. Я чувствую, что старею, Лиленька, не потому, что, скажем, и силы и здоровье не те, что раньше, а потому, что всё глубже, любовнее, внимательнее задумываюсь над судьбами близких, и они, многое пережившие, много выстрадавшие, раскрываются мне и во мне во всём величии (пусть это не прозвучит высокопарно!) своих человеческих жизней. Насколько я была поверхностнее раньше, как невнимательна, несмотря на то, что, несомненно, была и глубже и внимательней своих тогдашних сверстников! (Это не хвастовство, это так и было и иначе вряд ли могло быть, ведь росла я в необычайной семье!) Самое тяжёлое для меня теперь - это то, что волей судеб и обстоятельств я совершенно лишена возможности как-то проявлять ту глубину чувства и понимания, которая проснулась во мне, и не только потому, что многих уже нет в живых. С самого детства и по сей день я не понимала смерти, жизнь ушедших переплеталась во мне с жизнью живущих. Мне всегда как-то думалось о том, что жизнь огромна, смерть - минутна и жизнь хоть бы по тому одному сильнее, жизнь, цепь человеческих действий, и смерть - действие внечеловеческое! Да, я знаю, что ушедших нет больше с нами, но осознать и понять никак не могу, слишком они живы во мне живые. Сейчас это чувство м. б. усугубляется во мне ещё тем, что я так далеко от всех и от всего, от домов живых и от могил умерших, и в памяти моей живы все. И тем не менее, даже тем более, я, из своего прекрасного далёка, ужасно цепляюсь за жизнь тех, кто живы, с какой-то материнской силой чувства желаю им жизни, жизни, жизни, с какой радостью я иной раз думаю о том, что вот сейчас они, наверное, делают то-то и то-то, спят, работают, живут'... В общем, написала вам что-то в высшей степени косноязычное, да и как оно может быть иначе к концу предпраздничного рабочего дня, когда ум за разум заходит окончательно!

Сейчас у нас стоят тёплые, снежные дни, совсем уже коротенькие, светает поздно, темнеет рано. Небо страшно низкое, голубиного сизого цвета, и удивительно - сизое небо кажется тёплым и мягким, периной, начинённой снежинками, а точно такого же оттенка полоска незамёрзшей реки вызывает ощущение холода жестокого, режущего, стального. Не знаю, как будет в сильные холода, но первые, пробные зимние испытания наш «кукольный» домик выдержал, тьфу, тьфу не сглазить, с честью - нигде не дует, не промерзает, стены хорошо держат тепло. Топим пока что один раз в сутки, когда обе приходим с работы. Спасибо всем родным и близким, и в первую очередь Борису, за беленький домик на берегу Енисея! Дорогие мои, если бы вы только знали, как буквально на каждом шагу помогают ваши посылки, всё, от содержимого до обшивки! Одна, например, была зашита в чудесное жёлтое полотно, которого хватило как раз на три непрозрачных, когда смотришь снаружи, чудесного солнечного цвета занавески. И окна у нас три. Ежедневно помогают в работе присланные краски и бумага, уже много сделала красивого для праздничного оформления. Пишет ли вам Ася? Я от неё письма получаю редко, очень тревожит её зрение, которое резко ухудшается, болезнь прогрессирует сама собой, да и условия тяжёлые, по хозяйству приходится работать физически, что совсем нельзя ей. <...>

Б<орис> прислал мне денег, т. ч. смогу докупить дров, картошки, зимнего необходимого.

Крепко целую и люблю, жду открыточки.

Ваша Аля

Б.Л. Пастернаку

8 ноября 1950

Дорогой Борис! Спасибо тебе, я всё получила, и как всегда, очень вовремя. Не могла сразу отозваться из-за предпраздничных дел — работала ужасно много и ужасно беспрерывно весь октябрь и начало ноября, и сегодня, в первый день, когда можно слегка очухаться, чувствую себя неуверенно и расхлябанно, как после болезни. Большая есть прелесть в донельзя заваленных работой днях, когда всё заданное понемногу поддаётся твоему упорству, прелесть неменьшая, чем в днях сплошного отдыха, когда сам поддаёшься свободному времени, книгам, природе. Только теперь таких дней почти совсем не бывает, вечно угнетает сознание несделанного и неоконченного. Раньше я была несколько менее щепетильна на этот счёт, и лучше было, легче.

Холода у нас нестерпимые, вчера, в день 33-й годовщины Октября, было 52° мороза, так что пришлось отменить митинг и то подобие демонстрации, что бывает у нас в праздничные дни, когда позволяет погода.

А. Эфрон с соседским мальчиком Геной. Туруханск. 1950

Мне было очень жаль, потому что нигде после Москвы я так не чувствую и не ощущаю праздников, как здесь, именно потому, что здесь так глухо и далеко, снежно и тихо, да и вообще в Москве праздновать немудрено, Красная площадь уже сама по себе праздник, ей отроду идут сборища и знамёна, здесь же красные полотнища лозунгов, флагов, знамён радуют как-то особо, как свет в окошке, признак жилья, как признак того, что не только труд есть на свете, а ещё и общая радость, пусть ограниченная сугробами!

И так вот всё время с середины октября - морозы, морозы, морозы. Просыпаемся в морозном тумане, сквозь который, на небольшом расстоянии друг от друга, еле просвечивают солнце с луной и ещё две-три огромных, неподвижных, как в Вифлееме, звезды. Дышать невозможно, глотаешь не воздух, а какой-то нездешний сплав, дырявящий грудь. Всё звенит — и поленья дров, которые, обжигаясь от мороза, хватаешь в охапку, и снег под ногами, и далёкий собачий лай, и собственное дыхание, и дым, вылетающий из трубы. Туман не рассеивается и днём, только светлеет, вечером же опять то же самое, солнце, луна и три ярких звезды, и опять то же самое, только без солнца. Через несколько дней, наверное, начнётся пурга, вместо знакомых, скрипучих, как свежая капуста под ножом, тропинок, встанут горбатые, с острым хребтом, сугробы, и наш домик совсем увязнет в снегу. Несмотря на такие холода, Енисей ещё не совсем скрылся подо льдом, ещё кое-где видна живая вода, почему-то совсем золотая под серебром льда, так что похоже на оклад с огромного образа. И вот эти кусочки фольги - воды-дымятся, от них идёт пар, сливаясь с туманом. Вообще - красиво, только трудно терпеть такой холод.

Тунгуска же стоит давно и прочно, и надолго. Через неё возят сено, накошенное на том берегу и оставленное до морозов, возят дрова, и то и другое чаще всего на собаках. Лайки уже давно обросли зимней непроницаемой и непродуваемой шерстью, и сами похожи на возы с сеном, которые таскают. Спят они на снегу, пряча чёрный нос в белый хвост, когда проходишь мимо, лениво открывают карий круглый глаз и опять дремлют. Они никогда не кусаются и, несмотря на своё название, очень редко лают. У нас тоже есть собачонка, только не настоящая северянка, а так, вроде дворняжки. Шерсть у неё не такая густая, как нужно бы здесь, поэтому она живёт вместе с нами дома, но сторожит хорошо - лает и даже кусается. Есть у нас и сибирский кот Роман, которому живётся неплохо, несмотря на то, что единственная одолевавшая нас мышь поймана и съедена им уже больше двух месяцев тому назад. Вместо мышей он ловит пса за хвост и всякие мои бумажки и рисунки гоняет по комнате. Недавно было у нас три щенка, дворняжкины дети, но так как они вносили чересчур большое оживление в нашу тихую жизнь, мы их благополучно пристроили в хорошие семейные дома и теперь от них и без них отдыхаем.

Ничего мне не удалось ни сделать, ни прочесть за этот предпраздничный месяц. С самого раннего утра и до самой поздней ночи я писала лозунги, и ещё и ещё лозунги, оформляла стенные газеты и доски почёта, и в конце концов выучила наизусть все существующие призывы и проценты выполнения плана по рыбодобыче и пушноза-готовкам, все полагающиеся цитаты и т. д. Около двух недель болела — держалась высокая температура, но работать всё равно нужно было, что с нею, что без, как угодно. В конце концов прошло, как и пришло, само собой. В этом году что-то никто меня не ругал и ничего не заставляли переделывать, сама не знаю почему. Обычно перед праздниками всегда ругают, торопят и всем недовольны, и не потому что «плохо», а потому что «не нравится», причём одному не нравится то, а другому это, и трудно бывает работать в таких условиях. Вообще нелегко. Теперь с 1 -го ноября я буду получать полную ставку, а то уже много месяцев получала только полставки. Так что будет полегче, я очень довольна, хоть и полная моя ставка не ахти, но всё же хорошо. На присланное тобой я купила дров и наняла двух пильщиков, которые дрова распилят, расколят и сложат, хоть и не тяжёлая это работа, но очень одолевает мороз и не хочется делать самой, когда есть возможность. И ещё у меня остались деньги в запас на всякие текущие нужды и дела. Главное, что удалось купить дров, без них здесь в самом деле, в самом буквальном смысле слова не проживёшь. Спасибо тебе, дорогой мой, за всё данное тобой тепло. Как оно облегчает жизнь!

А сейчас я перечитываю — с неизменным удовольствием — «Тома Сойера», хотя с самого детства помню эту книгу не только наизусть, но даже в разных вариантах разных переводов наизусть. Так, например, в той книжке, что была у меня в детстве, в воскресной школе девочка декламирует стишки «У Мери был ягнёночек», а в переводе 1949 г. «У Мери был барашек», одно и то же, а ведь ягнёночек лучше, ибо барашек что-то съедобное, а ягнёночек явно «воскресная школа».

Нам, Туруханску, всё же повезло благодаря ранней зиме: последний пароход вёз ещё дальше на север яблоки и лук, а сгрузил у нас, т. к. боялся не дойти до последней пристани (совсем по-библейски звучит!), и поэтому впервые за долгие годы продавался здесь настоящий лук и настоящие живые яблоки!

В нашем маленьком домике сейчас хорошо, тепло и уютно, я просто счастлива тем, что есть свой угол, без ведьм и домовых в лице квартирных хозяев и прочих соседей. Дров есть около 10 куб., т. е. половина зимнего запаса, есть картошка и даже кислая капуста, и есть грибы, солёные, сушёные и маринованные, и даже немного черничного варенья есть. Так что по сравнению с прошлой зимой всё, тьфу-тьфу, не сглазить, лучше, и всё благодаря тебе. Наша летняя возня по ремонту и утеплению домика оказалась весьма полезной, т. к. пока что нигде не дует и не промерзает, даже в пятидесятиградусные морозы. Тебе, наверное, ужасно скучно читать все эти хозяйственные подробности, я же пишу просто с увлечением, и мне кажется очень интересной тема «покорения Севера», даже в таких миниатюрных масштабах!

Очень прошу тебя, когда будет возможно, пришли что-нб. своё из написанного и переведённого.

Крепко целую тебя.

Твоя Аля

Б.Л. Пастернаку

6 декабря 1950

Дорогой мой Борис! Трудно преодолевают наши с тобой весточки все эти снега и пространства - нет писем ни к тебе, ни от тебя. Ты, конечно, беспредельно занят, меня тоже одолевает работа — чуть ли не больше, чем я её. Изо дня в день в спешке по мелочам, без отдыха, с головой, загромождённой всякими неизбывными недоделками и переделками, даже сны из мелочей, как разрозненное лото или головоломка. Оказывается, «бог деталей» - свирепое существо, и я чувствую себя очень несчастной потому, что из мелочей, которым отдаю всё своё время, а, значит, и всю себя, ничего цельного, целого не получается. Всё какие-то черепки. Правда, месяцы сейчас идут самые праздничные, значит - самая работа. Уже в январе будет полегче. Эта зима совсем не похожа на предыдущую. Тогда было сплошь морозно-нестерпимо! а нынче — пурга, бураны, вихри, всё в однообразном движении, за ночь домик наш обрастает сугробами выше крыши, вместо вчерашних тропинок — гора снега, вместо вчерашних снежных гор — какие-то пролежни, голая земля с попытками прошлогодней травы — ветром сдуло. Кажется, совсем рядом, где-нб. на полюсе пустили огромный пропеллер и — вот-вот полетим! Потом небольшая передышка в 2—3 дня — ясных, как настоящий божий день, всё на местах, всё бесспорно и прочно — движутся по белому фону только люди, лошади и собаки. И опять всё вверх тормашками, шиворот-навыворот — подул ветер «с Подкаменной» («Подкаменная Тунгуска» — это река) — опять пурга. И всё это вместе взятое — великолепно. Великолепны небеса лётные и нелётные, звёздные и забитые до отказу облаками, великолепна земля — то прочно звенящая под ногами, то полная снежных подвохов, чудесен ветер, тот самый, пушкинский, «вихри снежные крутя». А чудесно это всё главным образом потому, что в нашем маленьком домике очень тепло и уютно, есть дрова под навесом, и стихии остаются по ту сторону — домика, дров и навеса. В прошлом же году стихии очень легко забирались в дырявую хату, и поэтому любовалась я ими гораздо меньше, чем теперь.

Завтра мы ждём приезда — вернее прилёта — нашего кандидата в депутаты краевого совета, я написала ужасно много лозунгов, и к этому дню в частности, и к предвыборной кампании вообще. Уже по всему городку собирают всякие колокольчики и бубенчики, опять будет чудесно, как в прошлом году — настоящий праздник. Нигде так не чувствуешь праздник, как в Сибири, не знаю почему. Вероятно, тут люди проще и непосредственнее, и самый настоящий снег, и будни скучнее. Ну, ты представляешь себе - среди снежных будней вдруг тройки с бубенцами, лозунги, флаги, знамёна, крики и клики, и всё это в самом деле, не в кино.

А несколько дней тому назад к нам приехали тунгусы на нескольких оленьих упряжках и разошлись по своим делам, осталась с оленями только миловидная плосколицая женщина с тёмной матовой кожей и глазами нежными и блестящими, как у оленя, была она в вышитых бисером и украшенных цветными лоскутками меховых мягких сапожках-торбазах и в длинной оленьей шубе с капюшоном и без застёжек, прямо через голову надевается. Это было как в сказке — лес оленьих рогов над прелестными палевыми оленьими мордами, и сами олени, светлые в коричневато-золотистых пятнах, и один-единствен-ный среди них совершенно белый, прямо серебряный, волшебный, драгоценный, свадебный олень.

В нашем клубе как раз к зимнему сезону не оказалось художественного руководителя, и мне разрешили организовать драмкружок «в плане общественной нагрузки». Я поставила два скетча, которые прошли неплохо, а сейчас мы взялись за «Лекаря поневоле». С первых же шагов меня постигла неудача — ребята наотрез отказались выступать в коротких штанах и чулках («просмеют!») и предложили мне на выбор - брюки штатские, военные, флотские и лётные с голубой полоской - сапоги, ботинки, меховые унты или валенки. Мольер пошевелился в гробу, поднялась очередная пурга, но увы, ребята пока что непреклонны - я очень тревожусь за оформление спектакля!

Устала я ужасно, сна мне не хватает, а, казалось бы, когда же отсыпаться, как не в декабрьские ночи? День сейчас такой коротенький, но всё равно ослепительный, как вспышка молнии. А летом спать совсем нельзя, слишком светло, никто не спит.

У меня есть собака и кот, когда я прибегаю в обеденный перерыв, меня встречают два умильных существа — одно лежит на пороге, как полагается сторожу, второе вылезает из печки, как домовой. Вообще же никто у меня не бывает и я никуда не хожу, некогда и не хочется. Живу я, видимо, одиноко, но одиночество никогда меня не тяготит и тяготить не будет, пока трудоспособна. А нетрудоспособной и жить не буду. Так всё ничего, только сердце с климатом не ладит - авось привыкнет.

А по радио передают, что в Москве всё +2° да —2°, завидую и смешно, вот так зима! Вообще же по радио нам 4 раза передают урок гимнастики — из разных городов Советского Союза, потом много всякого для младшего, среднего и старшего школьного возраста, и всё московское кончается для нас в 8 ч. вечера по московскому времени — тогда у нас полночь. Да и не только московское, а вообще радиоузел спать ложится.

Прости за всю эту чушь.

Крепко тебя целую.

Твоя Аля

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

7 января 1951

Дорогие мои Лиля и Зина! Во-первых, большое, большое спасибо за присланную пьесу и чеховские водевили, за которые я до сих пор не успела поблагодарить. Во-вторых - большое, большое спасибо вам и Нюте за новогоднее поздравление, пришедшее как раз 1 января. В первый день нового года вы были со мной не только мысленно, но и на телеграфном бланке! Вот только пишете вы, по обыкновению, довольно редко, но встревожиться как следует я ещё не успела, получив сперва пьесы, потом телеграммы. Сама я тоже пишу Бог знает как редко, но вы не сердитесь, предпраздничная работа совсем замучила меня, не оставляя и крошечки времени не только на письмо, но даже хоть на открытку. А предпраздничный период начался у меня с середины октября — подготовки к 7 ноября — и всё продолжается, пройдя через выборы в местные советы, день Конституции, день рождения Сталина, Новый год и ещё другие даты и дойдя до подготовки к следующим выборам в Верховный Совет РСФСР. В последние дни прошлого года, в самый разгар приготовлений к встрече нового, я ужасно простудилась, но побыть дома и подлечиться не удалось, ходила на работу с высокой температурой, кашлем, ознобом и прочими удовольствиями. Только после 1-го января удалось сходить к врачу и немного отсидеться дома. Завтра — опять на работу, несмотря на то, что как следует поправиться не успела, в общем, чувствую себя ничего, но застудила горло и совсем потеряла голос, могу только шептать и изредка рычать. Не знаю, удастся ли мне при этих обстоятельствах совладать с немногочисленной, но довольно-таки вредной бандой, именуемой драмкружком! Когда мы ставили Мольера, то мои «артисты» выпили для храбрости, а т. к. их души определённо меры не знают, то держали себя на сцене ужасающе, всё перепутали и переврали,

получился ералаш невообразимый. В других условиях я, после такого пассажа, без грусти и сожаления разогнала бы такой «актив» за хулиганство и нарушение дисциплины, но, увы, другого актива не сколотить, к сожалению.

А. Эфрон и А. Шкодина в своей кухоньке

Морозы стоят страшенные, всё время ниже 50°, иногда ещё вдобавок с резким, пронзительным ветром. Я хоть за все эти годы и привыкла к Северу, но всё же трудно — на самых малых расстояниях мёрзнешь на лету, как какой-нб. воробей, а главное, что и на работе очень холодно, приходится работать не раздеваясь, от этого делаешься ужасно неповоротливой. Пишешь, пишешь лозунги прямо на ледяном полу, дверь открывается поминутно, окутывая тебя, как некоего духа, клубами морозного пара. И всё это вместе взятое утомляет не менее, чем сама работа. Но зато домик наш оказался тёплым и сухим. Это чудесно, это - самое главное в здешней жизни! Расписание работы у меня довольно нелепое — с утра до 3-х дня и с 6 веч<ера> до ночи. В перерыв прибегаю домой (к счастью, дом недалеко от работы), колю дрова, топлю печь, готовлю, в начале 6-го с работы приходит Ада, обедаем, и я опять убегаю. Так что свободного времени, времени для себя, почти совсем нет, главное, все вечера заняты, и выходные, особенно в ноябредекабре, бывают очень редко. Каждую свободную минутку нужно что-то чинить, зашивать, стирать, чистить и т.д. Спать ложусь в первом часу и перед сном непременно читаю немного, а то иначе совсем некогда. Новый год встретили неплохо, до сих пор стоит у нас хорошенькая ёлочка (уж чего-чего, а ёлочек здесь достаточно! - выбор большой), были у нас гости, 2—3 человека, усталых, сонных и скучных, Ада напекла пирожков и приготовила всякой всячины, и не только закусили, но даже и выпили немножко. Хоть это по-прежнему совсем не те встречи Нового года, о которых я мечтаю так давно и так безрезультатно. <...> Конечно, особенно думалось обо всех дорогих отсутствующих, надеюсь, что и вы меня вспомнили! В московскую полночь у нас было уже 4 часа утра, но я ещё не спала, ждала этого часа, чтобы мысленно побыть с вами, поздравить вас, пожелать вам счастья, здоровья, покоя. Получили ли мои плохонькие картинки? Они, увы, год от года становятся всё хуже, т. к. всё меньше и меньше времени остаётся для чего-то своего. Неизменно качественными остаются лишь пожелания!

Напишите мне, как поживают Нина и Кузя, как здоровье, как дела? Что слышно о Мульке? Здоров ли он? В своём последнем, кажется, ещё летом мною полученном письме, он жаловался на сердце и вообще на состояние здоровья. А главное, пишите о себе, о своих новостях, о самочувствии, о здоровье. Как Зинино состояние после операции? Что пишет Нютя?¹ Я ужасно жалею, что в этом году мне не удалось подписаться на «Литературную газету», весь прошлый год я её получала и была в курсе литературных дел, да и вообще всего на свете. А теперь у меня чувство, что я как-то от всего оторвалась, грустно! Дм<итрия > Ник<олаевича> читала в «Лит. газете», мне очень понравилось.

Крепко целую вас, мои дорогие. С нетерпением жду писем или хотя бы открыток, одним словом — весточек.

Ваша Аля

¹ Старшая сестра отца А.С.

З.М. Ширкевич

2 февраля 1951

Дорогая Зинуша! Только что получила Ваше письмо с двумя чудесными, неизвестными мне карточками Мура. Дорогие мои, у мена всё время душа чуяла, что вы, наверное, болеете обе, я всё ужасно тосковала и беспокоилась, всё думала, как-то вы там? Какая грустная вещь - разлука, и какие мы беспомощные, каждая по-своему! Как получите это письмо, сейчас же сообщите мне, Зинуша, как Лилино здоровье, прошёл ли грипп, как самочувствие вас обеих? Подумать только, что при самых благоприятных климатических условиях письмо идёт к вам десять дней, да от вас столько же, какая даль! Моя простуда прошла благополучно, только голос, видно, до самого лета не наладится, как только глотну морозного воздуха — опять горло перехватывает, а мороз всё время около —50°, часто ещё ниже, счастье, что с работы и на работу недалеко, да и вообще всё близко, село ведь. Но я просто с ужасом гляжу на возчиков, лесорубов, на всех тех, кому волей-неволей приходится работать на воздухе, несмотря на температуру. У всех лица, как кипятком обваренные, все брови, ресницы в ледяных сосульках, смотреть страшно. Воздух звенит от мороза, стены трещат. Даже и представить себе трудно, какая здесь интересная зима, совсем непохожая на все другие, с которыми я познакомилась за свою жизнь. Солнце встает не круглое, как ему полагается, а расслоённое, как плохо собранная складная игрушка для детей дошкольного возраста.

Ночами ярко полыхает северное сияние — то зелёными лучами, то белёсым туманом заполняет небо. А звёзды бывают необычайно яркие, и все чуть сдвинуты по сравнению с небом, которое над вами. Например, Орион поднимается гораздо выше над нашим горизонтом, чем над вашим, а Полярная звезда сияет настоящей маленькой луной — но только с отчётливо видными ярко-голубыми острыми лучами. Но всё это великолепие не очень-то радует, когда ресницы слипаются от льда и мороз забирается решительно всюду, где ему нечего делать. <...>

Зинуша, Вы спрашиваете насчёт посылок, сейчас в этом письме ничего не хочется писать насчёт этого. Во-первых, нужно мне подкопить немного денег на пересылку необходимого и на покупку, если будет возможно, кое-чего, в первую очередь красок, но об этом напишу попозже. А насчёт досылки вещей — прямо не знаю, пока у вас что-то хранится, у меня какое-то суеверное чувство, что есть у меня «дом» и что-то «дома», правда. Если же всё окажется здесь, то будет просто страшно. Я всё равно чувствую себя непрочно здесь, всё мне кажется, что опять придётся куда-то ехать, что-то везти с собой и на себе и всё остальное бросать. Или это просто какое-то неверие в твёрдую почву под ногами, или псих какой-то, или в самом деле мне так на роду написано — вечно странствовать — не знаю... Во всяком случае «домом» я считаю и чувствую вашу московскую комнатушку, а всё остальное — транзит и «sic transit»⁶⁴.

А в общем, живу помаленьку, но на душе странно: как будто состарилась она. Эта жизнь меня не радует больше, не потому, что она трудна (бывало и труднее), а потому, что она — не жизнь, вот и является чувство, что жизнь уже прожита, а в сколько лет, не так уж важно, ибо прожила я жизнь большую. Смерти я не желаю (активно) и не зову, ибо отчаянья не испытываю и усталость моя позволяет существовать, но смерти не боюсь, ибо жизнь отняла у меня больше, чем может отнять смерть. Простите за все эти грустные размышления, но, во-первых, если вдуматься - они совсем не грустные, а во-вторых, кому же, как не вам, могу я сказать об этом?

Эти дни у меня чуть легче с работой, и я смогла немного разобраться со своими домашними делами, перестирала всё на свете, поштопала кое-что, довязала кофточку из папиного голубого свитера, уже однажды перевязанную, и немного почитала Бальзака. Не перечитывала с детства и пришла в ужас: редкие проблески гениальности тонут в хаосе всякой дребедени, ещё хуже Эжен Сю «Les myst'eres de Paris»¹. Ещё хуже Гюго, прозу которого не люблю из-за безумной фальши, которой он сдабривает все им затрагиваемые социальные проблемы. Впрочем, это, конечно, дело вкуса, да и возраста. Молодёжи такие книги не могут не нравиться, ибо там всё преувеличено, всё смещено и жизнь не жизнь, а сплошная романтика. Я, пожалуй, только в последние годы по-настоящему доросла до Толстого, а уж если доросла, то до Бальзака нужно опять в детство впадать.

Дорогие, родные мои, крепко-крепко целую вас, люблю бесконечно, не болейте! Поцелуйте от меня Нютю, Кота, Митю. Жаль, что ничего о Мульке неизвестно, ну что ж поделаешь!

Зиночка, если можно, пришлите в письме несколько негативов -маму, папу, меня — здесь можно переснять. Очень, очень прошу!

Ваша Аля

¹ Речь идет о романе французского писателя Э. Сю (1804-1857) «Парижские тайны».

Б.Л. Пастернаку

12 февраля 1951

Дорогой мой Борис! Почему ты совсем ничего не пишешь (имею в виду мне)? Я знаю, что времени не хватает, на собственном опыте знаю, но от этого не легче. Я соскучилась по твоим письмам, даже по одному виду конвертов, надписанных почерком настолько крылатым, что кажется - письма твои преодолевают все эти пространства без помощи каких бы то ни было «авиа». У меня же с письмами получается так: раньше у меня было чувство, что я ими радую тех, кому пишу, таким образом в писании их заключалась частица долга, вечный стимул. Теперь же, когда пишу их, то радую главным образом самоё себя -это моя отдушина, мой «глазок» в мир. Долг перешёл в другое - в работу, в дрова, в хозяйственные дела, и письма, ставшие только моим удовольствием и развлечением, на цыпочках отошли на последнее место, понимаешь? У меня ещё ни разу не было случая, чтобы я не успела написать лозунг, почистить картошку, наколоть дров, вымыть пол, а вот письма - не успеваю. Я, конечно, пишу это тебе вовсе не для того, чтобы вызвать твои опровержения, вроде того, что мол мои весточки безумно радуют тебя, нет, говорю об этом потому, что оно действительно так и есть на самом деле, если вдуматься. Да и не вдумываясь — тоже.

Эта зима показалась мне просто ужасной, несмотря на то, что довольно бодро борюсь с ней и одолеваю её. М. б. и предыдущая была не лучше, но я сгоряча её не раскусила как следует, или же просто с каждым годом выдыхаюсь всё более, но только осточертели эти пятидесятиградусные морозы, метели, душу и тело леденящие капризы сумасшедшей природы и погоды. Каждый шаг, каждый вздох — борьба со стихиями, нет того, чтобы просто пробежаться или просто подышать! И плюс ко всему — темнота, а я её отроду терпеть не могу, она ужасно угнетающе действует, хоть и прихорашивается звёздами, северным сиянием и прочими фантасмагориями. Мрак и холод — а православные-то дурни считают, что грешники обязательно должны жариться, кипеть и ешё вдобавок лизать что-то горячее. Впрочем, грешницей себя не считаю, чистилища - зала ожиданий - не признаю, а если праведница, то по моему местонахождению рай, выходит, очень прохладная штучка! А в общем, ничего не скажешь - красиво, великолепно задумано и великолепно осуществлено творцом, только вот насчёт освещения и отопления плохо позаботился. Кстати, этот старик всё-таки, по-моему, и не довёл до конца ни одного своего хорошего начинания.

Чудесным контрастом зиме, чёрной и ледяной, - наш домик, маленький, тёплый и милый, как живое существо. Он стоит под горой, под защитой от ветров, а кругом такая безбрежность, что почти - небытие. Ни рек, ни берегов, ни неба, всё едино в пургу, в мороз, в ночи. А что будет весной, когда тающий снег пойдёт потоками под обрыв, к нам, навстречу же придёт Енисей? Я надеюсь, что он будет плескаться у порога, а потом тихонечко отойдёт вспять, но может быть и иначе — огромные глыбы льда выворачивает он на берега весною, глыбы значительно более увесистые, чем наш домик!

Работаю по-прежнему много, по-прежнему устаю и как-то вся от этой усталости тускнею. Здоровье моё не по климату и климат не по здоровью, но всё же скриплю пока что довольно успешно. Во сне вижу только Москву и только города, наяву — только сельскую местность. Читаю мало и всё какие-то неожиданные открытия делаю. Перечла Бальзака и в ужас пришла, фальшивка, дешёвка, но, как всегда у французов, с проблесками настоящего. Вот они, тысячи тонн словесной руды! А ранний Алексей Толстой - сплошной сценарий для немого кино! А вечный - будь он ранним или поздним - Лев Толстой! Вообще пришла к выводу, что писатели, самые лучшие, самые настоящие, - в большинстве случаев очень злые люди. Дар наблюдательности — злой дар. Тургеневские герои, за исключением нескольких девичьих образов, — написаны так, будто у автора личные счёты с каждым из них. А Лев Толстой-то какой злой! И вообще — чем лучше, тем злее. Добрые только Горький да Роллан, Чехов же был бы злым, да жалко людей огорчать, читающих и написанных. Прости, дорогой Борис, за всю эту ахинею — пишу и на часы поглядываю, пора кончать, ещё ничего не начав толком, и опять Марфа тянет Марию за край одежды и «ставит ей на вид» все неизбывные хозяйственные недоделки¹. Так как я на старости лет начинаю забывать всё на свете («слабеет разум, Таня, а то, бывало, я востра»...²), то сейчас толком и не знаю, которая из них была «домохозяйкой». У мамы об этом неплохо сказано: «обеих бабок я вышла внучка: чернорабочий и белоручка»³.

Крепко тебя целую, жду вестей.

Твоя Аля

¹ Ассоциация с евангельской притчей о сестрах Марии и Марфе: «Мария... села у ног Иисуса и слушала слово Его. Марфа же заботилась о большом угощении...» (Лк. 10, 39-40).

² А.С. неточно цитирует слова из XXXV строфы третьей главы романа в стихах: «Евгений Онегин». Правильно: «...тупеет разум, Таня...».

³А.С. цитирует по памяти стих. 1920 г. М. Цветаевой «У первой бабки-четыре сына...». Правильно: «Обеим бабкам я вышла - внучка...» (I, 507).

Б.Л. Пастернаку

5 марта 1951

Дорогой Борис! Очень обрадована твоим письмом, приободрена и внутренне собрана им, правда! Во всех твоих письмах, даже самых наспех написанных, даже самых гриппозных, столько жизнеутверждающего начала, столько неведомого душевного витамина, что они действуют на меня вроде аккумуляторов, я ими заряжаюсь - и дальше живу.

Не знаю почему, но эта зима даётся мне труднее предыдущей, хотя живётся несравненно легче — домик тёплый и «свой собственный», значит - по-своему уютный, не лишённый андерсеновской и диккенсовской прелести, которая ещё более заметна благодаря контрасту с окружающей природой, её размаху, суровости и титаническому однообразию её проявлений. Снег, ветер, мороз, пурга, и опять сначала. И вот меня ужасно утомляет это постоянное единоборство со стихиями, или бушующими, или замирающими в почти нестерпимых морозах до нового неприятного пробуждения. Я просто физически устаю от продолжительности этой зимы, от её ослиного упрямства, от её непреоборимого равнодушия. С одной стороны, я уже настолько привыкла к ней, что дикая её красота перестаёт на меня действовать, а с другой, настолько не отвыкла от всего остального, что не могу не чувствовать её безобразия.

Одним словом, как говорят французы, шутки хороши только короткие, также и зимы.

Но вдруг температура поднялась до — 15°, -20°, и всем нам кажется - весна! Мы расстегиваем воротники, дышим полной грудью, оживаем, щурясь от солнца, озираем свои владения — голубовато-серые обветренные деревянные домики под белыми лохматыми ушанками крыш, твёрдо-утоптанные дороги, дорожки и тропинки, полоску тайги, отделяющую небо от земли, кручи и скаты енисейских берегов, и, Господи, до чего же всё хорошо и красиво! А потом опять задувает отвратительный северный ветер и начисто сбривает всё наше благодушие...

Март же здесь такой, что даже кошки его не считают своим месяцем — никаких прогулок по крышам, сидят на печках, а то и внутри, жмутся к теплу и ни о чём таком не думают.

Но вот звёзды здесь поразительные. Вчера возвращалась поздно с работы домой, было сравнительно тепло и очень тихо, чудная звёздная ночь поглотила меня, растворила меня в себе, выключила из меня всё, кроме способности воспринимать, ощущать её. Я, казалось, спокойно вошла в великое движение светил, и вселенная мне стала понятной и своей изнутри, а не снаружи, не как, скажем, человеческий организм хирургу, а как весь организм какой-нибудь части его, понимаешь? И тьмы не стало, не то что появился свет, нет, просто тьма оказалась состоящей из неисчислимого количества световых точек, т. е. «тьма» светил, количество их, и давало иллюзию темноты земному моему зрению.

Нет, это, конечно, всё не то и не так. Рассказывать о звёздах дано только музыке и очень немногим поэтам. Да и что говорить о них — они о себе лучше скажут!

Нет, всё же это было чудесно, эта ночь, эти звёзды, и доносящийся с земли мирный и мерный звук движка, дающего электроэнергию соседнему колхозу!

Кончаю, страшно перечесть, а поэтому не буду. Крепко тебя целую, желаю тебе сил - физических, духовных, творческих, а остальное - приложится! Пиши!

Твоя Аля

О деньгах не беспокойся, во-первых, ты мне ничего не обещал, во-вторых, когда бывает очень трудно, я сама прошу, а не прошу — значит — не трудно. Целую.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

Туруханск, 7 марта 1951

Дорогие мои, я так обрадовалась Лилиной открытке, полученной мною сегодня после порядочного перерыва! Спасибо, Лиленька, что нашли время и силы написать хоть несколько слов, а то я очень беспокоилась. Дай Бог, чтобы это лето оказалось для вас обеих удачным после такой перенасыщенной всякими болезнями зимы! То, прошлое, было гнилым и дождливым, вы, наверное, и воздухом не подышали как следует. Когда Зина соберётся мне писать, пусть сообщит непременно, наладили ли у вас наконец лифт и выходит ли Л иля на воздух? Сейчас, наверное, в Москве бывают уже хорошие, предвесенние и совсем весенние дни. У нас тоже дело идёт к весне, хотя бы уж по одному тому, что день прибавляется, на работу и с работы ходим засветло и глаза переживают самое приятное время — отдыхают днём от ночной тьмы, а ночью — от дневного света, как им и полагается. Скоро опять будут они утомляться, на этот раз от круглосуточного дня, что всё же приятнее, чем круглосуточная ночь! Погода у нас становится мягче, хотя это совсем не в её природе. Переход от зимы к весне происходит не постепенно, а скачками, рывками. Вы только себе представьте: третьего дня было у нас 29° ниже нуля, вчера — 5°, сегодня - 33°! Оно и понятно, что сердце постоянно даёт себя знать, всегда ему всесторонне тяжело! Вообще климат не из приятных, но всё же он, кажется мне, выносимее тропического, о котором всегда помышляла с ужасом. Кажется, Бог миловал!

Завтра - 8 марта. Что-то необычайно привлекательное есть для меня в каждом нашем празднике, хотя самой праздновать почти никогда не удаётся. И нигде никогда я так не ощущала их, как в Москве и здесь, на Крайнем Севере. Москва, кажется, создана для праздников, демонстраций, народных гуляний, а здесь сама белизна снегов, сама длительность зим, сама будничность жизни требуют праздников. И там и тут они всенародны. Как хорошо здесь празднуют, как трогательно! Под каждую знаменательную дату белятся хатки (правда, только внутри!), скребутся полы, топятся бани, девушки завивают тугие кудри и до самого вечера ходят в платках, повязанных под самые брови. Ребята надевают белоснежные рубашки, обязательно раскрывая их у ворота в самый сильный мороз — и вообще всё было бы в высшей степени мило, если бы не пили так, как только на Севере пьют. Пьют здорово, пьют все, и на следующий день ходят понурые, пока не раздобудут хоть немножко денег на «опохмелиться». Потом опять всё входит в свою колею, причём от даты к дате вспоминают, как «гуляли», и готовятся к новому «гулянью».

Эту зиму я никак не вылезу из различнейших гриппов, прямо не знаю, что это за напасть на меня навалилась, раньше я совсем этого не знала. М. б. климат виноват, а м. б. и сама я дохлая стала, а м. б. и то и другое. Во всяком случае, как ни странно, эта зима мне даётся труднее (в смысле здоровья), чем предыдущая, несмотря на то, что живу в несравненно лучших условиях. У нас очень славно в домике, на днях я тоже побелила, повесила на стены кое-какие Мурины и мамины карточ- рц_{С А Э}ф_рон ки, которые застеклила. Тепло и тихо - что может быть лучше зимой? И чистенько. Полы мою раз в неделю, но они за неделю не очень пачкаются зимой — снег, подошвы чистые. Стираем сами, но вот на днях решили отдать крупную стирку одной женщине, всё же облегченье. Мало времени на хозяйство, и сил уходит на него порядочно. Но вот забавно — как бы ни упрочнялась жизнь, какую бы всё это ни имело видимость настоящего дома, настоящего быта, всё же никак не могу принять это всерьёз, вглубь, понимаете, живу, как в гостинице, с чувством, что всё это - неправда, ненадолго, походя. Никак не могу пустить корни в этот снег, в этот лёд или в гальку енисейских берегов. Сама не пойму, в чём тут дело. Во всяком случае, не в том, что мне здесь «не нравится», моя земля вся моя, как на юге, так и на севере, но всё же здесь только ветки мои, а корни мои — всю жизнь московские, хоть и жила-то я там так немного! Или это бродячая моя жизнь последних — да и не только последних — лет приучила меня к такому состоянию, или какое-то внутреннее чутьё подсказывает, что не кончать мне именно здесь свой век — кто знает! Я достаточно разумна, чтобы вполне понимать своё положение, свою судьбу, и, пожалуй, не менее разумна, когда ожидаю от неё совсем другого.

А так у меня всё без перемен, если не считать того, что руководство в «моём» клубе сменилось в шестой на моей памяти раз, и на этот раз дела пошли несколько лучше (говорю не лично о себе, а о работе вообще, клубной). Это, конечно, очень приятно. И работаю я с ещё большим воодушевлением; хотя неполадок в работе ещё очень и очень много и так нелегко налаживать, хоть и общими силами, то, что в течение ряда лет разваливалось и разбазаривалось прежним неумелым и равнодушным руководством. Но о работе я напишу вам в следующий раз, я думаю, вам будет интересно?

А пока крепко-крепко целую вас обеих, жду ваших весточек с нетерпением и, главное, желаю вам поправиться и не хворать.

Будьте здоровы, мои дорогие (это не ответ на чих, а пожелание!). Ещё целую.

Ваша Аля

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

20 марта 1951

Дорогие мои, как ваше здоровье, ваши дела? У нас уже два дня, как стоит необычайно тёплая для наших мест и этого времени года погода (даже в рифму получилось!), и мне сразу захотелось поделиться с вами этим кусочком весны, пусть ещё обманной, но всё же, вот сейчас, сегодня, несомненной.

Шла сегодня с работы и думала — какой невнимательный у нас в молодости глаз, у большинства из нас (Бориса, конечно, из этого большинства исключаю!). В юности глаза, любуясь, скользят по поверхности, как если бы всё окружающее было обтекаемой формы, а начиная с моего теперешнего возраста и далее — глаз остёр и точен, как инструмент в руках хирурга. Вот сейчас, видя меньше, количественно и качественно, чем в молодости, я замечаю гораздо больше, и ярче, и глубже, чем раньше. И у вас, наверное, так — правда?

Что видно мне с высоты моего холма? Большое, белое поле, по горизонту ограниченное тайгой. По белому полю редкие чёрные фигурки — вот и всё. А на самом деле - не так.

На самом деле в эти первые весенние дни отовсюду - с неба на землю, с земли на небо падают чудесные голубые тени, всё дышит голубизной, всё излучает её, и голубизна эта даёт необычайную глубину и насыщенность немудрёному пейзажу. По краю земли густо синеет тайга, из-за неё, окрашенные той же краской, но разведённой расстоянием, встают на цыпочки и потягиваются дальние горы, мягкая волнистая линия холмов. За ними — зеленовато-голубая даль, так явно, так ощутимо являющаяся лишь преддверием, обещанием иных, ещё более дальних далей, ещё более прозрачных и голубых, что кажется — вся душа туда уходит, как в воронку! Мёртвое снежное поле оживает, это уже не поле, а какая-то лунная страна. Вставшие на дыбы у слияния Енисея и Тунгуски ледяные глыбы сияют каждая по-своему, как будто бы освещённые изнутри, одни - почти алмазы, другие -опалы. Все они подчёркнуты ярко-бирюзовыми тенями. Бирюзой налиты следы полозьев, следы лыж, мелкие цепочки птичьих следов,

отпечатки круглых собачьих лап и человеческие следы — неуклюжие следы валенок, пимов, меховых лунтайев¹. Сильными, смелыми бирюзовыми мазками отмечены все ранее незаметные углубления снежной поверхности, всё вырытое, перепаханное, передвинутое и вновь заглаженное здешними СВИреПЫМИ ветра- Акварель А. Эфрон «Зимний пейзаж» ми. И видишь, и веришь

ничего здесь нет мёртвого, всё лишь замерло в самый разгар движения - и ждёт только знака весны, чтобы двинуться вновь, сбросить все ледяные условности, закипеть, забурлить, зажить. Но это ешё не скоро, ещё помучают морозы, ещё изведут ветры и бураны, ещё не раз погребут всю эту чудесную голубизну, всю эту чудесную синеву снега, снега и ещё раз снега...

С каким нетерпением я жду весны, если бы вы только знали! А между прочим, совершенно неизвестно, принесёт ли она мне что-нибудь хорошее. Хотя что уж слишком много ждать от неё - и сама приходи, да ещё и приноси!

Заканчиваю своё пейзажное послание. Новостей у меня, слава Богу, никаких, настроение неважное, самочувствие тоже, но всё это ерунда и всяческая суета. Очень вас люблю и крепко целую. Поцелуйте от меня очень крепко милую мою Нютю. Жду весточки.

Ваша Аля

' Бахилы из дикой козы; оленьи сапоги, шерстью внутрь.

Б.Л. Пастернаку

2 апреля 1951

Дорогой мой Борис, спасибо тебе. Теперь я могу безбоязненно встретить такую всесторонне трудную в здешних условиях весну. Весна здесь — это подготовка к будущей зиме, сплав леса, ремонт жилья и прочие тяжести (это только в плане своём, домашнем, не считая текущей работы и всяческих общественных нагрузок). И ты, родной мой, всегда тут как тут, в любое тяжёлое для меня время, и я не чувствую себя одинокой в своей постоянной борьбе с постоянными бытовыми стихиями.

Ася вернулась домой, операции ей не делали, она прошла длительный курс лечения, зрение несколько улучшилось, но общее состояние — нет, а как раз от общего состояния и зависит главным образом её зрение. В июне-июле она ждёт к себе невестку с детьми, Андрей же видимо подпишет договор на несколько лет в отъезд, как сама она работала в Д ВК¹. Ася с одной стороны рада их приезду, с другой — беспокоится, сможет ли Нина² устроиться там на работу, сможет ли Ася присматривать за младшей девочкой (будет ли в состоянии), и т. д. А главное — у неё большой огород, который она должна будет посадить до приезда Нины, и Ася не представляет себе, как она, при своей теперешней слабости здоровья, сможет справиться с этим делом.

У нас в этом году необычайно ранняя, наверное обманная, весна. Всё сразу отсырело, а небо от сырости и тяжести даже как будто бы провисает посередине. А ночи настолько настороженно-тревожные, что, кажется, достаточно какого-нб. резкого звука — паровозного гудка, скажем, чтобы большой истерикой — ливнями, ветрами, снегопадами, началась настоящая весна. Тут ведь очень тихо, особенно когда утихает ветер; тихо и просторно, а это действует на нервы не меньше, чем одиночка. Между прочим, к такой тишине я не привыкла, моей тишине всегда аккомпанировал или город, или лес, или море, или, в последние годы, гул человеческих жизней, никогда не раздражавший меня гул голосов. Северное же молчание, особенно в пасмурные дни, беспокоит меня. Жду не дождусь, когда же заговорит эта серая, седая, северная, валаамова ослица — природа? (Ты помнишь, как Журавлёв читает «Пиковую даму»? — «Графиня молчала»...³)

Боюсь ледохода: река перед самым носом, как бы нас не прихватила, разливаясь!

В апреле, предмайском месяце, у меня будет очень много работы, а я загодя устала. Сердце у меня стало плохое, вместо того чтобы подгонять — тормозит, я его постоянно чувствую, и одно это уже утомляет. Хорошо хоть, что я не задумываюсь ни о смерти, ни о лечении. Слава Богу, некогда. Без работы я, конечно, сошла бы с ума. А так — просто усыхаю и седею помаленьку, утешаю себя тем, что приобретаю окраску окружающей среды. Тут и звери-то белые - лайки, олени, песцы, горностаи. Какие чудесные, кстати, олени! Совсем белых не так много, в основном они такого цвета, как когда снег тает и сквозь него уже земля проглядывает, знаешь? цвета самой ранней весны. Вот за это-то я их и люблю особенно, в самые лютые морозы они всё равно весну напоминают.

В первую свою следующую передышку напишу тебе, надеюсь, более толково, эта записочка — только чтобы сказать тебе, что я получила твою весточку, и поблагодарить за неё. Пиши мне и ты, не жди, «когда будет время», его ведь всё равно не будет.

Целую тебя.

Твоя Аля

' На ДВК А.И. Цветаева была в лагере. А.С. иносказательно пишет о том, что сын А.И. Цветаевой А.Б. Трухачев находится под следствием. Работая начальником строительства, он допустил хозяйственные нарушения и был осужден к лишению свободы сроком на 2,5 года.

² Жена Андрея Нина Андреевна Трухачева с детьми: 4-летней Маргаритой и 13-летним Геннадием (сын от первого брака) приехала в 1951 г. к свекрови в Пих-товку Новосибирской обл., где А.И. Цветаева находилась в ссылке.

³ А.С. часто присутствовала в 1937-1939 гг. на занятиях чтеца Дмитрия Николаевича Журавлева с его режиссером Е.Я. Эфрон.

Б.Л. Пастернаку

4 апреля 1951

Дорогой мой Борис! Только что получила твоё письмо, и только что отправила своё тебе — т. е. сперва отправила, а потом получила. Спасибо тебе за всё доброе, что ты пишешь обо мне¹ и для меня! - Но я -не писательница. Не писательница потому, что не пишу, а не пишу, потому что могу не писать, иначе я подчиняла бы всё на свете писанию, а не подчинялась бы сама всему на свете — всяким большим и малым обязанностям. Это во-первых. Во-вторых, я не писательница потому, что никогда не чувствую конца и начала вещи, которую, скажем, хотела бы написать. Никогда не смогла бы, как Чехов, что-то и кого-то выхватить и бросить на полпути, придав этому видимость законченности. Так и барахталась бы в истоках, устьях, потомках и предках, и получилось бы ужасно. Это у меня какая-то ненормальность, которую я сознаю, но отделаться не могу, так у меня и в жизни. Например — знаю, что мама умерла, знаю, как и когда, а чувства конца её нет, и это без всякой мистики, без всякой «загробности» — смерть не всегда и не для всякого значит — конец. И то, что она родилась тогда-то, ещё не обозначает для меня начала её судьбы, уже предопределённой, скажем, встречей её родителей, таких трагически несхожих, и т. д., понимаешь? Впрочем, я опять говорю что-то не по существу, а около.

Я люблю Чехова. И знаю, что неправа, втайне притом думая, вернее, чувствуя, что писать рассказы — это то же, что любить кошек и собак за неимением детей.

В-третьих, я не писательница потому, что дико требовательна к себе, до такой степени, что с первых же строк перестаю понимать, «что такое хорошо, что такое плохо», и в поисках лучшего дохожу до белиберды самой очевидной, в чём неоднократно убеждалась, набредая на какую-нб. старую тетрадь с какими-нб. попытками чего-то.

Не писательница я ещё и потому, что, не пройдя необходимого каждому творящему пути - от творчества слабого и подвластного кому-то к творчеству сильному и своему собственному, я не могу позволить себе сейчас, в свои 37 необыкновенных лет, писать слабо, а быть самой собой творчески - не могу, ибо своего собственного (творческого) лица нет. Виденное, слышанное, прожитое, пережитое, воспринятое, понятое ещё не дают в руки способов выражения, да и слава Богу, а то писатели поглотили бы читателей!

И ещё много есть причин, по которым я не писательница, несмотря на то «яркое и смелое», что, как ты говоришь, иногда оказывается в моих письмах. Слишком мало яркого, и ещё меньше смелого и во мне самой, и в любых моих проявлениях, — это не скромность и не эпистолярное кокетство, а правда. Жизнь моя так пошла, и слишком рано, чтобы во мне могло образоваться настоящее смелое и яркое ядро, что-то, на что я могла бы опираться в себе самой. («Пошла» от «идти», а не от «пошлость», хоть от неё Господь миловал!)

Мне очень жаль, что ты не смог ничего написать о себе, из того, что я не знаю и не угадываю. А знаю я тебя очень хорошо. О тебе — мало. Был ли в поликлинике насчёт шеи, что тебе сказали, как лечат, помогает ли? У меня, кстати, эти дни она тоже болела ужасно, ни с того ни с сего, или это твоя боль передалась мне на расстоянии, или это родство шей и их нагрузок, не знаю, во всяком случае, у меня уже прошло, само собой.

Ты знаешь, у меня ничего не получается с душевной ясностью и спокойствием — когда плохая погода и небо низко. Не выношу ни морально, ни физически. Оживаю и успокаиваюсь, когда солнце, а оно тут так редко, хотя день всё удлиняется. Как при солнце всё осмысленно, прочно, ясно и красиво! И какая без него на земле и на душе тошная, серая кутерьма!

У нас уже несколько дней оттепель, на центральной улице чудесное оживление — мальчишки на коньках, привязанных к валенкам верёвочками и прикрученных огрызками карандашей, девушки в стандартных ботах, с причёсками second Empire⁶⁵, лайки в зимних грязных шубах, хребтастые коровы в географических пятнах, одним словом — кого-кого только нет! И над всей этой весенней мешаниной плывут не приземляясь торжественные звуки Бетховена (трансляция из Москвы). Хорошо!

Я сейчас достала и перечитываю «Детство и отрочество» Толстого. В последний раз читала (вернее, в первый!) чуть ли не 30 лет тому назад и всё отлично помню, и книгу, и своё восприятие её. Сейчас, конечно, читается иначе, и, знаешь, хуже читается, потому что всё время останавливаешься перед тем, как написано, а тогда никакого как не было, одно только что, т. е. полное слияние содержания с формой. У меня и музыка сейчас так же расслаивается на замысел и исполнение автора, на восприятие и осуществление исполнителя, а когда оркестр — то слежу и за автором и за каждым инструментом. А раньше была только «музыка», вообще.

Как хорошо читается в детстве и в юности! И как всё принимается всерьёз! Только сейчас, перечитывая «Детство и отрочество», я поняла, что и Толстой писал об этой поре своей жизни с доброй и немного иронической усмешкой, без которой невозможна книга о детстве.

Дорогой Борис, тебя раздражают неизбежные мои оговорки в конце каждого моего письма, что, мол, прости, всё так сумбурно и нелепо, а иначе не выходит, потому что я очень устала и не могу собраться с мыслями. Но и на этот раз я так же и тем же закончу, потому, что это правда истинная. Мне никогда не удаётся вложить в письмо и сотой доли того, что хотелось бы, пишу не так, не то и не о том, потому что в голове шумит и в ушах звон — я стала так легко утомляться от работы вовсе не трудной физически, и от этого рассеиваюсь и размагничиваюсь. Я бесконечно благодарна тебе за твои письма, ты мне дорог давно и навсегда, наравне с мамой и Серёжей, но чувство моё к тебе без личной горечи, а перед ними я непоправимо виновата во многом. Дети - всегда плохие, и наказание их в том, что сознают они это всегда слишком поздно.

Спасибо тебе за всё. Целую тебя.

Твоя Аля

Напиши о своих. Как твой сын? Я была у тебя, и ты был один, и мне трудно представить себе твою семью. Сколько лет сыну? Он родился, наверное, году в 35—36 или даже в 1937-м². Единственный мой ориентир это то, что ты мне как-то, давным-давно, накануне моего отъезда из Москвы, говорил о своих беседах с трёхлетним (кажется) сыном, да ты наверное не помнишь, а я так хорошо всё помню! Потому что мы с тобой редко встречались. И теперь ты мне о нём рассказал немного. И вот я уже и письма не пишу, и спать не ложусь, а вспоминаю, вспоминаю...

А ты говоришь — рассказы писать! Нет, нет, Борис, лучше я буду хорошим твоим читателем. Не по моим силам материал. Пока. Целую тебя.

¹ А.С. отвечает на письмо Б.Л. Пастернака от 26.111.51 г., где он пишет: «Ты -писательница, и больно, когда об этом вполголоса проговариваются твои письма, где этот дар попадает в ложное положение, как когда, например, ты в них скажешь что-нибудь очень яркое и смелое, слишком хорошо для письма, и начинаешь затирать и топить это в пояснительных психологизмах, и торопишься придать необыкновенному вид обыкновенности, чтобы восстановить нарушенную эпистолярную скромность» (Знамя, 2003. № 11. С. 165).

² Младший сын Б.Л. Пастернака Леонид действительно родился в 1937 г.

Б.Л. Пастернаку

4 июня 1951

Дорогой Борис! Пишу тебе, а по реке ещё идут льдины. 4 июня! Просто наглость. Круглые сутки светло и круглые сутки пасмурно. Величественно и противно. Правда, когда солнце появляется, тогда чудесно, но это бывает так редко! Вообще же — освещение — это настроение природы, а здесь она вечно плохо настроена, надута, раздражена, ворчлива, плаксива, и всё это в невиданных масштабах, с неслыханным размахом.

Было у нас сильное наводнение, многие береговые жители пострадали, лачуги, лодки, ограды унесло водой. Я, как молитву, шептала «Медного Всадника», удивляясь, до чего же верно, и собирала чемоданы, но нас наводнение не тронуло, слава Богу! Всё же было очень тревожно. Теперь вода отступает, но под окнами ещё настоящий атлантический прибой. Я так люблю море, океан ещё больше, а реку - нет, с самого детства боюсь и противного дна, и течения, вообще чувствую себя почти утопленницей. Кроме того река, самая спокойная, тревожит меня, а море и в тишь и в бурю радует. Ну это всё неважно. Я пишу тебе, чтобы попросить тебя написать мне хотя бы открытку. Я очень давно ничего от тебя не получала и ничего о тебе не знаю, кроме того, что ты одним из первых подписался на заём, о чём прочла в «Литературной газете». Главное— как здоровье, как работа?

Я - дохлая, ужасно от всего устаю, когда есть работа - от работы, когда её меньше — от страха, что совсем не будет. Зимой уставали глаза от постоянного мрака, сейчас — от неизменного дневного света. А кроме того, всё же всегда очень труден быт во всех его проявлениях, здесь, конечно, особенно. Но я пока что бодра и вынослива, особенно если есть хоть немного солнца. Мне кажется — только солнце, настоящее, вольное, щедрое, вылечило бы меня от всех моих предполагаемых недугов, предполагаемых потому, что к врачам не хожу, дабы не узнать, что вдруг я в самом деле чем-нб. больна.

Поговорить здесь решительно не с кем, а мысленно я обращаюсь только к тебе, правда. Когда в какой-нибудь очень тихий час вдруг всё лишнее уходит из души, остаётся только мудрое и главное, я говорю с тобой с тою же доверчивой простотой, с которой отшельник разговаривает с Богом, ничуть не смущаясь его физическим отсутствием. Ты лучше из всех мне известных поэтов переложил несказанное на человеческий язык, и поэтому, когда моё «несказанное», перекипев и отстоявшись, делается ясной и яркой, как созвездие, формулой, я несу её к тебе, через все Енисеи, и мне ничуть не обидно, что оно никогда до тебя не доходит. Молитвы отшельника тоже оседают на ближайших колючках, и от этого не хуже ни Богу, ни колючкам, ни отшельнику!

Прилетели гуси, утки, лебеди. И вот я думаю, почему же это ни один из русских композиторов, переложивших на ноты русскую весну, не передал тревожного гусиного разговора, ведь гуси в полёте не просто гогочут, они переговариваются, повторяя одну и ту же коротенькую музыкальную фразу в разных тонах, и эта фраза колеблется в воздухе плавно и грустно, и вторят ей сильные, ритмичные удары крыльев. И ещё — плещется только что освободившаяся от льдов река, закрой глаза и слушай, смотреть не надо, и без того ясно — весна! Русская, с таким трудом рождаемая природой, такая скупая в первые дни и такая красавица потом!

Целую тебя, будь здоров и пиши.

Твоя Аля

Б.Л. Пастернаку

15 августа 1951

Дорогой Борис! Получив твоё письмо, я почувствовала то, что обычно испытывают родители, когда ребёнок, которого считали погибшим (утонувшим, заблудившимся в лесу, упавшим с дерева, и т. д.) — преспокойно возвращается домой, слегка развязный от небольшого смущения, что, мол, опоздал. В таких случаях обычно (знаю по себе) приходят в бешенство, и только что оплакиваемого первенца жестоко наказывают. Так и я, получив твоё письмо, сперва обрадовалась, потом рассвирепела. Потом опять обрадовалась. Но, ты понимаешь, я настолько истревожилась твоим, таким долгим, молчанием, что просто вышла из себя, узнав, что главной причиной его был какой-то доктор Фауст. (Впрочем, это лучше, чем Маргарита!) Хорошо было Гете — взял, набредил, а потомки — расхлёбывай, думала я, шагая с почты. Нет, Борис, в самом деле, нельзя так долго не писать мне, именно тебе нельзя, ты же всё знаешь и понимаешь, и потом, в конце концов, я уже столько тревоги в жизни перенесла, что больше не хочу, тем более из-за Фауста. А если тебе писать больно, то посылай телеграммы. Мне больнее без писем сидеть, чем тебе их писать. На случай же, если я переоцениваю твою способность всё знать и понимать, м. б. в последнее время отчасти отнятую у тебя переводным Мефистофелем, то скажу тебе ещё раз, что ты мне бесконечно дорог потому, что именно ты напоминаешь мне отца и мать, сильнее и подлиннее, чем Лиля - папу, а Ася — маму, что пока ты живёшь, дышишь и пишешь (пишешь вообще и иногда мне тоже) — я не чувствую себя осиротевшей. Это, конечно, без всякой мистики. Я росла вдали от тебя, но чувствовала твоё влияние, наверное, больше, чем твои настоящие дети, с детства привыкла к твоим стихам, ко всему твоему, и не собираюсь отвыкать. Ты не тревожься, я не напрашиваюсь в «дочери», я вообще «ни в кого» не напрашиваюсь, и мне досадно, что приходится тебе всё это растолковывать. Да и не только в отце и матери дело, конечно, я просто очень люблю тебя, за то, что ты такой -поэт и человек, и очень счастлива, что живу в одно время с тобой и могу тебе писать и раз в десять лет говорить с тобой — это одно из моих редких, но несомненных преимуществ перед потомками, которые о наших днях и людях будут знать по книгам да памятникам.

Лето здесь было плохое, все возможные и невозможные варианты дождей и ветров, холодное, некрасивое, главное - холодное. После такой холодной зимы, и предвкушая другую такую же, мы ничуть не отогрелись, не отдохнули, не оттаяли. И вот уже осень в полном разгаре. Кончились белые ночи, с севера движется тьма, отхватывающая всё по большему куску от каждого дня. Работаю много, да и хозяйство заедает — с самой весны начинаешь готовиться к зиме, а это очень трудно. Скоро обещают дать очередной отпуск — 12 рабочих дней, которые постараюсь посвятить ягодам и грибам — тоже зимние запасы.

Чувствую себя неплохо, только очень устала, да сердце болит постоянно. Лечусь «необращением внимания» — хорошо помогает.

Ты скажи, обязательна ли тебе операция?¹ У меня была такая опухоль на руке, её лечили прогреванием, она становилась мягче и потом рассосалась. Боюсь операций.

31 августа будет десять лет со дня маминой смерти. Вспомни её — живую! в этот день².

Твоя Аля

На днях получила письмо от Аси, к ней приехала жена сына с детьми, чему Ася как будто бы рада, но не безоговорочно. Во всяком случае, Нина снимет с неё физическую работу, это уже очень хорошо. Андрею исполнилось 16 лет³, просто не верится! Как идет время!

' В письме от 25.VII.51 г. Б.Л. Пастернак пишет об опухоли на шее, о том, что он не знает, чем грозит ему то, что он откладывает удаление этой опухоли, но до окончания перевода «Фауста» он не может ею заняться.

² Сохранился лишь небольшой недатированный кусок ответного письма Б.Л. Пастернака: «В течение нескольких лет меня держало в постоянной счастливой приподнятости все, что писала тогда твоя мама, звонкий, восхищающий резонанс ее рвущегося вперед безоглядочного одухотворения. Я для вас писал “Девятьсот пятый год” и для мамы “Лейтенанта Шмидта". Больше в жизни это уже никогда не повторялось!» На обратной стороне - продолжение той же темы: «сОтношения с> двумя грузинскими поэтами ни в какое сравнение с годами той дружбы и сердечного единения не идут. Параллель этому имеется только в детстве, когда любовь к Скрябину, самое его “нахождение в пространстве" наполняло окружающую действительность для меня значением <...>» (Знамя. 2003. № 11. С. 166-167).

³ Описка: Андрей Борисович Трухачев родился в 1912 г.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевт

Туруханск, 8 октября 1951

Рис А Эфрон «Хитрый охотник» Из фондов Тарусского музея семьи Цветаевых

Дорогие мои Лиля и Зина! Спасибо вам огромное за вашу чудесную посылку, которую я получила вчера, по возвращении из колхоза, где пробыла ровно месяц. Колхоз - 28 км отсюда, маленький, всего несколько изб и 48 колхозников - в том числе и рыбаки, и охотники, и сенокосники, и огородники и т. д. Расположен в изумительно красивом месте, на высоком, скалистом берегу Енисея, окружён тайгой, в которой каждое дерево — совершенство. Работала по уборке урожая, который как раз в этом году очень неважный из-за ранних заморозков, убивших дотла и цвет и ботву картошки — таким образом, уродилась такая мелочь, что и собирать её не

хотелось. Трудишься целый день, и никакого толка! Погода первое время стояла сносная, потом пошли дожди, и наконец — снег, морозы, зима. Жили мы (три женщины, посланные в помощь колхозу) в большом старинном доме, вернее — избе, у старухи, бывшей купчихи, которой этот дом раньше частично принадлежал. На стенах висели портреты людей небывалой комплекции в невероятных шубах — купеческая родня, по углам стояли венские стулья да кованые сундучки, — мне показалось, что попала я в какой-то стародавний мир, о котором знала лишь понаслышке. Старуха прожила в этом доме 40 лет (вышла сюда «взамуж» из Енисейска), а другая, 80-летняя старуха, тут и родилась. Рассказывали они много интересного, как после февральской революции останавливался здесь — Сталин, как заезжал сюда освобождённый революцией из ссылки Свердлов, рассказывали и про других революционеров-сибиряков, находившихся здесь в ссылке. Рассказывали, как до революции священники крестили местных жителей-националов прямо в Енисее, как колдовали шаманы, как одну шаманку похоронили, а она «вставала из могилы и гонялась за проезжающими, пока священник не всадил ей осиновый кол в спину», как купцы меняли водку, топоры, дробь и бусы на драгоценную пушнину, на красную рыбу. В общем, много интересного наслушалась я вечерами после работы. Работали мы наравне с колхозниками и неплохо им помогли, но под конец я уж сильно утомилась и хотелось домой, а попасть обратно — трудно, нет транспорта, все люди заняты, перевозят сено с того берега, а посуху не дойдёшь, путь один - водный. Особенно грустно мне показалось, когда выяснилось, что не только день рождения, но и именины приходится провести на работе. Наконец, кое-как выбрались и добрались. Очень назяблись дорогой, всё время снег валил. И вот поздно вечером прихожу домой, дома чисто, тепло, полно цветов, срезанных и пересаженных Адой, — астры, маки, настурции, ноготки, анютины глазки и на празднично убранном столе ваша посылка и Ади-ны подарки. Я сперва отмылась хорошенько, а потом стала всё разбирать. В самые лучшие мои времена я не получала столько чудесных, радостных, праздничных подарков, и это моё возвращение в тепло, чистоту, к цветам, к сонму разнообразных, красивых, душистых, вкусных, любящими руками собранных и подаренных вещей показалось мне особенно праздничным после ночной дороги по огромному, тёмному Енисею, под снегом, в непогоду. Спасибо вам ещё и ещё, мои родные, за всё! Это моя первая весточка по приезде, на днях напишу обо всём подробней, а пока целую вас и благодарю бесконечно, мои дорогие!

Посылка пришла сюда 19 сентября.

Какой дивный альбом вышивок и какая прелесть книга о декабристах! И какой вкусный шоколад!

Ваша Аля

Б.Л. Пастернаку

9 октября 1951

Дорогой мой Борис! Только сейчас получила твоё письмо, не потому, что оно долго шло, а оттого, что меня самой не было в Турухан-ске, только что вернулась из соседнего колхоза, где проработала целый месяц на уборке урожая. Вначале было очень интересно, под конец ужасно устала, да и зима нагрянула, что меня всякий раз очень расстраивает. Ещё сейчас не совсем очухалась, т. к. немедленно начала работать в клубе, и к усталости колхозной тотчас же добавилась художественная.

Колхоз — 28 километров от Туруханска, добраться туда можно только по Енисею, ехали на колхозной моторной лодке, когда мотор испортился — на вёслах, когда руки устали - пешком по берегу, когда ноги устали — опять на веслах, и т. д.

Наконец на крутом скалистом берегу возникла деревушка — Ми-роедиха, с десяток прочно построенных, но одряхлевших избушек цвета времени, церковь без колокольни, кругом - тайга, да такая, что перед каждым её деревом хочется идолопоклонствовать.

Всё, как полагается, жидкие дымки из покосившихся труб, собачий лай, ребячий крик и хватающая за душу русская деревенская тоска, усугубляемая неверным, неярким, неопределённым вечерним освещением. Заходим на «заезжую» — там темно, пахнет ребятишками. Зажигают лампу, и — о Боже мой! Венские стулья, кованые сундуки по углам, старинное зеркало в резной раме — глянешь туда и видишь утопленницу вместо живой себя. На стенах - портреты невероятной упитанности блондинов с усиками и в железобетонных негнущихся одеждах, как дешёвые памятники. Круглый стол, на столе — самовар, за столом — большеносая седая старуха пьёт чай из позолоченной чашки кузнецовского фарфора, на коленях у неё - старый кот с объеденными ушами. Две маленькие беленькие девочки в ситцевых коротеньких платьишках тщательно застятся от гостей, но зато без всякого смущения показывают голые животы, мне кажется, что попала я в те времена, о которых знаю только понаслышке, да так оно и оказалось. Носатая старуха с умными пристальными глазами живёт здесь уже 40 лет — она вышла сюда «взамуж» из Енисейска, а вот и другая старуха, ей 87 лет, она сестра мужа первой, здесь родилась, здесь и состарилась. Она зашла на огонёк, к самовару, к гостям, её тело, похожее на выброшенную прибоем корягу, одето в дореволюционный заплатанный сатинчик, а глаза, хоть и обесцвеченные временем, посматривают зорко и хитро. Так вот и прожила я месяц в «заезжей», днём работала на поле, а вечерами чинно беседовала со старухами, и чего они мне только не рассказали! Я замечала - у неграмотных часто бывает изумительная память. Лишённая книжной пищи, она впитывает в себя все события своей и чужих жизней, и до самой могилы хранит, ничего не отсеивая, всё нужное и ненужное. Старухи рассказали мне, как жили мироедихинские купцы, как шаманы приезжали к ним за товаром — тогда старшая старуха была маленькой - «шаман всю ночь, бывало, не спит, и мы не спим, боимся, молитву творим, “да воскреснет Бог” ...а ещё была шаманка, так та была больно вредная. Померла, похоронили её у Каменного ручья, бубен над могилой повесили, а она ночью встаёт да за проезжими гоняется, так и гонялась, пока священник молебен не отслужил на её могиле, “да посля молебна осиновый кол всадил ей в спину — полно ей людей морочить-то!”» и т. д. Рассказывали, как священники сгоняли местных жителей в Енисей и крестили их, как купцы за пушнину и рыбу платили водкой, бусами и топорами. Рассказывали, как пригоняли сюда ссыльных, и те получали «способие», и рыбачили, и ходили по ягоды, и собирались вместе, и читали книги, и спорили. На этой самой «заезжей» останавливался Сталин, бывал Свердлов и многие сибирские ссыльные большевики. «А был тут Иона-урядник, ему, как беспорядки начались, приказали большевиков, которые в лесу таились, ловить... он полну котомку хлеба наберёт, и когда кого встретит, хлебушка ему даст, и говорит - идёшь, мол, ну и иди, мол. Потом зато Сталин и приказал — Иону никогда никому не трогать, и что он урядником был - не поминать. Не знаю, сейчас живой Иона, аль нет, а работал он на стекольной фабрике в Красноярске вместе с сыном...»

Я тебе потом дорасскажу про колхоз, потому что сейчас до того устала, что нет сил даже писать. За моё отсутствие такой накопился завал дел домашних и служебных, что никак не расхлебаю, а силёнок так мало, а они так нужны! Дрова, картошка, двойные рамы, лозунги, плакаты, стенгазеты, монтажи, всё нужно успеть, а оно всё такое разное и такое утомительное! Особенно после всех этих гектаров картошки, тронутой морозом, турнепса, присыпанного снегом, и пр. Спасибо тебе за обещанное, когда бы ни прислал, — кстати, тем более, что за месяц работы в колхозе я заработала 60 р., 2'/₂ литра молока и мешок картошки!

Твоя Аля

Б.Л. Пастернаку

9 ноября 1951

Дорогой мой Борис! Спасибо за твоё чудесное письмо. Я долго читала его и перечитывала, вошла в него, как в дверь, открытую в те годы, годы вашего творчества и простора, когда вы были, как два крыла одной птицы¹. Дорогие мои крылья, светлые, сильные, чистые, вы и сейчас со мной, совсем бескрылой, и не оставите души моей до самого земного предела. Простора — ещё может быть и потому, что те годы связаны в моей памяти с океаном, атлантическими ветрами, волнами, облаками, закатами и восходами на самых дальних в моей жизни горизонтах, — всё это так великолепно аккомпанировало получаемым от тебя и посылаемым тебе строкам! Всё это незаметно и прочно вошло в меня, настолько незаметно, что я и сейчас вспомнить не могу, когда я впервые услышала о тебе, прочла тебя, точно так же, как не помню первой своей встречи с океаном. Точно вы всегда были.

Здесь тоже ветры океанские, но очень уж свирепые. Так хотелось бы, чтобы зимой океан спал — и дышал возможно реже и тише! Зима в этом году началась чуть ли не с августа. Давным-давно всё укутано и частично удушено снегом, только над серединой Енисея стоит пар, там ещё не замёрзло. Конечно, 7 ноября демонстрация у нас не состоялась «из-за климатического условия и плохой погоды», но на площади, которая превращается в таковую только по большим праздникам, был митинг, как всегда очень трогательный и красивый, и в три цвета — белый снег, красные лозунги и люди цвета времени. Помнишь «цвет времени» в сказках Перро? Это просто неправильный перевод «temps» — погода. Так же, как хрустальный башмачок Золушки должен был быть сафьяновым — vair вместо verre. У тебя, наверное, тоже была такая книга, большая, в красном переплёте с золотым обрезом, и, главное, с иллюстрациями Доре. До сих пор помню поворот головы «Ослиной кожи», едущей в тёмном, волшебном лесу, и Красную шапочку с круглой плоской лепёшкой в корзиночке — une galette⁶⁶, и другой почти такой же, только с лентами, на голове. И спящие в золотых коронах на огромной деревенской кровати дочери людоеда. У меня хорошая память на всякие нелепости, я знаю и помню не менее тысячи сказок разных народов — а к чему? Но зато до сих пор задумываюсь над семью девять и восемью девять с неменьшим, чем в детстве, тупоумием. Я давно уже не живу на свете, Борис, я уснула, ибо другого выхода для меня нет — работать так, как нужно, нельзя — а жизнь — это работа, творчество, плюс всё остальное, даже пусть без всего остального. Я сплю под всеми этими снегами, не зная даже, придёт ли моя поздняя весна, когда я докажу, что я настоящая ветвистая пшеница, а не цепкая и прожорливая сорная трава. Или не пробить мне ледяной корки никогда? Только твои редкие письма доходят до меня солнцем — но потом опять льды, снега да трудности, всё не от меня зависящее и не имеющее ко мне никакого отношения.

Скрябин! Ты помнишь, где он жил? Борисоглебский или Николопесковский, кажется. Я играла с его дочками, Ариадной и Мариной, а жена его и мать всё не могли пережить этой смерти, и жена его, красивая, черноглазая, вся бархатная, плакала над его нотами и никому не давала прикоснуться к его инструменту. Её звали Татьяна Фёдоровна². У неё всегда болела голова, она умерла от этого — от воспаления мозга. Только после её смерти квартира Скрябина была превращена в музей и там всё стало тихо и чинно — без шагов твоего божества.

Я ужасно устала от всей предпраздничной подготовки, устала и вся промёрзла, работать приходится в нетопленном помещении, нетопленном и шумном — все бесчисленные лозунги и плакаты пишу на полу, так что от умственного труда страдают главным образом ноги, всё время на коленях, как в Страстную неделю. Работаю много, а результатов не видно — кроме лозунгов. Ну и быт тут какой-то, по сравнению с Москвой и даже Рязанью, — доисторический, и всё это отнимает всё время и все силы.

Опять я тебе всё написала, как по кочкам проехала, и тряско, и нелепо. Совсем не так хотелось бы говорить с тобой, но и то слава Богу.

Если у тебя будет желанье и возможность, пришли хоть немного своего нового написанного и пиши мне. Целую тебя.

Твоя Аля

' Вероятно, эти слова - ответ на приведенный в примем. 2 к письму Б. Пастернаку от 15.VIII.51 г. отрывок из воспоминаний о годах его дружбы с Мариной Цветаевой.

¹ Татьяна Федоровна Шлёцер (1883-1922) - вдова композитора А.Н. Скрябина, мать его дочерей: Ариадны (1903-1944) и Марины (1911-1998). М. Цвета ева часто бывала в доме Скрябиной в Николопесковском пер. № 11, во время предсмертной болезни Т.Ф. проводила ночи у ее постели.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

10 ноября 1951

Дорогие мои Лиля и Зина! Большое спасибо вам за поздравление с 34 годовщиной Октября. А я не поздравила вас — не из-за невнимания, но просто все предпраздничные дни была, во-первых, дико занята, а во-вторых, сидела без копейки: на письмо не было времени, на телеграмму — денег. Эта осень у меня выдалась особенно трудная материально, т. к. моё месячное пребывание в колхозе, где я заработала всего 60 р., довольно невыгодно отразилось на моих финансовых делах, а главное, осень — время всяческих закупок и запасов, от дров и картошки до всего прочего. Ведь и такие продукты, как мука, жиры, сахар, обычно появляются у нас в предпраздничные дни, а потом быстро сходят на нет. Правда, весь год мы не чувствовали никакого недохвата в крупе, и то очень хорошо. Короче говоря, мы с Адой впервые залезли в долги, теперь понемногу рассчитываемся. Тут вообще жизнь довольно дорого обходится - находясь в двух шагах от Заполярья, мы не пользуемся ни одной из заполярных льгот. В Заполярье завозится несравненно больший ассортимент товаров и продуктов, чем к нам, ставки по сравнению со здешними удвоенные и т. д. Кроме того, мы были очень удивлены, когда, вскоре после последнего снижения цен на прод<укты> и промтовары, вдруг цены оказались повышены на всё, кроме хлеба, муки и круп, причём на некоторые товары и продукты довольно чувствительно. Когда мы стали спрашивать, в чём тут дело, нам объяснили, что это «мероприятие» местного порядка, что-то связанное с наценкой на перевозки грузов на дальние расстояния. Вот и получается, что живём мы от всего и всех далеко, в тяжёлых условиях и трудном климате, а за товары и продукты почему-то должны платить дороже, чем все прочие граждане Советского Союза, проживающие в более приятных местах. Ну, в общем, всё это неважно, жить можно и здесь, и сравнительно неплохо! Зима у нас в полном разгаре, стоят большие холода, ещё, как обычно, усугубляемые сильными ветрами. Из-за этого опять не смогла состояться демонстрация в нашем Туруханске, уже который год приходится ограничиться коротеньким, но задушевным митингом на «площади» нашего села. Очень я люблю эти митинги - красные полотнища в белых снегах, заиндевевшие речи ораторов, румяные от мороза щёки и носы, седые от мороза волосы присутствующих трудящихся райцентра, дружные и глухие аплодисменты в рукавицах. Только музыки у нас нет — духовой оркестр что-то не работает, да и трубы не выдерживают такой температуры, приходится их промывать чистым спиртом, что несерьёзно настраивает самих музыкантов. Я дома два послепраздничных дня, отдыхаю, отсыпаюсь и отогреваюсь, т. к. в клубе такой сумасшедший холод, что иной раз совсем невтерпёж кажется. Впрочем, это только кажется, т. к. всё же под крышей, в помещении, а не на свежем воздухе, где работают всю зиму очень и очень многие.

Каждый раз, когда пишу вам, хочется ещё и ещё благодарить вас за всё то, что вы мне прислали. Всё присланное мне так дорого, так нужно, так ценно, за что ни возьмись. Спасибо вам, мои родные!

Дни у нас сейчас стоят коротенькие, но светлые и ясные. Небо очень красивое и постоянно полное каких-то сюрпризов — например, на днях видела восход солнца — на горизонте встаёт одно настоящее и на равных от него расстояниях, справа и слева, - два ложных солнца, чуть поменьше и потусклее подлинного. Это — к морозу. Удивительная картина, как будто бы не с Земли смотришь на привычное нам солнце, а с другой планеты. Да и так похож наш Туруханск на иную планету — такой снежный, такой ледяной! <...>

Нет ли у вас пришвинского «Жень-шеня»? Так хотелось бы перечесть, а в здешней библиотеке совсем нет Пришвина. Очень жду вестей о вашем лете и о жизни. Крепко и нежно целую.

Ваша Аля

Если что знаете о Нине и Кузе, напишите!

Б.Л. Пастернаку

5 декабря 1951

Дорогой Борис, пишу тебе очень наспех, т. к. работаю как оглашенная, дата за датой догоняют и обгоняют меня, и я должна успеть всё «отметить и оформить». Большое спасибо тебе за присланное. Я понимаю, насколько это трудно тебе сейчас, так, как если бы была совсем близко. Все эти сумасшедшие пространства не мешают мне отлично представлять себе всё, связанное с твоей жизнью и работой. Я так часто и так, не сомневаюсь в этом, верно думаю о тебе! Это почти забавно, видела я тебя всего несколько раз в жизни, а ты занимаешь в ней такое большое место. Не совсем так, ««большое место» -слишком обще и пусто. Вернее — какая-то часть меня, составная часть — так в незапамятные времена вошла в меня мама и стала немного мною, как я — немного ею. А вообще вёе то, что чувствуется ясно и просто, превращается в далёкую от этого чувства абракадабру, как только пытаюсь изложить это на бумаге.

Мне так хорошо думается, когда я тороплюсь куда-нибудь недалеко, и вокруг снега и снега, кое-где перечёркнутые иероглифами покосившихся заборов, и провода сильно и тоскливо поют от мороза. Хорошо и просто думается, как будто бы достаточно нескольких глотков свежего воздуха, да нескольких взглядов на туруханскую зиму, для того, чтобы всё встало на свои места и пришло в порядок. К сожалению, это лекарство, такое доступное, не надолго помогает.

Я стала легче уставать, и это меня злит и тревожит. Нет никаких сил, осталась одна выносливость, т. е. то, на что я рассчитывала как на последний жизненный ресурс под старость! А иногда думается, что если бы вдруг по чудесному случаю жизнь моя изменилась — коренным и счастливым образом, силы вернулись бы. Не может быть, чтобы они совсем иссякли, ни на что дельное не послужив!

Зима у нас началась с ноябрьских праздников пятидесятиградусными морозами, в декабре же чуть не тает, и я немного ожила. Ужасно трудно работать в большие холода, когда стихии одолевают со всех сторон! Спасаюсь только тем, что красива здешняя зима, чужда, но хороша, как красивая мачеха. Терпишь от неё столько зла, и - любуешься ею.

Пиши мне хоть изредка. Твои письма — да ещё Лилины весточки - единственное, что греет душу. Остальному достаточно берёзовых дров.

Крепко целую тебя, всегда с тобою.

Ещё раз спасибо за всё. Будь здоров и пусть всё у тебя будет «не хуже»!

Твоя Аля

Рисованная новогодняя открытка

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

Декабрь 1951

С Новым годом, дорогие мои Лиленька и Зина!

Поздравляю вас с наступающим 1951-м годом желаю вам счастья — т. е. побольше здоровья, сил, покоя, радостных будней, веселых праздников и конечно исполнения желаний!

Вот на таких собаках возят воду и дрова. На таких же прибудет ко мне Новый год — на 4 часа раньше, чем к Вам! А мне бы только одно — встретиться с вами в будущем году, другого счастья и не надо бы!

Крепко, крепко целую вас всех.

Ваша Аля

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

3 января 1952

Дорогие мои Лиля и Зина! Вот, слава Богу, и закончились новогодние праздники, которые принесли мне столько хлопот по оформлению клуба. Теперь это позади, и я отсыпаюсь вовсю. Причём правда, что чем больше спишь, тем больше спать хочется! Поработала я много и с удовольствием - всё помещение клуба украсила большими панно на темы русских народных и пушкинских сказок в лубочном стиле, получилось неплохо и нарядно. Но труда пришлось положить немало, т. к. рисовать приходилось на обёрточной бумаге, тонкой и неважного качества, причём порезана она была небольшими кусками, которые приходилось склеивать. Причём склеивала я их уже нарисованными, как складывают лото, а сразу целыми панно рисовать их не удавалось из-за размера — в больших помещениях клуба слишком холодно, чтобы там работать, а рабочая, относительно тёплая комната мала, и приходилось всё рисовать по кусочкам. Сделали хорошую ёлку, сцену украсили тоже сказочно той же обёрточной бумагой, в общем, гости наши остались довольны. Сама я, как все последние годы, Новый год встретила в довольно растрёпанном и не вполне отмытом виде, дома с Адой. Комнатку я успела побелить, Ада всё прибрала, перестирала и приготовила ужин, украсила ёлку. Ёлочка у нас небольшая, но чудесная, правда, здесь в лесу выбор большой. Настроение у нас было несколько пониженным и не вполне праздничным, т. к. Ада как раз под 1 января лишилась работы, а это, конечно, неприятная история, учитывая, что ей около 50 лет, здоровье у ней не ахти, на тяжёлую работу она не способна, а лёгкую пойди найди! Я счастлива, что у меня пока есть работа и заработок, на который какое-то время можно прожить и вдвоём благодаря тому, что есть жильё, дрова и сколько-то картошки, т. е. самое основное. Денег, которые некоторое время тому назад мне прислал Борис, я решила касаться только в случае самой крайней нуж-

ды, мало ли что может случиться! Получили ли вы мои картинки вовремя, послали ли Нюте? Очень хотелось бы знать, как вы встретили праздники? «Дождь» Антонова¹ я не читала, т. к. на всю библиотеку только 1 «Новый мир» и его никогда не добьёшься, но зато совсем недавно с большим удовольствием прочла книгу его рассказов «По дорогам идут машины» — очень, очень хорошо, по-настоящему талантливо. Погода у нас по обыкновению сумасшедшая, от 50 до 5 градусов и обратно, и как всегда, безумно красиво. Но красота эта, наводящая на ощущение бренности всего земного, равнодушия всего небесного и собственного одиночества отнюдь не подбадривает! Крепко целую вас, мои дорогие, пишите!

Как Нина и Кузя?

Ваша Аля

' Рассказ С. Антонова «Дожди» был опубликован в N9 10 «Нового мира» за 1951 г.

Б.Л. Пастернаку

14 января 1952

Дорогой мой Борис! От тебя так давно нет писем - и сама не пишу: устаю, тупею от усталости, от нагромождения усталостей. Моя голова становится похожей на клуб, в котором работаем: помещение нетопленное, в одном углу свалены старые лозунги, в другом - реклама кино, в третьем - бочка, в четвёртом - что-то начатое и неоконченное, посередине - ободранные декорации. Впрочем, чтобы у тебя не было превратного мнения о клубе как таковом — это у нашей «рабочей комнаты» такой вид, а вообще-то клуб как клуб, всё на месте, только очень холодно.

В январе у меня стало немного полегче со временем, работаю часов 8—9, но всё равно ничего своего не успеваю, кроме стирки, уборки, готовки и пр. - быт пожирает всяческое бытие. Впрочем, зимой в нём (быту) есть своеобразный уют - жилья, тепла, очага. И ещё уют от собаки — настоящей Каштанки с виду (и казак душой!) и сибирского кота, лентяя и красавца до последней шерстинки.

Людей здесь интересных совсем нет, или же интересны они только в каком-то очень скоро наскучивающем плане, потолок отношений весьма низок, а дальше требуется только терпение. Которого не хватает.

Наш крохотный домик, по-моему, очень мил. Женщины невероятно быстро обрастают всякими вещами и вещичками. Особенно

быстро обросли мы с Адой, получив посылками (особенно она, бедняжка) всё, что загромождало домашних, массу всякого ненужного старья и всяких странных предметов — ножницы без концов, сантиметры не в сантиметрах, а в милях и ярдах, какие-то зажимки, заколки, тряпочки, ниточки, пояса от платьев и т. д. — и главное, конечно, выкинуть жаль — «память»! Аде даже прислали бархатную шляпу с перьями. (Я отнесла её в пополнение к клубному реквизиту. В моё отсутствие её надел один паренёк, член кружка художественной самодеятельности. В постановке он изображал американского гангстера - в этой шляпке!)

Да, так вот, наш домик очень мил потому, что мы сложили все сувениры в один сундук, и сидим на них. На поверхности их не видно. И всё у нас очень просто и чисто, так что теснота помещения не очень заметна. Теснота эта с лихвой возмещается окружающим простором, который вовсе не радует. Все мечты всегда идут против течения Енисея, т. е. с севера на юг. На праздники у нас была ёлка, прелестная, аккуратно-пушистая, я только сегодня убрала её, стала осыпаться. С самого детства люблю ёлку, по-настоящему радуюсь ей. И, вместо всяких нудных православных панихид, светло и живо вспоминаю маму, подарившую мне такое чудесное детство, научившую меня видеть, слышать и понимать. А чувствовать даже слишком научила.

Прости меня за корявый почерк — очень плохая бумага, да и пишу

|на коленях, за ошибки, которых делаю всё больше и больше (имею в виду орфографические) — тут уж не знаю какое оправдание найти. За вышеизложенную белиберду извинения не прошу, ты по доброте сердечной найдёшь, что чудесное письмо. Напиши хоть немножеч-

|ко. Да, Борис, если только не трудно, пришли, пожалуйста, иллюстрированного «Ревизора», или любое гоголевское с картинками, кроме «Бульбы» - единств<енное>, что есть в здешней библиотеке. Приближается юбилей, а здесь нет ничего.

Крепко тебя целую.

Твоя Аля

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

28 января 1952

Дорогие Лиля и Зина! Большое, большое спасибо за «Ревизора» и открытки с костюмами. Я никак не ожидала, что получу так быстро, теперь всё успею. Спасибо, мои родные! Одна из наших кружковок говорит: «Ведь вы подумайте, в самой Москве знают, что мы Ревизора ставим!» И очень возгордилась этим обстоятельством. Она же как-то встречает меня сияющая: «А.С., вы знаете, про меня в газете напечатали!» И протягивает местную районную газетку, а там - отчёт о торжественно-траурном заседании памяти Ленина, «после чего с художественным чтением выступили...» фамилии, в том числе и её. Какая малость радует молодых. Мне сейчас для радости гораздо больше надо, а главное — совсем иное!

К «Ревизору» ещё фактически не приступала, хотя в плане работы думаю только о нём, и даже, в довольно имажинистском преломлении, и во сне вижу. Все мои творческие планы обычно разбиваются об общую нашу клубную бесплановость, какие-то мелочи заедают, а главное, приходится делать наспех и через пень-колоду. А жаль!

Кстати, о снах, которые люблю видеть и рассказывать, но не всегда люблю слушать, когда рассказывают другие, — видела на днях, как теперешняя я приезжаю издалека в «дом моего детства». Во сне я узнаю его, хотя наяву и не бывала в нём, деревянный, старинный, нелепый, и на душе у меня чудесное чувство, ни с чем не сравнимое, чувство возвращения на родину. Вы встречаете меня, Лилень-ка, и водите по комнатам, где я всё узнаю, и даже какую-то игрушку, забытую мною маленькой на подоконнике, и говорю: «Лиля, ведь это всё, как 30 лет назад! только немного запылилось!», и Вы мне говорите: «Мы всё сохранили до твоего возвращения, хотя теперь тут фабрика», и потом мне показываете иконку Иверской (которую мне маленькой подарила мама, а потом она, не знаю где и когда, пропала) и говорите: «Ты, когда маленькая была, на неё была похожа, а теперь ты вот какая», и показываете мне портрет какой-то глазастой девушки. А в старые окна с запылёнными стёклами видны сады и поля, и всё цветёт и плодоносит, и всё это - моё родное.

Я Вам этот сон рассказала, чтобы Вы знали, что и во сне и наяву Вы со мной, и всегда - родная. И сны мои и помыслы все вокруг одного и того же безнадёжно крутятся! Вы знаете, я всё же нашла здесь «Корень жизни» и с наслаждением перечитываю. Какой Пришвин единственный в своём роде, особенный и очень-очень близкий. Спасибо хорошим писателям и поэтам за то, что они могут выразить всё невыразимое, радующее и мучающее нас!

От Аси получила первое после долгого перерыва письмо. <...> Ася пишет, что получила Вашу посылку и мою маленькую тоже и очень рада им. Я представляю себе всё: <...> и одиночество, и старость, и болезни - это та самая чудесная, талантливая, шаловливая, юная Ася! Как всё трудно, Лиленька! Крепко целую вас, мои родные.

Ваша Аля

Е.Я. Эфрон

5 февраля 1952

Дорогая Лиленька, большое спасибо за вырезки с «Ревизором» и «Мёртвыми душами», которые очень мне пригодились. Мои черновые эскизы к местному «Ревизору» в основном готовы, самой интересно, как удастся их осуществить в здешних условиях. Во всяком случае женские туалеты, за исключением унтер-офицерши и слесар-ши, будут из упаковочной марли, соответствующим образом видоизменённой, окрашенной и сшитой. Кое-что успела подготовить и для выставки — нашла случайно в библиотеке парткабинета том «Мёртвых душ» с неважными, но всё же репродукциями иллюстраций Аги-на, одного из первых, вместе с Боклевским, иллюстраторов Гоголя. Я их перерисовала в увеличенном размере. Там же нашла том второй «Литературного Архива», посвящённый Гоголю, изд. 1936 г., довольно интересный в плане чтения. Там тоже есть несколько иллюстраций, частью которых я воспользовалась, т. е. опять-таки скопировала, увеличив. Эти мои находки - большая удача, т. к. больше ничего, кроме ещё «Тараса Бульбы», в Туруханске нет. Но для настоящей, юбилейной иллюстративной выставки по произведениям Гоголя этого всего, конечно, мало, но всё же, надеюсь, будет не слишком плохо, т. к. постараюсь возможно лучше всё оформить. Чудесно будет, если сможете прислать портрет. Если будут в этом самом арбатском магазине (который возле Вас и где продаются разные репродукции) - гоголевские плакаты (на гоголевские темы) и плакаты с большими портретами, недорогие, то тоже пришлите, пожалуйста, но только в том случае, если недорого. А то во всём Туруханске нет ни одного портрета Гоголя, т. ч. достать совершенно негде. И ещё раз простите за все эти просьбы и поручения, знаю, насколько это вам трудно.

6 февраля. Сегодня у нас чудесная погода, небольшой (около — 20°) мороз, тихо, необычайно бело кругом. Эту здешнюю белизну трудно себе представить и ещё труднее описать. Если бы не было кое-каких чёрных штрихов — каймы тайги на горизонте, труб, торчащих из заснеженных крыш, чётких маленьких силуэтов людей, лошадей, собак где-то вдали, то, кажется, всё белое превратилось бы в небытие, в тот самый материал, из которого кто-то когда-то начал лепить звёзды, маленькие далёкие, полновесные близкие. Сплошная белизна кажется такой же нереальной, несуществующей, как и сплошная чернота. Сегодня в нашем белом небе опять сияло три солнца, но уже не с утра, а к вечеру. Большое, неяркое, настоящее солнце просвечивало сквозь туманную толщу неба, как желток яйца сквозь скорлупу, а по

правую и левую сторону его, на равных расстояниях, светило два маленьких обманных солнышка, будто мать вышла погулять с детьми-близнецами. Потом ложные солнца стали овальными, сверху и снизу у них появилась радужная полоса, всё увеличивавшаяся и наконец превратившаяся в огромный мягких, расплывчатых, туманных оттенков радужный круг.

Дни у нас заметно удлиняются, часов с 10 утра до 5 вечера уже можно работать при дневном свете. Скоро и у нас весна. Лиленька и Зина, спасибо вам за всё, мои родные. А за Пришвина — особо.

Крепко вас целую и люблю. Скоро напишу ещё. Вам я легко пишу, просто разговариваю с вами, какая бы ни была — сонная, усталая...

Ваша Аля

Е.Я. Эфрон

5 марта 1952

Дорогая Лиленька! Наконец-то в основном завершены все наши с Вами гоголевские труды в туруханском плане, и я могу в свой первый свободный за полтора месяца день рассказать Вам поподробнее обо всём, сделанном нами с Вашей и Зининой помощью.

Выставка получилась очень неплохая в пределах возможного: 5 больших стендов (точнее - два стенда и 3 стены) по разделам: «Театр Гоголя», «Ревизор», «Мёртвые души», «Вечера на хуторе», «Миргород». На каждом стенде были Ваши плакаты на данную тему, мои рисунки с репродукций Боклевского, Агина, Соколова, Маковского и наших современных художников, цитаты Белинского, Чернышевского, Писарева, Пушкина, Гоголя и т. д. плюс один стенд с моими эскизами к нашей постановке. Для того, чтобы создать единый фон для всех репродукций и иллюстраций и чтобы скрыть наши корявые стены, мне пришлось выпросить в райисполкоме щиты, из которых у нас делают избирательные кабины. Эти щиты состоят из деревянной рамы, обтянутой оливковым репсом. Репс я сняла с рамок, натянула на стены и стенды, а с боков, где не хватало материала, протянула по две полосы довольно приличной обойной бумаги, гармонирующей с материалом. На этом фоне разместила все иллюстрации и плакаты, подписи и цитаты. Конечно, всё это очень скромно, но всё же совсем неплохо, интересно, разнообразно и, главное, решительно всем понравилось. Меня даже хвалили, что случается здесь настолько редко, что даже достойно упоминания. Теперь о самом спектакле: на мой взгляд, прошел он так себе, но, учитывая все

трудности подготовки (занятость участников, невозможность собирать их одновременно, малоопытный и по возрасту своему недостаточно вдумчивый режиссёр), можно считать, что постановка прошла удовлетворительно. Хороши были слесарша, судья, почтмейстер, Бобчинский и Добчинский, Осип, трактирный слуга и слуга городничего. Хлестакова играл наш худож. руководитель, очень подходящий по внешности и даже чуть-чуть по характеру, способный, но немного верхоглядистый паренёк. Сыграл он свою роль неплохо, но ему явно не хватало хороших манер, рисовки, изящества, небрежности, т. е. сыграно было сыровато, без отделки, шлифовки роли. Остальные были «более или менее». Но, в общем, публика осталась довольна, и постановку повторим ещё раза два - максимум из максимумов для Туруханска.

В оформление спектакля я вложила столько сил, трудов и нервов, что за время подготовки похудела бы килограммов на 20, если бы было из чего. Мне даже во сне снились то ботфорты городничего, то брюки Добчинского, то цилиндр Хлестакова.

Как это, однако, всё интересно. Вот, скажем, исполнительница роли городничихи, восемнадцатилетняя девушка, с ролью не справилась, хоть и старалась ужасно. Старания эти выразились в том, что она, путаясь в юбках, как угорелая носилась по сцене, размахивая руками, тряся буклями и в то же время обмахиваясь веером. Говорила она каким-то петушиным голосом, необычайной скороговоркой, как патефонная пластинка, пущенная с предельной скоростью. И хотя она несомненно способная кружковка, но этот «образ» никак не смог дойти до её сознания. За всю свою жизнь она, жившая до Туруханска в очень глухой северной деревушке, рыбацком станке, ни разу не встречалась с женщиной, хоть в какой-то степени напоминавшей бы жену гоголевского городничего. Ей дико чужд и непонятен образ женщины, которая, имея 18-летнюю дочь, кокетничает и молодится, живёт дома и не работает, и т. д., и т. д. В окружающей её суровой и трудовой жизни таких женщин нет и быть не может — не выживут! Ас литературой она недостаточно знакома, чтобы хоть в воображении своём представить и ту среду, и тех людей, и те образы. И я, как поняла это, так и решила, что, в общем, очень хорошо, что образ ей не удался, если не для публики, так для неё самой.

У нас ослепительный март — всё прибывающее солнце и снег, глаза режет. Самый хороший месяц, уже без лютых морозов и без неизбежных гололедиц и слякоти, так портящих здешнюю весну. <...>

Спасибо за всё. Целую крепко Вас и Зину.

Ваша Аля

19 марта 1952

Дорогой мой Борис! За всю зиму я, кажется, не получила от тебя ни одного письма и, как ни странно, не собираюсь упрекать тебя за упорное молчание хоть бы настолечко. Я сама виновата, т. к. пишу тебе ужасно нудные послания, которые могут у тебя вызвать в лучшем случае желание ответить в не менее нудных тонах, в худшем — перемолчать. И это у меня получается как-то само собой, как будто бы сидит во мне какая-то зубная боль, невольно прорывающаяся в письмах.

У нас стоит чудесный март, блестящий до боли в глазах, нестерпимо яркий. Окна оттаивают, с крыш свешиваются козьи рожки сосулек, но так ещё и не думает таять. Морозы пока что вполне зимние. Очень хороши здешние ночи, тишина такая, будто, в ожидании каких-то необычайных звуков, с тем, чтобы тебя подготовить к восприятию их, у тебя выключили слух. Только собственное сердце стучит, да и то ощущаешь грудью. А звёзды! Они как бы потягиваются, выбрасывая и пряча короткие лучики, охорашиваются, как птицы, трепещут, вспыхивают оттенками, которым нет у нас названия, кажется, им ничего не стоит нарушить строгий порядок вселенной, перепутать все чёткие формы созвездий. Млечный Путь так хорошо брошен над водным — и зимой тоже млечным — путём Енисея — и всё так хорошо и так понятно! Если бы умирая видеть над собой такое небо, и так его видеть, то не было бы ни страха, ни горечи и никаких грехов. Только, мне думается, смерть всегда слишком рано приходит, мы начинаем понемногу умирать со смертью первого близкого человека. Я, например, стала умирать ужасно давно, осознав, что Пушкин убит на дуэли. А в дальнейшем пришлось умирать и более больно. (Это я стараюсь написать не нудное письмо, Боже мой!)

Живу я, Борис, всё так же, бесконечно много и старательно работаю, устаю и глупею. Три дня с наслаждением болела гриппом и впервые за много лет по-настоящему лежала в постели, немного читала, спала и думала только о хорошем, как в детстве. Отдохнула и сразу лучше себя почувствовала, вероятно я очень переутомлена, ведь отпуск у меня всего 2 недели в год, да и тот проходит во всяких очень трудоёмких домашних делах. Ведь беспрестанно что-то нужно делать — то печка разваливается, то крыша течёт, то ещё что-то, и это всё так неинтересно, честное слово! Я бы с удовольствием съездила на месяц хотя бы в Кисловодск с тем, чтобы решительно ничего не

делать и озирать окрестности с балкона санатория. Пусть там нет такого чудесного неба, как здесь, — пошла бы на уступки!

Ах, Борис, если бы ты знал, как я равнодушна к сельской жизни вне дачного периода, и какую она на меня нагоняет тоску! Особенно когда ей конца-краю не видно, кроме собственной естественной кончины. Хочу жить только в городе и только в Москве. И полна глупейшей надежды, что так оно и будет. У моей судьбы должны быть в запасе ещё и хорошие чудеса. Очень жду твоего письма, очень хочу о тебе знать.

Крепко целую.

Твоя Аля

Есть ли письма от твоей Тристесс¹, как она и где? Пиши мне!

’ Tristesse - печаль (фр.). «Милая печаль моя» - так называл Б.Л. Пастернак О.В. Ивинскую, сообщая А.С. об ее аресте в письме от 20.XII.49 г.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

8 апреля 1952

Дорогие мои Лиля и Зина! Поздравляю вас с наступающим праздником, целую вас, желаю вам, чтобы вы встретили его хорошо, радостно и, встречая, не забывали бы вспомнить маму, папу, Мура и меня, всех нас, всю семью объединили в ваших сердцах и мыслях в этот день...

Посылаю вам две плохоньких картинки - на одной — ранняя наша весна, на второй - маленький тунгус с лайкой. Обе картинки нарисованы плохо, но в какой-то мере похожи. А на собаках здесь возят воду и дрова, они все очень кроткие, не лают, несмотря на своё имя, и не кусаются. Их здесь великое множество, причём часть из них дежурит у магазина, где продают хлеб. Стоят на задних лапах и выпрашивают довески.

Лилину открытку получила на днях, рада, что у вас, видимо, всё в порядке. Обычно, долго не получая от вас известий, очень беспокоюсь, не заболели ли. У нас тут многие болели каким-то жестоким гриппом, и я всё боялась, что м. б. в Москве тоже грипп и Лиля болеет, я ведь знаю, как она его тяжело переносит.

У меня всё по-прежнему, началась предмайская подготовка, но эта работа уже привычная и поэтому не кажется такой интересной, какой была предыдущая, к гоголевским дням. Фотографий у нас, конечно, нет, если вам интересно, могу прислать мои эскизы. Опять с весной подходят мои волненья — с открытием навигации и до осени клубная работа обычно сокращается, вот и боюсь, как бы с ней вместе не «сократилась» и я. А ведь Ада моя без работы с 1 января, живём на мой заработок, так что мне остаться без работы совершенно невозможно... Вот уж никогда не думала, что мне придётся тревожиться о хлебе насущном! И правда, останься я в Рязани, так давно прочно встала бы на ноги, а тут всё время хвост вытащишь, нос увяз, нос вытащишь - хвост увяз и т. д. А главное, совершенно не умею я жить бесперспективно, без завтрашнего дня, да это и в самом деле очень трудно, и очень размагничивает день сегодняшний! Ведь корни идут из прошлого, ветви — в будущее, а у меня получается ни то ни сё -обрубок, чурбан какой-то! И людям мне стало трудно писать - всем, кроме вас. Описывать северную природу не всегда хочется, а о самой себе, об условиях жизни и работы — получается довольно нудная повесть, которая может звучать как намёк о том, что я, мол, нуждаюсь в помощи, а это впечатление производить - ужасно неловко и неприятно. Вообще же — ну сколько раз человек может тонуть? ну раз, ну два, но не может же он постоянно находиться в состоянии утопления - могут вполне справедливо подумать мои корреспонденты - все, кроме вас! Да, по сути дела, корреспонденты мои раз, два и обчёлся! Да и не в них дело, дело в самой себе, в том, что нарушено какое-то внутреннее равновесие и всё время заставляешь себя жить и действовать так, как будто бы никто и ничто не думало его нарушать.

А дни у нас стоят один другого краше, и ярче, и длиннее, но солнце почти совсем ещё не пригревает. В этом году, наверное, не будет такого сильного наводнения, как в прошлом, зима была не очень снежная. Прошлой весной Енисей плескался у самого нашего домика, и мы очень волновались, не хуже его самого!

Зинуша, мне более чем стыдно утруждать Вас своими неиссякаемыми просьбами, но больше некого! Если только будет возможно организовать мне посылку, то очень попрошу прислать или мамин большой синий платок, или клетчатый плед, к<отор>ый оставался у Нины. Дело в том, что мне совершенно нечем застилать постель, зелёное одеяло, к<отор>ое взяла с собой, износилось совершенно, а покупать новое не по средствам, да и нелепо, если осталось ещё что-то своё. Кроме того, мне очень нужны две акварельные кисти — 1 средняя и 1 маленького размера, и две плоских кисти для живописи, при-бл<изительно> 4—6 №, для писания некрупных шрифтов. <...>

Крепко, крепко, крепко целую вас, мои родные, и люблю.

Ваша Аля

Плакаты и портреты получила все и вовремя. Ещё раз спасибо!

6 мая 1952

Дорогой мой Борис! Бесконечное спасибо за всё, тобой присланное и мною полученное, и не только за это. Во-первых и прежде всего спасибо тебе за тебя самого, за то, что ты — ты! Очень меня взволновало и твоё письмо, и мамины стихи¹. Я помню, как писались те, что красным чернилом, и тот чердак, и тонкий крест оконной рамы, и весь тот — девятнадцатый — год. Первое из чердачных — не полностью, видимо, не хватает странички, а конца наизусть я не помню. А те, что чёрными чернилами, — из большого цикла «Юношеских стихов». Полностью они никогда не были опубликованы и в рукописи не сохранились; есть один машинописный оттиск всего цикла². Спасибо тебе, родной мой!

Да, вообще-то я очень люблю тебя и за то, что ты мне так редко пишешь, и ты, конечно, мог бы мне не объяснять почему, я и сама всё знаю. Я люблю тебя не столько, может быть, или не только за талант, а и за рамки, в которые ты умеешь его загонять, рамки данной цели, рамки долга, за рабочий мускул твоего творчества. За это же я горжусь и мамой, недаром назвавшей одну из своих книг «Ремеслом» - не помню дня её жизни без работы за письменным столом, прежде всего и невзирая ни на что. Это дано очень немногим, очень избранным, ну а вообще талантливых, и в частности поэтов, куда как много, и в конце концов невелика цена их вдохновению! А почему «Ремесло» так названо, ты, наверное, знаешь? Мама очень любила это четверостишие Каролины Павловой: «О ты, чего и святотатство Коснуться в храме не могло, Моя печаль, моё богатство, Моё святое Ремесло!»³ (Вот только не уверена, что «печаль», так мне запомнилось в детстве.)

Только, однако, не злоупотребляй моей любовью к тебе и не за не-писанье писем во имя писанья основного. Мне просто время от времени нужно знать, что ты жив и здоров, это можно сделать даже открыткой, даже телеграммой.

Пусть это дико звучит, но я до сих пор не могу простить себе, среди прочего невозвратно не сделанного мною, то, что я в своё время попросту не стащила в библиотеке училища, где работала, монографию твоего отца, о которой тогда писала тебе⁴. Как она была чудесно издана, какие великолепные репродукции, хотя бы тех же иллюстраций к «Воскресению», сколько зарисовок детей, в том числе и тебя, подростка, юноши. И какой-то семейный праздник, когда все с подарками. И твой портрет, тот trois-quarts⁶⁷ на который ты и по сей день

похож. Там было много Толстого и Шаляпина, а главное, там было так непередаваемо много жизни — жизни в пол-оборота, с незаконченным жестом, стремительной и вечной в вечной своей незавершённости и незавершаемости.

Не смейся, но я в самом деле была бы не только менее несчастлива, но даже более счастлива, если бы эта книга была у меня здесь. А ведь её нигде не найдёшь. Да и искать-то негде.

Одним из итогов прожитого и пережитого у меня оказалось то, что отпало много лишнего и осталось много подлинного, т. е. отпало всяческое кино, всяческое легкое чтение и смотрение, всякий интерес к этому, всякая потребность. И если не дано мне творить, то хоть хочется дочитать, досмотреть, довидеть, дочувствовать настоящее. Творить же не дано по чисто внешним причинам, дай Бог, чтобы они отпали прежде, чем отпаду я сама!

Вот я недавно писала Лиле о том, что у меня странное чувство, будто бы я живу не свою, а чью-то чужую жизнь. Всё, что было до Туруханска, определённо было моим, а здесь — какой-то пробел, точно настоящая, живая я просто осталась, ну, хотя бы, на пароходе. Так у меня впервые, и причины сама не найду. Ни причины, ни самой себя. Очень редко встречаюсь я с самой собой - на первомайской демонстрации, иногда в настоящей книге, или вот на днях мы провожали в армию одного нашего молоденького работника, и вот представь себе вокзал аэропорта, изредка нарастающий и пропадающий рёв самолёта, идущего на посадку, звук провожающей новобранца гармошки, пляски и песни среди стандартных пейзажей в золочёных рамках и кресел в холстяных чехлах — каменные лица матери и сестёр, а за застеклённой дверью бледная, вялая, слабая весна: снег подался, осел, из-за этого тайга стала выше, точно все деревья встали на цыпочки, зелени ещё нет и в помине, просто обнажились ранее скрытые зимой последние осенние оттенки. Опять гармошка и стук каблуков и песня, но лица всё равно не теплеют, чтобы проводить сына, брата, товарища без слёз. А ведь провожая всегда хочется плакать, даже на заведомо хорошее провожая! И вот здесь я немного «встретила себя» — м. б. оттого, что на минуту пахнуло настоящей жизнью? а уж на обратном пути опять я — не я.

Ешё раз тебе спасибо. Мне очень хочется, чтобы ты не болел и чтобы это лето было у тебя всесторонне удачным. Скажи, а твои боли в спине не могут быть какою-нб. разновидностью вегетативного невроза или чем-то в этом духе? Такие истории длительны, болезненны, но, к счастью, не опасны. Только обычно трудно бывает поставить диагноз — обращался ли ты к хорошему невропатологу?

Крепко тебя, родной, целую. Будь здоров и спокоен.

Твоя Аля

¹ Ответ на письмо Б.Л, Пастернака от 27.III.52 г., где он сообщает, что нашел «мамины листочки» и посылает их А.С. «как мамин из странствий вернувшийся автограф, как талисман, как ее ручательство в будущем».

² «Юношеские стихи» впервые опубликованы полностью в кн.: Цветаева М. Неизданное: Стихи. Проза. Театр. Париж, 1976. В РГАЛИ имеются рукописные варианты и машинопись с авторской правкой 1920 и 1940 гг.

³ А,С. неточно цитирует по памяти последнюю строфу из стих, русской поэтессы Каролины Карловны Павловой (1807-1893) «Ты уцелевший в сердце нищем...». Правильно: «Одно, чего и святотатство / Коснуться в храме не могло; / Моя напасть! мое богатство! / Мое святое ремесло!».

⁴ См, примеч. 1 к письму Б.Л. Пастернаку от 15.XII.48 г.

Б.Л. Пастернаку

5 июня 1952

Дорогой мой Борис! Ещё плывут по Енисею редкие льдины, а уже июнь! Никак не могу привыкнуть к тому, что здешняя природа и погода так отстают от общепринятого календаря, да и вообще от всего на свете. За окном - безнадёжный дождь, мелкий, нудный, и всё вокруг — цвета дождя, и небо, и земля, и сам Енисей, шумящий возле дома. Этот дождь назревал как болезнь уже несколько суток, и наконец разразился, сперва, а потом и пошёл и пошёл однообразно стучать и скучать по крыше. Ночей у нас уже больше нет, стоит один и тот же непрерывный огромный день, сразу ставший таким же привычным, как недавняя непрерывная ночь. Ешё нигде ни травинки, ни цветочка, весна ещё ленится и потягивается, пасмурная и неприветливая, как старухина дочка из русской сказки. Навигация пока что не началась, но на днях ждём первого пассажирского парохода из Красноярска. Гуси, утки, лебеди прилетели. Кажется, всё готово, всё на местах, дело за весною. Я живу всё так же, без божества, без вдохновенья, и без настоящего дела, несмотря на постоянную занятость и благодаря ей. Сонмы мелких и трудоёмких работ и забот не снимают с меня всё обостряющегося чувства вины и ответственности за то, что всё, что я делаю, - не то и не так, и по существу ни к чему. Быт пожирает бытие, и всё получается вроде сегодняшнего дождя, не нужного здешней болотистой почве, и к тому же такого некрасивого!

Поговорить даже не с кем. Правда, все мои былые собеседники остаются при мне, но ведь это же монолог! А о диалоге и мечтать не приходится. Тоска, честное слово!

Ты прости меня, что я к тебе со своими дождями лезу, как будто бы у тебя самого всегда хорошая погода. Но кому повем? Ты знаешь, когда вода близко шумит, и шум её сливается с ветром, я всегда вспоминаю раннее детство, как мы с мамой приехали в Крым, к Пра, матери

Макса Волошина. Ночь, комната круглая, как башенная (кажется, и в самом дело то была башня), на столе маленький огонёк, свечка или фонарь. В окно врывается чернота, шум прибоя с ветром пополам, и мама говорит — «это море шумит», а седая кудрявая Пра режет хлеб на столе. Я устала с дороги и мне страшновато.

Мне иногда кажется, что я живу уже которую-то жизнь, понимаешь? Есть люди, которым одну жизнь дано прожить, и такие, кто много их проживает. Вот я сейчас читаю книгу о декабристах, и всё время такое чувство, что всё это было Рис а Эфрон недавно, на моей памяти — м. б. просто потому,

что всё живое близко живым? Ведь Пушкин -совсем современник, а Жуковский — далёк. Я хорошо помню Сергея Михайловича Волконского¹, внука декабриста, и в самом деле всё близко получается - ведь его отец родился в Сибири!

Нет, Бог с ним с дождём, а жить всё равно интересно. И всё равно — живые — бессмертны!

Когда ты устанешь переводить и захочешь пойти покопаться в огороде, вот в эту самую минутку, между переводом и огородом, напиши мне открытку. (Хотя бы). Пусть у меня будет хоть иллюзия диалога. Мне очень хочется узнать о твоём здоровье, и очень хочется, чтобы никакие боли тебя не мучили. Когда ты долго молчишь, я думаю (и, увы, иногда угадываю!), что ты болеешь. И не столько из-за дождя я написала тебе, и не столько из-за свободного вечера (а их будет так мало летом - дрова, картошка, всякие общественные сенокосы, уборочные, народные стройки!), сколько из-за желания сказать тебе что-то от всего сердца хорошее. И опять не вышло.

Крепко тебя целую. Будь здоров!

Твоя Аля

¹Сергей Михайлович Волконский (1866-1937) - театральный деятель, художественный критик, автор трудов по теории выразительного слова и сценического движения, мемуарист. Общение с ним М. Цветаевой началось в 1919 г. В предисловии к своей книге «Быт и бытие» (Берлин, 1924) обращаясь к М. Цветаевой С.М. Волконский вспоминает об этом общении.

В 1921 г. было написано М. Цветаевой стих. «Кн. С.М. Волконскому» («Стальная выправка хребта...») и обращенный к нему цикл из семи стих. «Ученик», в 1924 г. - отзыв на книгу С.М. Волконского («Родина» - «Кедр. Апология»), Дружеские отношения продолжались в эмиграции.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

12 июля 1952

Дорогие мои Лиля и Зина! Так давно ничего от вас не получаю, что начинаю серьёзно беспокоиться о вашем здоровье, а кроме того, до сих пор не знаю вашего дачного адреса и боюсь, что мои весточки подолгу залёживаются в Москве. Так хочется хоть вкратце знать о вас, о вашем самочувствии, о вашем лете. Бесконечно много думаю о вас, и, хоть мы в разлуке и, по сути дела, так мало были вместе за нашу жизнь, — вы обе всё глубже и полнее раскрываетесь мне — и во мне. Несмотря на расстояние, несмотря на то, что письма ваши так редко ко мне приходят... Очевидно, каждая человеческая встреча бросает семена в нашу душу, — немногие дают всходы, и ещё меньшие приносят плоды. Причём никогда не знаешь, что за растения и что за плоды дадут эти семена! И самой мне и странно, и сладко сознавать и ощущать теперь, столько лет спустя, и глубину корней, и прелесть цветения в душе моей «встречи» с Вами, Лиля. Пусть звучит смешно - какая же это «встреча», когда Вы знаете меня с моего рождения... И долго и бледно рос во мне этот стебелёк - Л иля - среди цветов и дерев моего детства и моей юности, креп незаметно и рос незримо, и в дни печальной зрелости моей оказался дивным, бессмертным растением, опорой и утешением, родством души моей. И незаметно для меня вплелись в Ваши корни и корни Зининого дерева, стали едины во мне, обе родные, обе вложившие в меня лучшее своё и лучшее, доставшееся вам от старших. Чудесная тайна душевного зерна! Из одного вырастает тоска и опустошение, из другого — противоядие всех зол, сила и любовь.

Простите мне эту лирическую ботанику, просто очень по вас соскучилась.

Лето наше холодное, но всё же пока с хорошими проблесками солнца, окрашивающего всё окружающее в невероятные, какие-то субтропические цвета.

Но всё же в одном платье ходить не приходится — холодно. Весна была совсем неудачная, похожая на позднюю осень, ну а лето — вроде ранней осени, только пока ещё без желтизны. Пока я вам пишу, рабочие (соседи, плотники — отец и сын) разламывают стены и разбирают крышу нашей кухни, одна стена которой прогнила, ну а крыша вообще превратилась в труху. Приходится частично перестраивать. Это только написать просто — «перестраивать», а для того, чтобы добыть необходимый строительный материал, пришлось нам с Адой повалить в лесу, далеко, за несколько километров, 22 сосны, с невероятным трудом - добывать грузовую машину, грузить и вывозить

ночью лес, таскать на себе мох, землю, опилки и т. д. Потом, когда плотники закончат, будем штукатурить, белить. А как трудно было доски достать на крышу! Для пола ещё не достали. И, конечно, всё обходится очень дорого и, конечно, стоит много сил. Ну и, кроме основной работы, кроме очередных бытовых дел, кроме строительства, предстоит ещё заготовка дров, энное количество воскресников «по благоустройству райцентра» и, финалом летнего сезона, — месячная поездка в колхоз на уборочную. Впрочем, всё это малоинтересно. В свободные минуты с неизменной проникновенной радостью перечитываю Чехова — рассказы и «Сахалин». В том же томе, где «Сахалин», есть заметки о Сибири и в них чудесные строки о Енисее¹.

Цветы растут, но неохотно — холодно им. Цветут поздно, в прошлом году только что зацвели маки - и снег...

Была сегодня в лесу, ходила за мхом для прокладки между бреяв-нами в кухонной стене. Кроме мха и комаров ничего не заметила! Крепко, крепко целую вас и очень люблю, мои дорогие.

Ваша Аля

Пришлите адрес!

В очерке «Из Сибири» А.П. Чехов пишет: «Не в обиду будь сказано ревнивым почитателям Волги, в своей жизни я не видел реки великолепнее Енисея. Пускай Волга нарядная, скромная, грустная красавица, зато Енисей могучий, неистовый богатырь, который не знает, куда девать свои силы и молодость. На Волге человек начал удалью, а кончил стоном, который зовется песнью; яркие, золотые надежды сменились у него немочью, которую принято называть русским пессимизмом, на Енисее же жизнь началась стоном, а кончится удалью, какая нам и во сне не снилась. Так, по крайней мере, думал я, стоя на берегу широкого Енисея и с жадностью глядя на его воду, которая с страшной быстротой и силой мчится в суровый Ледовитый океан. В берегах Енисею тесно. Невысокие валы обгоняют друг друга, теснятся и описывают спиральные круги, и кажется странным, что этот силач не смыл еще берегов и не пробуравил дна. На этом берегу Красноярск, самый лучший и красивый из всех сибирских городов, а на том - горы, напомнившие мне о Кавказе, такие же дымчатые, мечтательные.

Я стоял и думал: какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!» (Чехов А.П. Поли. собр. соч. М., 1972. Т. 14. С. 35).

Б.Л. Пастернаку

1 октября 1952

Дорогой мой Борис! Спасибо тебе за твоё чудесное письмо, пришедшее ко мне с первым снегом, выпавшим на Туруханск, ещё не очухавшийся от прошлогодней зимы. Оно пришло с юга на север, упрямой птицей, наперекор всем улетающим стаям, всем уплывающим пароходам, всему, всем, покидающим этот край для жизни и тепла. Душу выматывает это время года - вот, пишу тебе, а за окном пароход даёт прощальные гудки - у них такой обычай: в свой последний рейс они прощаются с берегами — до следующей весны. И гуси, и лебеди прощаются. А снег падает, и всё кругом делается кавказским с чернью, и хочется выть на луну. Из круглосуточного дня мы уже нырнули в такую же круглую ночь — круглая, как сирота, ночь! И, когда переболит и перемелется в сердце лето, солнце, тогда настанет настоящая зима, по-своему даже уютная.

А вообще-то жить было бы ещё несравненно труднее, если бы я не чувствовала постоянно, что ты живёшь и пишешь. В этом какое-то оправдание моей не-жизни и не-писания, как вышеназванная ночь оправдывается вышеназванным днём. Почему — не додумала, но именно так. Я пишу тебе эту записочку, чтобы успеть отправить её до того, слава Богу короткого, но всё же промежутка времени, когда из-за погоды будет работать только телеграф. Я убийственно устала и у меня нет секунды на передышку, я, кажется, и во сне тороплюсь. Трудные домашние и утомительные служебные дела и вообще самое всесторонне тяжёлое время года. Я скоро напишу тебе, более или менее как следует, ответ на твоё письмо, а пока просто коротенькое за него спасибо, радость ты моя!

Целую тебя, главное — будь здоров!

Твоя Аля

Б.Л. Пастернаку

10 октября 1952

Дорогой мой Борис! Только что получила твоё извещение о переводе и несколько таких чудесных строк на таком казенном бланке! Спасибо тебе, мой родной, спасибо тебе бесконечное за всё, а главное за то, что всё, исходящее от тебя, для меня праздник, т. е. то, чего я абсолютно лишена и без чего я абсолютно жить не могу. И каждый раз, когда я вижу твой почерк, у меня то же ощущение глубокого счастья, что и в детстве, когда я знала, что завтра — Пасха, или Рождество, или, в крайнем случае, день рождения. Вообще, я ужасно тебя люблю (м. б. это -наследственное?), люблю, как только избранные избранных любят, т. е. не считаясь ни с временем, ни с веком, ни с пространством, так беспрепятственно, так поверх барьеров! Но, зная твою повадку, уверена, что ты мне в ответ, поняв эти строки как написанные во времени и пространстве, ответишь, что у тебя грипп, что тебе ужасно некогда и вообще. Ты меня уже несколько раз так учил — и, конечно, не выучил.

У нас зима, и на первых порах, пока не приелось, это чудесно. Опять вся жизнь написана чёрным по белому - снег совсем новый, и всё на н м кажется новым и маленьким, все избушки, человечки, лошадки, собачки. Лишь река, как всегда, совершенно лишена уюта, и по-прежнему душу тревожит её неуклонное движение, пусть сковываемое льдами.

Небо здесь всегда низкое, близкое и более чем где-либо, понятное. До солнца и до луны здесь рукой подать (не то что до Москвы), и своими глазами видишь, как и из чего Север созда'т погоду и непогоду, и ничему не удивляешься. Только северное сияние иногда поднимает небесный свод на такую высоту, что за сердце хватает, а потом опять опускает, и опять ничего удивительного.

Если бы не ты, я, наверное, была бы очень одинока, но ведь всё я вижу немного твоими глазами, немного с тобой вместе, и от этого легче. ⁶⁸

А так — здешняя жизнь похожа на «Лучинушку».

Сегодня ушёл последний пароход. Отчалил от нашего некрасивого берега, дал прощальные гудки, ушёл на юг, обгоняя ненадолго зиму. А мы остались с берегом вместе, люди, плоты, стога бурого сена, опрокинутые лодки, все запорошенные снегом. Ещё тепло, но горизонт розов, как взрезанный арбуз - к морозу. И зачем я тебе всё это пишу? Зима есть зима - с той же интонацией, что чеховское «жена есть жена».

С весны и до самого снега я мучилась со всякими хозяйственными делами — ремонтом, дровами, мучилась потому, что всё делала через силу, не любя, - не потому, что это тяжело и трудно, а потому, что это только для себя, всё необходимо и всё совершенно мне не нужно, понимаешь? а вечером ложилась спать и видела один и тот же нелепый сон - иду поздно вечером по городу и ищу магазин «Printemps»⁶⁸, он, весь в огнях, возникает из-за какого-то угла, я вхожу и всю ночь брожу по всем этажам, до головокружения от шелков, кружев, безделушек. Надо сказать, что этот магазин мне так же нужен, как и всё моё туруханское бытие. Так вот, во сне и наяву всё лето встречались полюсы - тот, от которого я ушла, с тем, к которому пришла. Одним словом, пропало лето!

Перечитывала Чехова, которого очень люблю, прочла «50 лет в строю» Игнатьева, там чудесные слова Клемансо о Бриане- «человек, который ничего не знает и всё понимает». И я тоже.

Кончаю своё очередное сумасшедшее послание, т. к. устала до одури, остальное доскажу засыпая, не заходя на этот раз в свой сонный магазин. Просто побродим с тобой по городу и проговорим - всю ночь.

Спасибо тебе ещё раз огромное помимо всего прочего и за деньги, это каждый раз такая помощь и всегда в такую трудную минуту.

’ Кстати, первое, что я на них сделала, - купила себе целлулоидного льва лимонного цвета, просто чтобы себе доказать, что вот что хочу, то и делаю - без всякого расчёта!

Целую тебя крепко и конечно давай обнимемся!

Твоя Аля

Я с нетерпением жду чего-нб. твоего, написанного или хотя бы переведённого!

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

8 ноября 1952

А. Эфрон среди сотрудников Туруханского дома культуры

Родные мои, опять так долго не писала вам, а только бесконечно думала о том, что надо написать. В этой тактике и практике мы, кстати, схожи! Вы, конечно, поняли, что моё молчание связано с подготовкой к ноябрьским праздникам, когда я обычно не успеваю даже есть и спать, и, надеюсь, не тревожились о своей блудной дочери-племяннице. Работала не переводя дыхания, написала около 50 лозунгов, нарисовала на фанерных щитах карикатуры для украшения фасада, подготовила выставку по докладу Маленкова на XIXсъезде, выставку карикатур «Они и мы», оформила всё наше нелепое здание снаружи и внутри, оформила сцену для торжественного заседания, и только собралась сама отдыхать и праздновать, как получила 6-го ноября записочку карандашом от Бориса о том, что

его в тяжёлом состоянии (инфаркт) положили в Боткинскую больницу¹. И сразу у меня опустились и руки, и крылья и на душе стало тоскливо и жутко. Я очень прошу вас - напишите или, если можно, телеграфируйте мне о нём, мне очень тревожно, а иначе как узнать? Я даже не знаю, как зовут его жену или кого бы то ни было из домашних, чтобы о нём справиться, и вообще ничего не знаю.

Морозы у нас почти всё время сорокаградусные, и лета в самом деле как ни бывало, ничто не напоминает о нём, о самой возможности его существования и возникновения. Кругом всё забито, зацементировано снегом, а Енисей весь вздыбился торосами, весь в ледяных волнах. Небо по-прежнему изумительное, представьте себе луну, очертившую вокруг себя настоящий магический круг, в котором, через правильные промежутки, тускло мерцают маленькие туманные луны, а посередине сияет она, единственная, подлинная. Я как-то следила за возникновением этого круга. В сильный мороз, когда звёзды светят особенно ярко, не затмеваемые сиянием луны, вдруг начинаются сполохи северного сияния. Туманные, неяркие, чуть зеленоватые лучи прощупывают небо, вспыхивают и вновь туманятся, вздымаются очертаниями призрачных колеблющихся знамён. Но вот все эти лучи, знамёна, светлые туманности встречаются с не видимым простым глазом препятствием — они не могут подойти клуне вплотную, они как бы разбиваются об этот, ещё не очерченный, но тайно существующий круг. Всё небо в хаосе, в движении, в коротких вспышках и угасаниях, а луна ни во что не вмешивается и близко к себе не подпускает. Тогда у ног (если можно сказать!) луны, на самой границе ещё невидимого круга, рождается первая ложная луна, круглая туманность. От неё, справа и слева, протягиваются молочно-белые, туманные же щупальца, на концах которых на глазах рождается ещё по одной ложной луне. Всё это движется обнимающим настоящую луну движением, образовывая уже видимое очертание магического круга. Дойдя до половины его, ложные лучи останавливаются, выпуская из себя ещё два луча, на концах которых вновь появляются луны. Они бегут по кругу навстречу друг другу и, наконец встретившись, сливаются и смыкают круг, внутри которого — кусок чистого, яркого неба с блистательной подлинной луной, а вовне - тихий хаос северного сияния. Тут и залюбуешься, и задумаешься, и невольно поддашься магической силе светил, во все века указывавшим человечеству путь к науке и к суеверию, к вере и к ереси.

Так же, как и в прошлые годы, морозными утрами восходят троекратные, тускло-горячие солнца, отражаемые и сопровождаемые радужными столбами. В воздухе — ни звука, в небе — ни птицы. Тишина, белизна...

Я тут пережила тяжёлые дни — узнала, что написан приказ о моем увольнении (конечно, не в связи с тем, что я, скажем, плохо работаю или недостаточно квалифицированна) — но пока как-то утряслось, временно, конечно. Я привыкла к своей работе, на которой нахожусь уже четвёртый год, ко всем трудностям, её сопровождающим в данных условиях, ко всем радостям, которые она, несмотря ни на что, даёт, к своему коллективу, и оказаться за бортом именно этой, культурно-просветительной, работы мне показалось просто ужасным. Да оно и на самом деле нелегко. Устроиться куда-нибудь уборщицей или ночным сторожем тут тоже непросто, оставаться без работы, т. е. без заработка, невозможно, и т. д. Кроме того, что и говорить, просто обидно! Ну, пока что рада, что хоть сейчас не трогают, а, однако, тревога о будущем не оставляет. Это ведь может случиться каждый день!

Как-то вы живёте, мои дорогие? Как здоровье, главное? У вас, наверное, зима только начинается, зима весёлая и нарядная, не то что наша ведьма. Дай Бог, чтобы у вас всё было ладно и хорошо, а главное, чтобы вы были обе здоровы и чтобы Борис поправился. Как я за него беспокоюсь и как я далеко от него и от вас! Каждый день, каждую минуту я зову на помощь чудо, которое вернёт меня в мир живых, в нормальную, осмысленную жизнь, когда я буду делать, видеть, слышать, а не мечтать, вспоминать и представлять себе! И сама не пойму, дура ли я с этим самым своим ожиданием чудес или умница, знающая, что правда и право своё возьмут? Нет, кажется, всё-таки дура!

Лиленька, очень прошу Вас поблагодарить и поцеловать за меня Нютю, недавно приславшую мне 100 р. Сама не пишу, т. к. не уверена, что этим доставлю ей большое удовольствие. По совету Бориса читаю «За правое дело» Гроссмана², начало нравится.

Крепко целую вас, родные мои, очень жду весточки о вас и о Борисе.

Ваша Аля

' 20 октября 1952 г. Б.Л. Пастернак перенес тяжелый инфаркт.

² Роман В.С. Гроссмана «За правое дело» печатался в № 7-10 журнала «Новый мир» за 1952 г.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

8 ноября 1952'

Дорогие мои Лиленька и Зина! Спасибо за открытки, деньги и телеграфное сообщение о здоровье Бориса. За всё, за всё спасибо, родные мои. Как я рада за Бориса, что он поправляется, какой это

камень с души, но ещё не вся гора. Я в вечной тревоге за вас и за него и вечно Бога молю, чтобы вы были живы и здоровы. Кажется, да может быть, так оно и есть, в вас заключена и моя жизнь, во мне и ваша, настолько болезненно переношу я все ваши болезни, настолько вместе с вами оживаю, когда вы поправляетесь. Вы знаете, я даже не очень огорчилась, узнав, что ту, клубную, посылку из Москвы не приняли, настолько ругала себя за посланную вам эту просьбу. Я ведь лучше других знаю и понимаю, насколько трудно вам каждое лишнее усилие.

Чувствую я себя эту зиму не очень-то важно, ужасно переутомлена, до того даже, что мне, при моём неизменном аппетите, и есть больше, чем раз в сутки, не хочется. Работаю, работаю, просто из кожи вон лезу, чтобы только отдалить ту минуту, когда моему начальству захочется снять меня с работы. Конечно, это — не единственный смысл в моей работе, вы сами знаете...

Зима в этом году такая холодная, что, когда после сорока- и пятидесятиградусных морозов вдруг выдаётся какой-нб. двадцатипяти-гра-дусный денёк, нам кажется, что весна наступила! Топить можем только раз в сутки, т. к. обе работаем с утра и до вечера без обеденного перерыва, и наш домишко промерзает насквозь, стены (внутри) в снегу, вода на полу замерзла, кот сидит в духовке, а собака явно грелась на кровати. К тому же темно 22 часа из 24 возможных, и глаза болят от непрерывного керосинового, притом же недостаточного, освещения. Подумать только - это моя четвёртая зима здесь! Очень приятно!

Прочла я «За правое дело», о котором писали мне и вы, и Борис, но, увы, не в восторге, хоть и отдаю должное и наблюдательности, и уму автора. Но книга без хребта и без единого героя, и т. к. автор - не Толстой (единственный писатель, которому удалась книга с несколькими главными героями, «Война и мир»), и — поэтому книга не едина, а рассыпается на отдельные кадры, как фильм. В таком виде, в котором она сейчас, — это не книга, а только подготовка к ней, хроника, отдельные удачные и неудачные записи и зарисовки. Не согласны?

В кино не хожу почти никогда, м. б. оттого, что оно у меня под боком и мне слышно всё звуковое оформление, все диалоги каждой картины. Наши концерты и постановки не смотрю никогда, чтобы не расстраиваться, т. к. всегда что-нб. да не так! Но за кулисами бываю часто и всё равно расстраиваюсь оттуда. По части всяких сценических неполадок одну, забавную, рассказал мне наш художественный руководитель: на одном любительском спектакле герой поцеловал героиню так крепко, что его чересчур сдобренные клео-лом² чёрные усы оказались приклеенными на её лице. Пришлось закрыть занавес, публика же не могла успокоиться в течение двадцати минут.

Сейчас у нас готовится «Женитьба» Гоголя, несколько одноактных пьес, концерт ко дню рождения т. Сталина и программа к новогоднему балу-маскараду. Работы уйма, особенно у меня (декорации, костюмы, фотомонтажи и выставки, лозунги, плакаты, рекламы). Если успею, вложу в это письмо несколько новогодних картинок, чтобы вы поздравили кого захотите. Если нет - вышлю следующим письмом.

Целую вас крепко и люблю.

Ваша Аля

Слышно ли что про Нину, Кузю, Мульку? Где и как они?

' Вероятно, это письмо написано после отправки предыдущего, датированного тем же числом, и получения открытки, телеграммы и денег.

²Клеол - специальный клей, используемый гримерами.

А. И. Цветаевой

14 ноября 1952

Дорогая моя Асенька! Так давно не писала Вам, моя родная, что не знаю, с чего и начать. Начну с того, что буду просить прощения за своё молчание, а продолжать — объяснениями и оправданиями его. Очень трудное было у меня всё это время, начиная с осени (картошка, дрова) и кончая ноябрьскими праздниками с почти круглосуточной работой. В этом году нам пришлось очень солидно ремонтировать наш домик, перестраивать кухню, крыть крышу и т. д. Одно это отняло неимоверное количество времени и сил, не говоря ужо деньгах (сам ремонт обошёлся в 450 р., не считая материалов). Ужасно трудно было с добычей дров, причём запасти их полностью на всю зиму не удалось, несмотря на все усилия. Огородик у нас такой маленький, что в самый урожайный год собираем с него не больше 2'/₂, 3 мешка картошки. Ещё 6 мешков докупаем — а это 300 р. Из овощей здесь родится капуста и немного морковь и репа, но всё это сажается здесь в небольшом количестве, и запасти овощей на всю зиму не удаётся. А главное - всё «добывается», и всё с трудом, и всё в свободное от работы время, которого фактически совсем не остаётся. Было у меня, кстати, и довольно сильное переживание, меня было уволили с работы, и не за то, что я, скажем, не справляюсь с ней, а за моё восьмиклассное образование⁶⁹, но пока что на работе оставили. Вот

что действует на меня прямо угнетающе, каждый день чувствую себя висящей на волоске и — что делать, когда этот волосок оборвётся? Здесь ведь очень нелегко с работой, даже уборщицей устроиться не просто, да и не во всякую организацию примут, уж не говоря о том, что на такой заработок прожить очень и очень трудно, да и физически в здешних условиях это уже не под силу.

Устала я очень, а жизнь идёт, не оставляя ни дня на передышку. В выходные дни - стирка, пилка и колка дров, уборка, мытьё полов, готовка впрок и т. д., в рабочие дни — работа, работа и работа + самое неотложное домашнее. За три с лишним года, проведённых здесь, я сильно сдала, и, вероятно, не столько из-за всяких местных трудностей физического порядка, (ко всему этому я достаточно привыкла!), сколько потому, что на душе вечно тревожно, беспокойно. То писем долго нет, то с работой неладно, то... главное, что конца-краю этому не видно. Раньше хоть был день и час, которого можно было дождаться...

Ещё очень убило меня известие о тяжёлой болезни Бориса, которого в инфаркте свезли в Боткинскую. Главное, в письме, которое я получила от него до этого, он писал о том, что доволен летом, хорошо отдохнул, хорошо работал, полон планов и сил для их осуществления. И сразу после этого несколько строк карандашом, неузнаваемые каракули. Боже мой, хоть бы жив остался! Я кажется, больше не в силах никого терять, да и не в этом дело, не в моих силах, а в его жизни...

И вот Асенька моя, не сердитесь на то, что иногда подолгу не пишу, всегда знайте, что всегда Вас помню и люблю, но иногда просто не в состоянии написать хоть несколько строк.

Сама иной раз удивляюсь тому, как в молодости много даётся и как под старость - а в старости особенно! много отнимается - даже больше того, что было дано! Сейчас меня не хватает не то, что на лишнее — на насущное! И мне недостаёт.

Ну а вообще пока что всё слава Богу. Жива, здорова, сыта, работаю. Крепко и нежно целую Вас и всех Ваших, очень жду какой-нб. Вашей передышки, когда Вы сможете написать мне.

Всегда Ваша Аля

Ада целует. ⁶⁹

Б.Л. Пастернаку

8 декабря 1952

Дорогой мой Борис! Недавно получила открытку от Лили, а вслед за ней телеграмму - о том, что тебе лучше. Слава Богу! Я не то что волновалась и беспокоилась, п. ч. и так почти всегда о ком-то и о чём-то беспокоюсь и волнуюсь, а просто всё во мне стало подвластно твоей болезни, я ничего, кроме неё, по-настоящему не понимала и не чувствовала. Одним словом - всё время болела вместе с тобой и продолжаю болеть. Правда, после весточек о том, что ты поправляешься, на душе стало легче, но у меня всегда бывало так, что всякую боль и тревогу я переносила труднее, и помнила дольше, чем нужно, и с физическим прекращением боли она всё равно ещё долго жила во мне. Так же и теперь — ты всё болишь во мне, хоть я и знаю, что тебе легче.

Не писала тебе всё время из-за какого-то внутреннего оцепенения, которое по-настоящему прекратится только тогда, когда я получу от тебя первые после болезни строки. Всё время думала о тебе и с тобою, и все свои силы присоединяла к твоим, чтобы скорее побороть болезнь. Это не слова.

А так у меня всё по-прежнему. Зима в этом году, кажется, особенно лютая, всё время около 40°, несколько дней доходило до 50°, и всё время ветры. Мы обе на работе с утра до вечера, придёшь, а дома всё промерзло и снег выступил на стенах. К счастью, печка у нас хорошая, сразу даёт тепло. Ещё больше холода донимает темнота, день настолько короткий, что о нём и сказать нечего. С утра и до ночи керосиновые лампы, только в редкие солнечные дни как бы рассветает ненадолго. Очень устают глаза, да и вообще всё устает от холода и темноты, от их неизбежности и однообразия. Однообразно здесь всё, редки просветы нового или чего-то по-новому увиденного. Поэтому всегда — здесь - особенно радуют праздники, это по-настоящему «красные» дни, в лозунгах и знамёнах, дни, с красной строки вписанные в белым-белые страницы зимы. Я живу так далеко от всего, что перестала ощущать и понимать расстояния, объёмы, размеры. Стоишь на высоком берегу, и только и чувствуешь, что спиной упираешься в полюс, лицом — в Москву, головой - в небо. Всё близко, просто и ведомо, и аравийские восходы над ледяной пустыней, и звёздные дожди, и... и... и... Кстати об «и», я прочла «За правое дело»⁶⁹, всё, кроме окончания. Не могли не понравиться отдельные места, и не могла не разочаровать вся книга в целом. Рассыпчатая она, без стержня, без хребта, без героя — записная книжка, а не книга. Гроссман, конечно, талантлив и бесспорно наблюдателен, но меня всегда раздражает такая форма повествования (вот у Эренбурга, например, да и у многих, начиная, кажется, с Дос-Пасоса²) - будто бы автор сценарий пишет, заранее представляя себе, как всё это будет выглядеть на экране. А некоторые веши как-то (с моей точки зрения) бестактны — как, например, одна подруга прикалывает другой брошку, там, в бомбоубежище, чувствуя, что больше они не встретятся. Накинь одна пожилая женщина другой платок на плечи, вот уже и правдоподобно, а брошечку могла восемнадцатилетняя восемнадцатилетней же приколоть — тем брошка и ценность и память даже при бомбардировке. И кроме того, мне кажется, не характерно для интеллигенции подчёркивать прощальность встречи. Пусть ты знаешь, что навсегда, а другому, близкому, ни за что не покажешь, чтобы он не знал, не почувствовал, чтобы ему легче было. И много-много такого как-то огорчило меня в этой книге-хронике. Вернее всего - придираюсь, смотрю со своей колокольни, я бы, мол, не так сделала, я бы по-другому написала... А отдельные места хороши, хороша разговорная речь, природа.

Крепко, крепко целую тебя, поправляйся, мой родной.

Представляю себе, как измучила тебя болезнь и неподвижность! Будь здоров!

Твоя Аля

' В письме А.С. от 19.Х.52 г. Б.Л. Пастернак делился с нею впечатлениями о романе В.С. Гроссмана «За правое дело» и просил ее: «Искренне напиши мне, что ты думаешь».

² Джон Дос Пассос (1896-1970) - американский писатель.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

2 января 1953

Дорогие мои Лиля и Зина! Наконец могу хоть немного поговорить с вами, после многих и многих дней отчаянной работы в условиях отчаянной здешней зимы. Во-первых, огромное спасибо за снег, бахромки и ёлочных зверей (последние пришли как раз 30 декабря в целости и сохранности). Такие очаровательные игрушки, ещё не видела таких. Их я, конечно, оставила себе. К сожалению, снег дошёл не весь, два конверта, в одном из которых, судя по вашему письму, должен был быть счёт, пропали. Очень подозреваю, что пропали они именно здесь, но, увы, доказать ничем не могу. Напишите хотя бы так, без счёта, сколько стоили бахромки и снег, наш директор обещал всё равно оплатить и просит передать вам свою благодарность за внимание к нашему далёкому Дому культуры.

Такой холодной зимы, как эта, мы ещё не переживали здесь. Всё время t° колеблется между 40° и 50°, с достаточно сильными ветрами. Снега пока что, по сравнению с прежними годами, очень мало (по здешним, конечно, понятиям!), что имеет свои преимущества, т. к. ходить можно по хорошо утоптанным дорожкам и тропкам, не проваливаясь то по колено, то по пояс в очередной сугроб. Но холодно почти что нестерпимо, «почти что» потому, что нет такого холода, которого не преодолевал бы русский человек. Так же возят дрова из леса, сено из-за реки, воду из Енисея, так же ходят в школу и на работу. В нашем же клубе как раз в период подготовки к Новому году совсем не было дров, и пока дирекция с величайшим трудом добывала их, мы все работали в помещении, где стояла такая же стужа, как на улице, только разве что без ветра. Больше всего доставалось мне, которой почти всегда приходится работать на полу, т. к. обычно размеры рисунков, плакатов, лозунгов, декораций не

позволяют расположиться на столе. Краски и вода замерзали немедленно, кисти превращались в ледяные, несгибаемые, да и сама я превращалась в сосульку. На всё огромное здание горела одна железная печурка, да и то с большими перерывами. В таких тяжёлых условиях пришлось готовить всё новогоднее, праздничное, сказочное, весёлое оформление. Только в последние дни декабря удалось наладить отопление, и теперь всё слава Богу! Со всеми своими «оформительскими» задачами справилась, правда, с большим трудом и напряжением. Ведь вы представьте себе — после 12—14 часов работы на таком морозе приходишь домой, где тоже всё застыло, колешь дрова, затапливаешь печь, с нетерпением ждёшь тепла, а оно приходит так медленно! И надо ещё и готовить, и стирать, и прибрать, и всё на свете! А тут ещё под конец года у нас оказались по всем статьям израсходованы все средства, очень задержали зарплату — одним словом, всё одно к одному. Ада тоже работала очень много, приходила поздно, бились мы, бились и, наконец, кое-как спровадили этот несчастный холодный декабрь. Теперь верим и надеемся, что 1953 будет для нас всех тёплым, добрым, милостивым!

Сегодня у меня, наконец, выходной день, после стольких дней рабочих. Я сижу в одной ночной рубашке и пишу вам, ожидая, пока согреется вода (вернее - талый снег!) для мытья головы и всей собственной персоны. Время — уже двенадцатый час, но пишу ещё при лампе. День начинает немного прибавляться, о чём знаем пока что из календаря, а так, простым глазом, ещё не видно. И всё же скоро настанут белые ночи, вернее — сплошные, круглосуточные, дни, которые так же надоедят, как сплошная зимняя ночь.

Новогодние праздники у нас в клубе прошли удачно, своим оформлением я, в общем, довольна, т. е. на нём нет и следа тех климатических трудностей, которые приходилось преодолевать, осуществляя его. С большим трудом, чуть ли не со «слезьми» удалось выпросить в одном магазине 30 метров коричневой оберточной бумаги по 5 р. килограмм. (Другой бумаги вообще в природе нет!) И вот на этом фоне я расположила маскарадные фигурки, пляшущие вокруг ёлок, пляшущих же Дедов Морозов, разбрасывающих подарки, звёзды и всякое новогоднее волшебство. Так были украшены большими панно все стены фойе; в зале же были просто флажки да снежки, нанизанные на нитки и поднятые к потолку. Ёлки были две, по обеим сторонам сцены. Украсить их удалось неплохо, а вот с освещением их вышло неважно, т. к. были только обычные, комнатные лампочки, слишком для ёлки яркие, заглушавшие все игрушки и украшения. На сцене повесили два задника - на первом, тёмном, был 1952 год — Дед Мороз, уходящий — и большой листок календаря с датой 31 дек<абря>. В полночь этот задник отдернули и на втором, красном, появился Новый год — ребёнок, летящий на самолёте в сопровождении голубей мира, и листок календаря с датой 1 января.

Особенно удачно прошёл у нас вчера детский бал-маскарад. Чудесны были праздничные, умытые ребятишки, с такой радостью игравшие во все игры, так тепло встречавшие наших артистов, с таким восторгом теребившие Деда Мороза! Были чудесные костюмы, Крокодил, Слон, Заяц, Охотник, Рыбак, ну и, конечно, множество Голубей мира, Снежинок, Снегурочек и т. д. Сами дети тоже много выступали, читали, пели, плясали, некоторые очень хорошо. В общем, все остались довольны и у меня как-то потеплело на сердце после этого праздника — без пьянки, без хулиганства, без всего того, что в здешней глуши так часто уродует каждый праздник.

Причём были все возрасты детства, и такие товарищи, которые еле-еле выучились ходить самостоятельно, и мальчуганы с ломающимися голосами и пробивающимися усиками, и девочки, робко и гордо несущие свою пробуждающуюся девичью красоту, и милые существа в марлевых костюмчиках, существа с одинаково угловатыми движениями, одинаково звонкими голосами, не мальчики и не девочки, а просто «дети».

Новый год мы с Адой встретили вдвоём, начерно, усталые, но дружные, немножко выпили, немножко закусили и легли спать сейчас же после того, как Новосибирск поздравил нас с Новым годом по радио. Собираемся ещё раз встретить его хоть по старому стилю, по-настоящему, с ёлкой, чистые, отдохнувшие и даже нарядные. Надеемся, что нам это удастся. Ведь из-за моего расписания работы мы никогда ничего толком не празднуем!

Вот сколько наговорила вам всякой всячины. Пора заканчивать. Спасибо вам, дорогие, за подарки, письмо, за новогоднюю телеграмму. Всё пришло как раз к празднику. Ещё раз поздравляю вас с Новым годом и желаю большого, большого счастья. Спасибо вам за всю вашу доброту, за всю вашу любовь, за вечно молодое и отзывчивое ваше сердце, за то, что вы — моя семья.

Очень продолжаю беспокоиться о Борисе - хоть и радуюсь вестям о том, что он поправляется, но какая это мучительно-долгая история и как ему, наверное, тоскливо в больнице!

Крепко целую вас и люблю. Пишите!

Ваша Аля

Б.Л. Пастернаку

28 января 1953¹

Борис мой родной, наконец получила первую твою, уже домашнюю, весточку². Спасибо тебе! Я не сразу почувствовала облегчение, слишком велика была во мне тяжесть твоей болезни, мне ещё нелегко и сейчас, я ещё страдаю по инерции, но вместе с тем и наступает в душе рассвет дня твоего выздоровления. Как я вымаливала тебя у тёмного, северного неба, у ледяной северной реки, у всех четырёх ветров, у всех суровых северных стихий, как будто бы именно они держали тебя в плену, как будто бы от них всё зависело! Я не молюсь, я не умею, я не верю - несмотря на все Асины заклинания! но в час горя, в час беды, я вся по-язычески растворяюсь в небе, не в том, что выдумали люди, а в том, что над головой, я чувствую, как и моя судьба включается в вековечное движение судеб всех светил и всех стихий — боль утихает. Нет больше ни времени, ни пространства, ни условностей, я вхожу в твою палату и беру в руки твоё сердце. - Но как недолговечна эта анестезия! И опять бьёшься головой об стенку — единственный вид реальной помощи, которую я способна оказать себе и другим! Живу я всё так же, по-прежнему очень много работаю, по-прежнему последние крошки времени отнимает здешнее мудрёное хозяйство, и всё самое нестоящее стоит больших усилий, а на самом-то деле самым главным всё время была твоя болезнь, да и не то что болезнь - жизнь твоя.

Очень хорошо, что вы поедете в санаторий, и очень хорошо, что ты уже дома, и очень, очень хорошо, что ты мне написал, и всё очень хорошо. Где ты будешь отдыхать, далеко или где-нб. под Москвой? И как хорошо, что вместе с Зиной³. Какая дикая вещь, собственно говоря, что тебя я знаю почти наизусть, гораздо больше и глубже, чем любая мать своего ребёнка, — а её и о ней — совсем ничего. И о том, что её зовут Зиной, узнала недели три тому назад, из Асиной открытки, где было сказано, что Зина пишет о том, что тебе лучше.

Я помню только, как тогда, давно ты приезжал к нам на несколько дней⁴, мы сидели среди книг и апельсинов у тебя в гостинице, и ты был страшно влюблён (в Зину!) и нечленоразделен. Потом мы ходили с тобой в магазин и покупали ей маникюрный прибор и платье, и ты пытался объяснить мне её рост и размер на моём росте и размере, и в это время глядел на меня, но мимо и сквозь. Так с того самого дня Зина, с её ростом, размером, цветом волос и глаз, сущностью, со всем тем, благодаря чему она, именно она, стала твоей женой - остаётся для меня полнейшей тайной. Одним словом

«жена — есть жена», сказал Чехов. Всякая.

В том числе и Зина.

Родной мой, поправляйся хорошо, крепко, не торопясь, не обольщаясь хорошим самочувствием и не пугаясь плохого, я знаю, что должно пройти ещё порядочно времени, пока всё в тебе уравновесится и успокоится.

Как всегда, прошу тебя не удивляться бреду моих записок, я всегда пишу ночью, почти во сне, и, вероятно, не бредовым и не сонным остаётся одно, основное — я очень люблю тебя, настолько, что вот ты уже и дома, а не В больнице. Мы все ОТСТОЯЛИ И отпросили _А, Эфрон в Доме культуры тебя, и Зина, и Ася, и все те, кого я не знаю, — и я тоже.

Крепко целую тебя, мой родной. Поправляйся.

Твоя Аля

¹ В кн.: Эфрон Л. О Марине Цветаевой (М., 1989. С. 405) письмо это ошибочно датировано 28.I.52 г. М.А. Рашковская и Е.Б. Пастернак - публикаторы новооткрытых писем Б, Пастернака Ариадне Эфрон. (Знамя. 2003. №11)- передати-ровали его в соответствии с оригиналом.

² В письме от 12.1.53 г. Б. Пастернак пишет А.С. «Аля, Алечка! Ты и твои слова все время были со мной. Я - дома...» (Там же. С. 171).

³Зинаида Николаевна Пастернак (1888-1966) - жена Б.Л. Пастернака.

⁴ Речь идет о приезде Б.Л. Пастернака в Париж на Международный конгресс писателей в защиту культуры 24-27 июня 1935 г.

Б.Л. Пастернаку

25 февраля 1953

Дорогой мой Борис! Сегодня я видела тебя во сне (это начало не сулит ничего путного, и сейчас же вспоминается Ася в худших её проявлениях, т. е. в видениях и снах!). Но всё равно я расскажу. Мы шли с тобою рядом, и слева был бледно-зелёный и сверкающий ледоход, он же - море, и ты говорил о том, что всё — условно, что те же сосны в Туруханске и в Крыму, а я плохо слушала и смотрела на твой профиль, тёмный против солнца, и была отчего-то преисполнена гордости и лукавства. Мы шли, и нас обгоняли грузовики-цистерны с волго-донской водой, потом был город, у входа в который ты остановил грузовик и попросил у шофёра воды — запить лекарство. Лекарство было в маленьком четырёхугольном флакончике, и принимать его нужно было четыре раза в день. Мы искали стакан, и смеялись над тем, что ищем его, и ты запивал свой порошок из моих ладоней, я смотрела на твой затылок свысока и с нежностью. Потом ты похлопал цистерну по боку, как коня, и сказал, что вода — святая и живая. «Привет!» — сказал шофёр, и святая и живая вода уехала. Ещё потом, когда мы уже шли по городу, ты вдруг как-то очень по-простецки сказал: «Нужно всё-таки будет отхлопотать тебя у мамки!» Потом подумал и добавил: «Голову преклонить негде. Положу её тебе на колени». И я подумала о том, что всё тебе идёт, даже говорить «мамка» (это про мою-то маму!) и «отхлопотать». Я проснулась с чувством, что ты и в самом деле был рядом, вот уже вечер, а чувство радости оттого, что я встретила тебя, не растворилось, не иссякло. Вполне наяву я сбегала на почту и получила твою открытку из Болшево. Слава Богу, что ты чувствуешь себя лучше. Ты и не представляешь себе, как я извелась за твою болезнь и какое это счастье — вновь держать в руках твои весточки! Только не работай слишком много, не переутомляйся. Ведь ты, наверное, и не замечаешь усталости, работая. Я устаю только от хозяйственных дел, и безумно — от разговоров, так что вполне понимаю тебя с твоей жаждой одиночества во время прогулок. Вообще же под старость лет меня, видимо, одолевает мания величия, мне всё кажется, что только я одна «разговариваю», а остальные — «болтают». Впрочем, избегаю и того и другого.

Так значит ты в Болшеве. Да, мы все жили там, наша дача была недалеко от станции. Я там была по-настоящему счастлива, и сознавала, что счастлива. Но потом, путём сравнения, поняла, что то было счастье, а так просто - жила, и каждый день был сознательным, вернее — осознанным счастьем. Невероятно! И ведь та же самая я!

Работаю я по-прежнему много, но успеваю читать и думать о прочитанном.

Кстати, читал ли ты в «Правде» рецензию Бубеннова о «Правом деле» Гроссмана?¹ (как правильно: рецензию «о» или «на»? Эпитафия, я знаю, «на». Рецензия тоже, наверное!)

Это письмецо я рискну послать тебе в Болшево, хотя точного адреса не представляю себе. Значит, ты там!

Помнишь, как мы сидели с тобой в сквере против Жургаза и тебе было так тяжело, а я была полна своего «осознанного» болшевского счастья? Ты говорил, что завидуешь мне, что я молода и что у меня всё так просто в жизни. Это, кажется, был единственный раз, что ты меня обманул!

Дни у нас становятся длиннее, теплее — около —15—20°. Приближается моя сороковая весна, но с точки зрения чисто женской меня это мало трогает, т. к. здешний климат сохраняет молодость даже мамонтам! Крепко целую тебя, поправляйся!

Твоя Аля

¹ Статья М.С. Бубеннова о романе В. Гроссмана «За правое дело» была опубликована в «Правде» (1953. 13 февраля № 44).

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

16 марта 1953

Дорогие мои, как была счастлива, получив вашу телеграмму, ведь с самого начала года не имела от вас ни строчки и безумно волновалась. Слава Богу, что вы, поелико возможно, здоровы, а больше мне ничего и не нужно от вас, лишь бы были здоровы! Хоть и знаю, что здоровье ваше состоит из сотни болезней, а всё же обрадовалась.

У нас потеплело, мороз около -15°, и кажется - жарко, душно, трудно дышать — честное слово! Солнце начинает пригревать, дни — длиннее, скоро прилетят первые здешние птицы — снегири, похожие на белых воробьёв, трогательные предвестники той необычайной катавасии, которая здесь называется весной. Сейчас, пожалуй, самое для меня приятное время года — уже не холодно, ещё не тепло, не тревожат душу плеск воды, шум птичьих крыльев, гудки пароходов, мороз уже не сковывает, ночь не угнетает, день не будоражит. И было бы хорошо и тихо на душе, если бы тихо было в мире. Но увы, это совсем не так...

Эти дни особенно много работала над декорациями к пьесе «За вторым фронтом»¹, которая у нас вчера, наконец, была поставлена. Декорации, учитывая наши весьма ограниченные возможности, получились неплохие, но я никогда не бываю вполне довольна своей работой, хоть и лезу из кожи вон, чтобы сделать хорошо. Меня до сих пор выручают присланные вами краски, кисти. Ваша забота всегда со мной. Спасибо вам за всё.

9 марта мы вместе со всей страной провожали в последний путь товарища Сталина. Всё население села собралось на маленькой площади перед трибуной, слушали траурный митинг на Красной площади, и Москва была близко, как никогда. Всем было очень грустно, многие плакали, особенно во время речи Молотова. Странным казалось всё это, нереальным, и эти траурные знамёна, и имя Сталина в сочетании со словом «смерть» — взаимоисключающие слова! Вообще же смерть я пойму, наверное, тогда, когда сама умирать буду. А так -все ушедшие мне дорогие всё равно живут, во мне и со мною.

На душе у меня всё время грустно-грустно, хоть я и бодра и, вероятно, даже внешне жизнерадостна. А как хотелось бы посидеть рядом с вами, поговорить и, может быть, даже помолчать, просто побыть рядом. Тут ведь так далеко, так отчуждённо и одиноко!

Сейчас уже поздняя ночь, очень тихая и тёмная. И звезда с звездою говорит. Крепко целую вас и люблю, мои дорогие. Всегда всей душой с вами. Пишите хоть открытки, хоть изредка, я ведь очень о вас беспокоюсь. Скоро напишу ещё и, надеюсь, менее непутёво.

Ваша Аля

¹ Пьеса украинского драматурга Вадима Николаевича Собко (1912-1981).

В 1997 г. составителю этой книги в Туруханском доме культуры рассказывали о впечатлении от декорации к этой пьесе - витраже, который А.С. сделала из маленьких кусочков слюды, раскрасив их и подсветив.

Е.Я. Эфрон

6 апреля 1953

Дорогая моя Лиленька! Ваше письмо с цикламенами получила в субботу накануне Пасхи. Очень ему обрадовалась — ещё бы! Первое письмо за этот год! Но зато огорчило состояние Вашего сердца и этот припадок. Т. к. сейчас опять все медицинские светила на своих местах¹, надеюсь, что сердцу Вашему будет лучше! Моему, определённо, стало легче. Страшно было представить себе возможность существования такой дикой группы в наше время и, главное, в нашей стране. И радостно, что сумели разобраться и что виновные будут наказаны.

Лиленька, Вы пишете об амнистии и о том, чтобы я написала о себе Ворошилову. Амнистия ко мне не относится, и Ворошилову я писать не буду. Я не одна в таком положении, и «дело» моё никого не заинтересует. Кроме того, по-честному говоря, я не считаю, что вообще могу подойти под какую-либо амнистию, т. к. вины никакой за собой не знаю и «простить» меня нельзя! Но вот Асе может быть облегчение, т. к. я слышала (но не знаю ещё, насколько это достоверно), что инвалиды будут иметь право на выезд. Это было бы чудесно, ей ведь там так тяжело живётся! И Юз должен получить «чистый паспорт», у него ведь срок был всего 5 лет. Придётся Нине «обратно» менять свою квартиру², а это ведь очень сложное дело! <...>

Весна приближается. Два дня у нас было чуть выше нуля, начало таять, мы все растерялись — рассчитывали ещё на по меньшей мере месяц морозов. Светло уже до 8'/₂ вечера, можно лампу не зажигать. И солнце сквозь стёкла подогревает, зелёный лук растёт вовсю. А главное, и небо и снег днём наливаются какой-то особой, спелой, сливовой синевой, и чувствуешь — вот-вот вода, вот-вот весна!

Снег покрыт тонкой корочкой льда, и ребятишки ожесточённо катаются с гор на санках. Уже настолько тепло, что на свет божий выбираются самые малыши, бледные, как картофельные ростки. Здесь ведь зимы настолько суровы, что самые маленькие от осени до весны безвыходно сидят дома.

Пасху мы немножко справили — Ада спекла куличик, наши две несовершеннолетние курицы снесли за три недели три яйца, и в субботу удалось достать немного творога, так что всё было честь честью, даже с вашими цикламенами.

Читать не успеваю, в кино не хожу, нигде, кроме работы, не бываю, но зато постоянно мысленно говорю с вами и, выговорившись, сажусь за письмо. Ну и выходит, что писать почти нечего.

Крепко целую вас и люблю, дорогие мои, постоянно с вами и, здравому смыслу вопреки, всё равно верю, что мы встретимся!

Ваша Аля

¹ 4 апреля 1953 г. в «Правде» было помещено сообщение Министерства внутренних дел о реабилитации группы врачей, обвинявшихся «во вредительстве, шпионаже и террористических действиях в отношении активных деятелей советского государства». В числе реабилитированных был упомянут проф, П.И. Егоров, в течение многих лет лечивший Е.Я. Эфрон.

² После повторного ареста И.Д. Гордон был отправлен в ссылку, а Нина Павловна обменяла свою московскую комнату на красноярскую и поселилась там вместе с мужем.

Б.Л. Пастернаку

Туруханск, 6 мая 1953

Дорогой мой Борис! Устала, как здешняя собака (именно здешняя, т. к. на них всю зиму возят воду и дрова), и поэтому только сейчас в состоянии написать тебе немного, и поблагодарить тебя за неизменную твою заботу. Спасибо за всё, мой родной! Я писала тебе по какому-то фантастическому адресу в Болшево, когда ты там отдыхал, но не знаю, дошло ли письмо, если нет, то беда очень невелика. Да, этот год полон событий и перемен¹, я немного понимаю это умом, но ничего не успеваю осознать как следует. Я настолько, видимо, перенасыщена «прожитым и пережитым», что всё последующее как-то не достигает души, если её у меня хоть сколько-нибудь осталось? Вернее всего, я просто дико устала, немного отойду и снова начну всему удивляться.

Опять весна. Здесь она, до явного начала лета, горностаевая, белая с проталинками чёрной земли. Вначале эта необычная весенняя масть трогала меня, а теперь я привыкла и надоел этот бедный полу^тР^аУР, раскинутый на тысячи километров, на десятки дней. Преснота, грозная по своим масштабам, что может быть противнее? И потом, сколько ни живи, а сирени всё равно не дождёшься. Птицы не поют, цветы не пахнут, куры не несутся, всё назло, всё наоборот. А между тем весна здесь, как и всюду, самое доброе время года. Что же скажешь об остальных?

Изредка, с чувством нежности и досады, получаю Асины письма на нарочитых клочках бумаги, без начала, без конца, где под копирку, где — оригинал, какие-то скифские могильники. Роешься, роешься, пока набредёшь, да и то не всегда, на какое-нибудь бронзовое украшение, да и то не угадаешь, где и зачем его носили. В ней очень много маминого, но искривлённого и изуродованного до неузнаваемости, они схожи и несхожи, как здешняя корабельная сосна и карликовое японское деревцо. Маму я всегда как-то гордо люблю, а Асю совсем не так, иначе. И потом Ася со всем её бесспорным благородством, цепка и гибка, чего в маме совсем не было. Лиля тоже пишет и тоже редко, и мало, но меня всегда бесконечно радуют её письма. Она полна тепла и света, полна - ну как бы сказать? материнства, что ли? Пожалуй, именно материнства - и в отношениях с людьми, и в отношении к работе, к жизни: добро и чувство ответственности перед всеми, за всё. Я только с ней да с тобой чувствую себя родной кому-то, а так сколько лет хожу в падчерицах, и как это опротивело! Главное, внешне к этому привыкаешь, а внутренне — невозможно. Да к тому же падчерицы приемлемы, ну, скажем, до двадцатипятилетнего возраста, а к сорока сами ведь-меют. И медведеют.

Оторви хоть маленький кусочек своей милой, подмосковной весны в мою пользу, напиши мне, как сердце и как работа. Я знаю, насколько ты — оправданно — скуп в отношении времени, и, следовательно, писем, но всё равно напиши мне немножко. Я тоже ведь почти роман (отменно длинный, длинный, длинный...), не весь же век мне ходить в Брокгаузах, и потом может быть всевышний автор придумал мне всё же не слишком грустную развязку? (Это я к тому, что я вполне заслуживаю письма!)

Да, я почти не заметила, как в этом году прошли здесь майские праздники — только видела много очень живописных пьяных. Один из них даже выбил лбом стекло в нашем клубе, чтобы подышать свежим воздухом. Выбил и ушёл, т. ч. свежим воздухом пользуемся мы.

Крепко тебя целую, будь здоров. Спасибо бесконечное за всё.

Твоя Аля

¹ 5 марта 1953 г. умер И.В. Сталин. 27.III.53 г. была объявлена амнистия, однако на «политических» она не распространялась. 10.IV.1953 г. Б.Л. Пастернак писал А.С.: «Много ведь перемен, они, верно, и тебя коснутся».

А.И. Цветаевой

28 мая 1953

Дорогая Асенька, получила Ваши два письма с фотографиями. Спасибо большое. Раньше я только представляла себе всё, а теперь увидела. Скоро пришлю Вам наше с Адой жильё, нарисую, как только позволит погода — у нас до сих пор так холодно, что заниматься хотя бы подобием зарисовок с натуры немыслимо. На днях пошёл лёд и сейчас всё идёт и идёт — на том берегу Енисея стоит пароход, который из-за льда Тунгуски никак не может подойти к нашей пристани. Ледоход у нас в этом году необычный - где-то выше нас образовался затор, когда он, дней через шесть, прорвался, то вынесло такую уйму льда, что я и во сне и наяву ничего подобного не видывала. На берег вытолкнуло настоящие айсберги, выше наших скромных домиков! Боялись, что всё сомнут и раздавят огромные льдины, но они, слава Богу, остановились, где за метр, где за два от жилья. Так шутил Енисей, а после него с большим опозданием (обычно они идут почти одновременно) пошла Тунгуска. Она идёт буквально со скоростью курьерского поезда (смотришь на воду и голова кружится) — тащит свои льдины и по дороге прихватывает Енисейские береговые айсберги. Всё это под свинцовым небом, при северном ветре и часто присыпанное снежком. На днях на моих глазах утонул мальчик - ловил лес-плавник, цепляя его железным крюком, прикреплённым к канату. Один конец каната он привязал к себе, крюк случайно зацепился не за проплывающее бревно, а за огромную льдину, которая сдёрнула мальчика с берега и утащила, и всё это с такой быстротой, что никто ничего не успел сделать, хоть и кинулись спасать. Страшная, страшная здесь река, и каждый год много жертв. Я с самого детства боюсь воды, причём только речной — с морями и океанами чувствую себя за панибрата, а глядя на реку - утопленницей, и именно эта смерть кажется мне самой страшной, как будто бы не всё равно — смерть!

Новостей у меня никаких, по-прежнему много обе работаем и возимся с хозяйством, скоро начнём возиться с огородом (он у нас крохотный, но возни с ним много, т. к. здесь - береговая галька и землю носим вёдрами), скоро начнём штукатурить, внутри и снаружи, в прошлом году перестроенную кухню, и т. д. Пользуясь «большой водой», которая плещется сейчас под самыми окнами, перестирала очень многое, но ещё не всё — остались коврики (половики) и одеяла, но вода ещё совсем ледяная, руки коченеют. С продуктами это время было туго, старые приели, новых ещё не подвезли, и соседние колхозы не могут из-за «весновки» (предледоходный и ледоходный период) подвозить хотя бы молоко. Но на днях, надеемся, навигация откроется и всё наладится.

Рада тому, что Вы пишете об Андрюше. Очень надеюсь на то, что он не будет слишком задерживаться и скоро сможет приехать. Насчёт же того, вместе или врозь будете жить в дальнейшем, сейчас загадывать трудно — всё остальное в нём, каков он, а не в ней, ибо она, по-моему, неизменна, ни лучше, ни хуже не будет. И от него зависит, какое место она займёт в доме. Всё это покажет будущее. Крепко, крепко целую Вас, моя дорогая, желаю Вам здоровья и удачи, всегда люблю Вас и помню. Привет Нине, поцелуйте детей.

Ваша Аля

Б.Л. Пастернаку

29 мая 1953

Дорогой мой Борис! Я очень скучаю по тебе, хоть и пишу так редко. Не только время моё, но и всю меня, как таковую, съедают неизбывные работы и заботы, вернее не съедают, а разрознивают, разбивают на мелкие кусочки. И в редкие минуты, когда я собираюсь воедино, всё равно чувствую себя какой-то мозаикой. Или - «лебедь рвётся в облака, рак пятится назад, а щука тянет в воду» - в одном лице. В таком состоянии трудно даже письмо написать.

Кончается май, а сегодня у нас первый весенний день, голубой и холодный. Холодный оттого, что лёд идёт. За окном настоящий океанский гул, мощный и равнодушный. Меня с самого детства потрясает равнодушие водных пространств — в любом живом огне больше темперамента, чем в Енисее, впадающем в океан, и чем в океане, поглощающем Енисей. Вода равнодушна и сильна, как смерть, я боюсь и не люблю её. Вчера у меня на глазах утонул мальчик, ловивший с берега лес-пловун. На одном конце верёвки — железный крюк, другой держат в руках, когда подплывает «лесина» — сильно размахиваются, бросают канат, крюк впивается в дерево. Мальчик же привязал канат к себе, крюк с брошенного им конца зацепился не за дерево, а за проходившую мимо льдину, которая стащила его с берега, уволокла за собой. В двух шагах от берега, от людей его закрыла чудовищная неразбериха ледяных кувыркающихся глыб — и ничто не остановилось ни на секунду, ибо «минуту молчания» выдумали люди! Так же неизбежно шла

вода и дул «сивер», и растерзанные, неприбранные косо летели облака, и Бог не сделал чуда, и люди не спасли, и с глинистого обрыва голосила мать, рвала на себе кофту. Лицо её, голые, только что от корыта, руки, грудь были белы, как расплавленный металл, и люди отводили глаза. Смерть и горе всегда голые и на них стыдно смотреть.

Борис, родной, мне даже здешняя весна опротивела, не из-за этого мальчика, а вообще. Небо здесь то слишком густое, то пустое, вода -бездушна, зелень — скупа, люди — давным-давно рассказаны Горьким. По селу ходят коровы, тощие, как в библейском сне, и глаза у них всех одинаковые, как у греческих статуй. Они объедают кору с осиновых жердей на огородах и трутся спинами обо все телеграфные столбы. По мосткам ходят лошади, отдыхающие перед пахотой, и люди шарахаются в грязь. На завалинках сидят «ребята» и рассматривают проходящих «девчат», на которых надето всё, что можно купить в здешнем магазине, так что каждая вторая — в крапинку, каждая третья — розовая, каждая четвертая — в крупных цветах, как лошадь в яблоках, и все - в голубых носках. Над всем этим — слабый, доносящийся из-за реки, запах черёмухи и такие же приторные звуки всепобеждающей гармони.

Сегодня пришёл первый пароход. Среди пассажиров, как мне рассказывали девушки, совсем не было молодых и интересных. Один, правда, сошёл молодой и хорошо одетый, но поскольку он оказался инструктором крайкома, приехавшим проверять результаты политучебы в первичных комсомольских организациях, то интерес к нему угас, уступив место священному трепету.

День у нас уже круглосуточный, но от этого не легче.

Крепко целую тебя, будь здоров!

Твоя Аля

Е.Я. Эфрон

15 июня 1953

Дорогая Лиленька! Сегодня, наконец, после очень долгого перерыва, получила сразу от Вас две открытки и письмо, а также письмо от Нюти. Спасибо сердечное Вам обеим за вашу неизменную заботу и любовь. Насчёт заявлений, о к<отор>ых вы пишете, скажу вот что: во-первых, многие уже отсюда писали и уже получили ответ, отрицательный, все, как один. Во-вторых, моё «дело», как таковое, лично моё, конечно, существует, соответствующим образом оформленное много лет тому назад. Тем не менее моё твёрдое убеждение таково: это «моё дело» — пустая проформа, всё заключается в

том, что я дочь своего отца, и от отношения к нему зависит и отношение ко мне. Я не сомневаюсь в том, что до этого, основного, дела доберутся, как и до тех, кто его в то время разбирал или запутывал. Тогда, и только тогда, решится и моя участь. Писать же об этом я не могу, т. к. дела не знаю совершенно, могу лишь догадываться. Моё же дело настолько стандартно, что я рискую только получить стандартный же отказ и на том успокоиться. Так что, короче говоря, нету меня ни малейшего желания писать, ибо это будет не по су-Е.я. Эфрон. 1933 шеству, а написать по существу также лише

на возможности, т. к. более чем нелепо основываться на предположениях и догадках, как бы ни были они близки к истине. Ещё буду думать, м. б. соображу, как, в какой форме я могла бы написать именно об отце. <...>

Тяжёлый этот год, с болезнью Бориса и авт<омобильной> катастрофой Дм<итрия> Ник<олаевича>'. Я как раз много-много о нём думала и вспоминала его: готовила выставку о Пушкине и поместила туда две фотографии Дм<итрия> Ник<олаевича> - одну из «Путешествия в Арзрум»² и читающего — долго берегла их, вырезав из старых «Огоньков». И как-то эти карточки много мне напомнили -хорошего, светлого, истинного. Не помню, рассказывала ли я Вам, что давно, в 39—40 году, идя по длинным этим коридорам, я увидела афишку с объявлением о Митином концерте в их клубе³ и была довольна этой встречей хотя бы с его именем... Надеюсь, что всё будет хорошо с ним, дай Бог!

Ледоход у нас прошёл благополучно, писала вам о нём во всех подробностях, повторяться не буду, не потому, что сказать нечего, а - безумно некогда. Холодно у нас нестерпимо, еле-еле пробивается травка, всё время ждём, не дай Бог — выпадет снег. Отвоевались с огородом, картошка показывает крохотные листочки. Устали неимоверно — но обо всех подробностях (бытовых) нашей весны — в следующем письме. А пока крепко целую вас, мои дорогие, желаю отдохнуть и поправиться и чтобы всё было хорошо. Поцелуйте и поблагодарите от меня Нютю, когда она приедет. Как я устала и как мне всё здесь надоело! Кстати, с открытием навигации здесь свирепствуют амнистированные, население не в восторге от поведения некоторых из них, видно, стремящихся обратно!

Ещё целую.

Ваша Аля

¹ В мае 1953 г. Д.Н. Журавлев в автомобильной катастрофе получил тяжелую черепную травму и перелом обеих ног.

² Д.Н. Журавлев исполнял роль Пушкина в фильме «Путешествие в Арзрум» (1937 г., реж. М.З. Левин).

³ В 1939-1940 гг. А.С. находилась во внутренней тюрьме на Лубянке и, вероятно, видела афишу о концерте Д.Н. Журавлева в клубе НКВД, когда ее вели на очередной допрос.

Б.Л. Пастернаку

27 июля 1953

Дорогой мой Борис, очень беспокоит твоё здоровье — и молчанье. Что с тобой? Как себя чувствуешь? Напиши несколько слов на открытке, мне этого опять будет достаточно месяца на два вперед.

Я живу всё так же, и от этого «так же» настолько отупела, что сделалась какая-то обтекаемая, и даже все необычайные происшествия последнего времени не достают до сердца¹. Наверное, и сердца-то уж почти не осталось.

Июль у нас был по-настоящему жаркий, первый раз за четыре года. По радиосводке погоды Красноярск всё время шёл наравне с Ташкентом и Ашхабадом. Туруханск тоже старался не отставать. Всё расцвело и выросло на целый месяц раньше, чем обычно — солнце ведь круглые сутки! и всё было бы хорошо, если бы не комары и мошкара. Они буквально отравляли существование, оказывались сильнее солнца, голода, сна.

Начинают поспевать ягоды, хожу в лес, но леса не вижу сквозь сетку накомарника и укусы мошки, сосредотачиваясь только на чернике и голубике. Время от времени забредаю в болото или натыкаюсь на корову, похожую в лежачем виде на бутафорскую скалу. Везде коровы — в лесу, на аэродроме, на кладбище и уж конечно на каждой улице. А молоко продают только кислое.

Ловлю себя на том, что иногда всерьёз рассматриваю в окно клуба прохожих — у кого из знакомых новое платье и «где брали матерь-ял и почём?» За четыре года узнала в лицо всех местных жителей, сразу распознаю приезжих. Кстати, о приезжих — одно время было настоящее нашествие амнистированных, большинство которых устроились в качестве рабочих в геологические разведки, приезжающие сюда на лето. Они внесли некоторое оживление в нашу однообразную жизнь, ограбив несколько квартир и очистив немало карманов. (Конечно, не все они, а некоторые, те, кому не в коня корм.)

В соседней деревне на берегу появился один голый, выплывший из Енисея. Колхозники пожертвовали ему штаны и майку, а потом

спросили документы - откуда они могут быть у голого? Голый рассказал, что его амнистировали, что он ехал из лагеря вместе с несколькими такими же товарищами, по дороге они играли в карты, сперва на деньги, потом на хлеб, потом на одежду — кончилось тем, что кто-то проиграл его самого, и в качестве проигранного выбросили с баржи в Енисей. Я его видела — он ходил всё в тех же колхозных штанах и ждал работы по специальности. На вопрос о профессии отвечал: «вор- карманник».

В общем, всё это ерунда.

Перечитываю сейчас твоего Шекспира, он у многих здесь побывал, и все чернорабочие руки читателей очень бережно к нему отнеслись, книги как новые. А вот Гёте гостит по соседним колхозам и, наверное, вернётся - если вернётся - в очень потрёпанном виде. Ну ничего, пусть читают! Последнее, в чём я была собственницей, это в книгах, а сейчас даже твои выпускаю из рук, пусть, пусть читают!

Родной мой, я надеюсь, что у тебя всё хорошо и что сердце не тревожит. Мне было бы просто неловко навязываться тебе со всеми своими беспокойствами по поводу твоего здоровья, если бы не огромные расстояния, разделяющие нас; они уничтожают всякую неловкость, оставляя неприкосновенными все беспокойства и все тревоги. Очень прошу тебя, напиши несколько слов!

Твоя Аля

'26 июля 1953 г. был арестован Л.П. Берия. А.С. пишет 31 июля 1953 г. Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич: «У меня же с души камень свалился, когда я узнала о том, что он был разоблачен ЦК. Страшный это был человек, и сердечное спасибо ЦК, которое обезвредило его, от имени тысяч людей, пострадавших от него, от имени миллионов людей, которые пострадали бы, останься он у власти».

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

25 августа 1953

Дорогие мои, часто пишу вам, да не знаю, доходят ли до вас мои письма, т. к. весточек от вас почти не поступает. За всё лето получила от Лили одну открыточку, а от Зины вообще ничего. Надеюсь, что всё у вас хорошо, насколько возможно, — часто мысленно разговариваю с вами, даже во сне вас вижу, а больше ничего сделать не могу для того, чтобы вам и к вам быть ближе.

У нас осень, холодно, уже были заморозки. Случаются чудесные ясные и яркие дни, когда природа раскрывается во всей своей про-

стоте и мудрости, а потом опять наползают тучи и не разберёшь что к чему. Хожу в лес - он желтеет на глазах - так хочется остановить падение листьев, увядание, бег времени! Много ягод - наварила черничного и голубичного варенья, собрала ведро брусники. Далеко в тайгу не хожу, боюсь заблудиться, плохо ориентируюсь в лесу, увлекаясь ягодами, теряю направление и забываю, где право, где лево!

Лето было жаркое и сухое, все лесные болотца пересохли, только на дне маленьких озёр осталось немного воды. Летом коровы ходят пастись в тайгу (пастбищ тут нет), заходят далеко, за много километров, и лес, куда редко люди заходят, полон тропинок, протоптанных скотом. Попадёшь на такую тропку и непременно она тебя приведёт к какому-нб. совершенно тебе ненужному водопою.

Хорошо сейчас в лесу! Уже никто не кусает - комары исчезли, пропадает и мошка, не переносящая холода, - никто не мешает любоваться кедрами, соснами, лиственницами, берёзами, никто не мешает вспоминать, думать и даже мечтать по-детски. По-прежнему много работаю, несмотря на то, что получила отпуск. Взяла заказ на оформление клуба - не нашего, а другого, небольшого, профсоюзного - те же лозунги, плакаты, монтажи, диаграммы, так что отдохнуть не придётся, но денег подработаю рублей 300. Осенью их уходит особенно много, т. к. всё приходится закупать на зиму, и топливо, и овощи, и сахар покупать на зимнее варенье и т. д. Потом зимой легче в этом отношении. В этом году нам обещают электричество, привезли мощный локомобиль, и как будто бы будут снабжать электроэнергией всё село. Вот было бы хорошо, а то у меня от керосинового освещения очень устают глаза, трудно постоянно работать при лампах, да и возни много с керосином.

Ночь постепенно прибавляется, но дни ещё большие. Как не хочется расставаться со светом, залезать в долгую зимнюю темноту! Я ведь уже пятый год здесь - время идёт беспощадно!

31 августа будет мамина годовщина, я надеюсь, что в этот день вы с Зиной вспомните о ней теплее, чем это могу здесь сделать я...

Я маму особенно вспоминаю в лесу — она так любила природу и так привила мне любовь к ней, что сама для меня как бы растворилась во всём прекрасном, не человеческими руками созданном. Если только погода позволит, 31-го пойду в золотую тайгу и там одна вспомню маму.

Ну вот, дорогие мои. Крепко целую вас и люблю. Отдыхайте и поправляйтесь и, главное, будьте здоровы.

Ваша Аля

Б.Л. Пастернаку

12 сентября 1953

Дорогой друг Борис! Получила твоё письмо и стихи¹, и хочется сейчас же отозваться, не ожидая несбыточного досуга — и таких же несбыточных настоящих слов. Ты знаешь, я ужасно к тебе пристрастна, и не потому, что это хоть сколько-нибудь в моей природе, а потому, что ты сам не позволяешь иначе — начинаешь тебя читать, и вот уже тобой уведена и тебе подвластна, и всё понимаешь и чувствуешь так, как это сказано тобой. И, чёрт возьми, никогда не знаешь, как это сказано, и почему это именно то самое! У тебя никогда не видно того, что французы метко называют «les ficelles du metier»*, никаких «приёмов», всё так просто и просторно, как божий мир, а поди-ка сотвори! Конечно, «подвластна» — совсем не то слово, вот в том-то и дело, что ты никогда не порабощаешь и что всегда «печаль твоя светла». Откуда в тебе столько света? где, чем, кем пополняешь ты в себе его запасы? Талант? но он всегда бремя, всегда крест, и большинство творцов хоть часть его возлагают на читателей и слушателей, зрителей, а с тобой всегда легко дышится, будто бы всю тяжесть творчества — да и просто жизни - ты претворяешь в «да будет свет». Я ещё не успела как следует вникнуть в твои комментарии насчёт биографичности, полу-биографичности или не-биографичности стихов — Боже мой, да ты же всегда ты, за какой год или век тебя ни открой, как ты ни запирайся или ни распахивайся. (Написала и засмеялась -вдруг вспомнила картинку в «Крокодиле», сфинкс и подпись: «Всё изменяется под нашим зодиаком - но Пастернак остался Пастернаком!»² Помнишь?) Ты всегда остаёшься самим собой и всегда — нов, и, ради Бога прости меня за всю Хиву и Бухару этого сравнения, -напоминаешь мне солнце — всей своей неизменностью, неизбежностью, светом и неподвластностью критическим подходам облаков.

Предыдущая тетрадь у меня есть. Я туда присоединю и это. А сейчас кончаю, время свидания истекло, скоро напишу ещё. У нас было сияющее жаркое лето, оно прошло, но вокруг нашей избушки ещё догорают астры и настурции, они здесь не боятся заморозков.

Я устаю и старею, ссыхаюсь, как цветок, засушенный в Уголовно-процессуальном кодексе, и первым признаком того, что действительно старею, является то, что это совсем меня не волнует. Спасибо тебе, целую тебя, горжусь тобой. Будь здоров.

Твоя Аля

* Профессиональные уловки (фр.).

¹ Б. Пастернак прислал А.С. стихи, написанные летом 1953 г.: «Весенняя распутица», «Белая ночь», «Август».

² А.С. имеет в виду шарж Кукрыниксов и стихотворную подпись А. Архангельского.

Б.Л. Пастернаку

12 октября 1953

Дорогой мой Борис! У нас - долгие тёмные ночи, короткие дни и тишина необычайная — всё замерло в ожидании зимы, а снега всё нет. Южный ветер сбивает с толку даже северное сияние. Осень — странная и тревожная, как весна. Ушли пароходы, улетели птицы, на Енисее же — ни льдинки, и на душе - тоже. Так хорошо, когда не по графику, даже в природе! Я недавно перечитывала — в который раз и в который раз по-новому, «Анну Каренину», и в который раз задумалась о твоём - неясном для меня и вместе с тем несомненном - родстве с Толстым. Я не так-то давно (по времени) читала твою прозу, но однообразие моей жизни, изо дня в день засоряемой мелочами, уже заставило меня позабыть многое. Не то что «позабыть», но потерять ключ к этой вещи, понимаешь? Кстати, зачем тебе понадобилось забирать её у меня? Я люблю перечитывать, и, как ни странно, с первого раза лучше воспринимаю стихи, чем прозу, а вот как раз твою книгу лишена возможности перечитывать вчитываясь. Я не решаюсь просить тебя о том, чтобы ты мне прислал хотя бы то же самое, что тогда, зная, что ты не забудешь об этом, когда найдёшь возможным. Так вот, вы настолько с ним разные, что говорить о родстве и сходстве кажется даже нелепым, и меня злит то, что я сейчас брожу вслепую и даже нащупать не могу, в чём тут дело. Ах, Боже мой, и главное, что в этом слепом состоянии я нахожусь почти постоянно, всё время «по усам текло, а в рот не попало», о том, чтобы не только сделать что-то, но хоть бы додуматься до чего-то, не может быть и речи. Эта жизнь, дроблёная на мелкие кусочки, размолотая ежедневными, насущными и никому не нужными мелочами, постепенно и неумолимо превращает меня в клинического идиота. Даже ты это замечаешь, несмотря на все мои усилия казаться умницей, и пишешь мне всё реже.

Недавно видела в «Огоньке», посвящённом Толстому, пастель твоего отца, и столько мне сразу вспомнилось и подумалось, что я бросила работу и опустила руки — весь тот чудесный мир светлых красок и мягких очертаний, вставший передо мной из синего альбома работ Л <е-онида> 0<сиповича> там, в библиотеке рязанского училища. Как же он умел передавать силу и самобытность при помоши прессованного

угля и пастели, как же он сломал и переделал технику пастели, бывшей до того достоянием нежностей и сладостей французского 18-го и немного 19-го века — какой же он был мастер! Я ужасно люблю его иллюстрации к «Воскресению», и твой чудесный портрет, и всё о Толстом, все зарисовки, и его Шаляпина. И ещё я вспомнила белого плюшевого мишку, которого они с твоей мамой подарили маленькому Муру. Мур назвал его «Мумсом» и спал с ним и ходил гулять, и зацеловал ему мордочку до блеска. И ещё я подумала о той великолепной круговой и трудовой поруке людей большого дара и чистой души, побеждающей время и временщиков, о великой, неиссякаемой, всепобеждающей силе правды и человечности. Может быть, именно в этом — твоё родство с Толстым? — Я совсем не об этом хотела писать тебе, ты сам говорил, что писать нужно только о том, что вполне ясно тебе самому, я хотела очень поблагодарить тебя за присланное и извиниться за то, что не написала сразу. Но что же поделаешь, если меня всегда тянет писать именно о нелепом - и именно тебе!

Крепко целую тебя.

Твоя Аля

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

12 октября 1953

Дорогие Лиля и Зина! Сегодня, наверное, последний мой выходной день до ноябрьских праздников, и поэтому хочется воспользоваться им и немного поговорить с вами. У нас всё ещё стоит небывалая осень — ночные заморозки быстро исчезают утром, стоят тёплые, иногда немного дождливые дни. В прошлом году снег выпал числа 25-го сентября и больше не стаял, а в этом году мы его ещё и не видели по-настоящему. Кончилась навигация, прошли последние пароходы, а на Енисее ещё ни льдинки, и мы до сих пор полощем бельё в реке. Только ночи по-зимнему длинны да всё короче делаются дни. Природа проделала всё, что ей по календарю положено, опали листья, завяли травы, и всё стоит голое и удивлённое тем, что нечем прикрыть наготу. Только жаль, что я всегда так занята и некогда сходить в лес, я так люблю его ранней весной и поздней осенью, когда он стоит творческой схемой, до мельчайших подробностей продуманным замыслом, не приукрашенный листвой и цветением, не озвученный шорохами и шелестами. Да что говорить — всегда и всяким люблю я его, в любое время года!

А живу я как-то нелепо и всегда наспех, нет времени на то, чтобы хоть когда-нибудь, хоть над чем-то сосредоточиться. Это меня

мало трогало бы, будь я помоложе, но после сорока впереди остаётся мало, ужасно мало творческого времени и поэтому обиден каждый день жизни, раздробленный и размолотый мелочами. Много работаю, а всё без толку, и всё сделанное проходит бесследно, как уходит вода, ежедневно приносимая мною с реки. Всё же на редкость нелёгкая досталась мне судьба, и не в том дело, что просто нелёгкая, а в том, что тяжесть эта — бессмысленна, как говорится — ни себе, ни людям! Ну, не буду больше ворчать, слава Богу, хоть это-то не в моём характере. Учитывая мою тяжёлую долю, создатель для равновесия дал мне лёгкий характер - с которым, авось, и доживу до лучших дней. Ещё и ещё хочется мне благодарить вас за ваши посылки, за такую внимательную вашу заботу. Всё, что меня окружает красивого и приятного, всё, что у меня припрятано вкусного для всяких знаменательных дат, - всё прислано вами. И тем более всегда обидно, что мы так далеко друг от друга, — вещи близко, а люди далеко. И все разговоры - только мысленно и только во сне! Прямо мистика какая-то.

Сейчас перечитываю «Анну Каренину», и вновь зта вещь хватает меня за душу - в который раз! Между прочим, последняя прозаическая вещь Бориса¹ напоминает мне Толстого, и не могу уловить чем и в чём сходство и родство двух таких разных писателей. Впрочем, может быть, и сходства нет, а сама я лишь теперь по-настоящему доросла до обоих, и моё взрослое и зрелое восприятие роднит их для меня? Нет, есть родство, есть, есть, но для того, чтобы мне найти ключ к нему, как раз и нужно сосредоточиться, как раз и нужно побродить одной по первозданному лесу, притихшему в ожидании зимы. Ах, какой предварительной работы требует всякое откровение, и сколько сил нужно положить на то, чтобы Сезам открылся!

Когда наберётесь сил на очередное послание, непременно напишите мне. Я не знаю, в Москве ли вы уже или ещё на даче, и это -второе письмо, которое пишу вам по московскому адресу. Да, Лилень-ка, читали ли Вы Говарда Фаста «Последняя граница» и «Дорога свободы»² — мне очень понравилось, я раньше читала только коротенькие его статьи в «Литер, газете». Недавно слышала Наталью Григорьевну³ по радио, мне нравится, как она читает.

<...> Крепко целую вас и люблю.

Ваша Аля

' Роман Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго».

² Романы американского писателя Говарда Фаста (1914-2002).

³Наталья Григорьевна Ефрон (1896-1973) - актриса театра и кино, чтица. Подготовила с Е.Я. Эфрон ряд концертных программ.

10 ноября 1953

Дорогие мои Лиля и Зина! Простите, что не поздравила вас с 36 годовщиной Октября — это не забывчивость и не невнимание. Я дней за десять до праздников заболела, простудилась во время воскресника (белили всё помещение клуба) и так до сих пор толком не поправилась - всё ещё кашель мучает. Конечно, всё это время пришлось напряжённо работать, и я из-за нездоровья впервые не смогла осуществить всё, что задумала сделать к празднику, в том числе и телеграмму поздравительную вам не отправила. Всё время с температурой, то горло болит, то зубы, то ухо, то просто кашель с насморком -кое-как вытянула со всевозможными порошками и пилюлями, от кальцекса до пенициллина, но всё ещё слабая и разбитая, как после настоящей болезни. <...>

На днях неожиданно получила письмо от Нюти, в котором она пишет, что дома у неё не так хорошо, как хотелось бы, но в чём плохое, совсем не пишет, и вообще о себе, кроме того, что занята и устаёт, ничего не сообщает. Она просит у меня маминых стихов, надеясь, что что-нб., м. б., удастся опубликовать, но у меня здесь ведь нет ничего, всё, что уцелело, — у вас. Только одна к вам просьба — никогда и ни для кого, кто бы он ни был, не расставайтесь с мамиными подлинниками, ни с книгами её, изданными при жизни, и так остались крохи, и самый любящий и внимательный человек может потерять, как это было с её письмами в руках Бориса, с фотографиями и книгами, хранившимися у М¹. У нас уже долгие тёмные ночи и вся жизнь окружающая делится на чёрное и белое — чёрные ночи, белый снег. Весной будет наоборот - белые ночи, а земля почернеет - только не скоро это.

Спасибо вам большое за ваши телеграммы - только почему две? Первая была получена седьмого, а вторая восьмого, с одинаковым текстом, только в первой было просто «поздравляем», а во второй «поздравляем праздником». Долго гадала, в чём дело, так и не догадалась. Это, наверное, мне в укоризну, мне, не приславшей ни одной? <...> Простите за нудное письмо, немного оживу - напишу получше. Будьте здоровы.

' У Мули - С.Д. Гуревича.

Б.Л. Пастернаку

12 января 1954

Борис мой дорогой, запоздало поздравляю с Новым годом, желаю тебе здоровья, вдохновенья и побольше возможностей его осуществлять. Я только что получила письмо отЛили - она пишет, что твой «Фауст»¹ вышел, но что в Москве его достать невозможно, а сам он (т. е. ты) не подарил, и просит, чтобы, если в Туруханске можно достать, я прислала ей. Я думаю, что это слишком длинный путь, уж не говоря о том, что здесь, конечно, не достанешь. Короче говоря, достань ты и подари ей Фауста ты, и поскорее; она - один из вернейших и благороднейших твоих друзей, да стоит ли об этом упоминать!

Себе-то я не прошу, ты сам пришлешь, когда будет время.

Я ужасно много работаю и устаю, как собака, буквально, т. к. на них здесь воду возят и дрова. Этим только и объясняется моё длительное молчание по твоему безответному - на что, конечно, ничуть не в обиде - адресу.

Но я всегда тебя помню, и ты, наравне с двумя-тремя дорогими мне отсутствующими, всё равно всегда со мной, и именно это позволяет мне переживать моё реальное окружение.

У нас зима во всём объеме — моя пятая здесь. И каждую всё труднее выносить — не то что они лютее, а просто сил меньше. А главное, что тратишь их бесполезно и нудно. Когда их было побольше, я и не замечала, что трачу их, а теперь замечаю.

А вообще-то всё идет хорошо. Особенно меня обрадовало, что Берия разоблачили и что ёлку в Кремле устроили, мне даже во сне снилось, что я побывала на обоих этих праздниках.

Целую тебя и люблю. Главное — будь здоров!

Б.Л. Пастернаку

20 апреля 1954

Дорогой мой друг Борис! Прости, что я такая свинья и до сих пор не поблагодарила тебя за «Фауста». Благодарить - мало, хочу много написать, и из-за этого совсем ничего не пишу. У меня опять миллион всяких терзаний, меня опять «сокращают» (это уже в третий раз), но я пока ещё работаю - и очень много — на неизвестных правах. Надоело все это до одури, я устала и отупела, ещё и поэтому не пишу тебе. Я напишу, когда немного приду в себя, а сейчас мне просто очень трудно и беспросветно.

Фауст же меня просто ошеломил. Работа гигантская, талантливо необычайно, и, ты понимаешь, с одной стороны, жаль ужасно, что столько труда, времени и себя ты вложил в Гёте, лучше бы в своё, а с другой — как хорошо, что это сделано именно тобой. Какой ты молодец — талантливый и трудоспособный, а ведь в России это сочетание встречается раз в столетие, да и то не в каждое. Я очень по-хорошему завидую тебе, за то, что ты — такой, я не только «бы» не могла, — я уже не могу! Только читать умею. Но в Туруханске и это - редкость! Кстати, здесь есть человека четыре, которые очень любят тебя и читают всё твоё, что можно достать, сетуют, что только переводы. Сейчас Фауст переходит из рук в руки. Я очень дорожу твоими книгами, и м. б. поэтому охотно даю их читать. Скоро ли будет печататься твоё? Думается, что скоро. Самое-то чудесное, что тебя и так любят. Когда ты болел и долго не писал, я спрашивала о тебе знакомых, знающих тебя по книгам и понаслышке (потому что общих знакомых у нас почти нет), и мне все отвечали словами любви и внимания к тебе — звонили в больницу, узнавали о тебе, а, да что там говорить, ты и сам знаешь, а не знаешь, так чувствуешь.

Напишу тебе более или менее по-человечески в начале мая (как та гроза), а пока ещё раз спасибо за Гёте и за тебя.

Целую тебя.

Книга чудесно издана, и это тоже радует!

10 мая 1954

Дорогие мои, спасибо за телеграммы, получила обе к обоим праздникам.

У нас весна, правда, совсем непохожая на вашу, более угрюмая и несравненно более «масштабная».

Уже где-то «поблизости» идет Енисей, и через недельку можно ждать его здесь. Каждый год ждём его не без трепета, из-за живописного, но небезопасного местоположения нашей лачуги, да и вообще само зрелище ледохода на такой огромной и даже страшной реке угнетает и без того достаточно угнетённую душу.

Я ещё работаю, но очень скоро, видимо, это прекратится, что меня тревожит не меньше ледохода. На Адины 300 р. (тоже неверных, т. к. работа её также не из постоянных) вдвоём не проживёшь, а «верных» заработков здесь нет и не предвидится. И надоело вечно жить под ударом, это больше всего лишает сил и равновесия.

Как писала вам в прошлом письме, отправила два заявления, одно на имя т. Круглова¹, другое на имя Тихонова² для т. Ворошилова, но до сих пор нет ни малейшего извещения о том, что хотя бы одно из них было бы кем-то и где-то получено. Это меня беспокоит, тем более что первое, более подробное и основательное, я подавала через здешнее РОМВД³, а за это время отдел, нами ведающий, расформировали, и очень возможно, что заявление застряло где-то в ведомственных дебрях. Вот и не знаю, повторять ли его теперь или чего-то ждать? Тихонову отправила заказным месяц тому назад, но сообщения о том, что оно получено, тоже нет. М. б. нужно просто спокойно ждать, а м. б. — очень беспокойно действовать, ноя об этом ничего не знаю.

Очень обрадовала меня весточка от моей давней приятельницы Дины⁴, с к<отор>ой мы были вместе в 1939 и 1940 г. и потом в 1948 встречались в Москве. Она, оказывается, в Москве уже с августа и, наконец, разыскала меня через вас. Напишите, была ли она у вас и какое произвела впечатление? Во всяком случае, я была очень тронута тем, что она меня не забыла, мы вместе пережили много тяжёлого и ещё тогда мечтали о том, что всё это кончится благополучно. Слава Богу, что у неё это, наконец, получилось. У неё чудесный муж⁵, который ждал все эти годы, и не только ждал, а вырастил оставшихся у него на руках двух племянников⁶, из к<отор>ых один теперь уже совсем взрослый, а второй — подросток. Пишу вам, а за окнами валит снег, и кажется, что о весне, с которой начала я своё письмо, не мо-

жетбыть и речи. Впрочем, всё это сплошное очковтирательство Крайнего Севера — весна будет, весны не может не быть. <...>

Получили ли деньги, что я вам отправила, и очередные мои просьбы? Только там в одном месте я ошиблась, мне кажется, что я попросила слишком тонкие нитки для стежки одеяла (зелёные), а они нужны потолще — в общем, Зина сама разберётся. Если, Бог даст, дело мое разберут благополучно, то уж тогда не буду хоть поручениями этими надоедать!

Крепко целую вас и люблю, мои родные!

Ваша Аля

' Сергей Никифорович Круглов (1907-1977) - с августа 1953 г. министр внутренних дел и одновременно министр государственной безопасности СССР.

² На приеме у Николая Семеновича Тихонова, писателя, депутата Верховного Совета СССР от Ленинграда, побывала А.Я. Трупчинская с просьбой о помощи в реабилитации А.С.

³ РОМВД - районный отдел Министерства внутренних дел.

⁴ Дина - Надежда Вениаминовна Канель. См. о ней примеч. 1. к письму от 1 .V.41 г. Прочитав в газетах сообщение об аресте Берия, А.С. немедленно отправила в Прокуратуру СССР письмо, в котором сообщала то, что было ей известно об истязаниях, которым подвергались сестры Канель.

⁵Адольф Вениаминович Сломянский (1901-1985) - ученый, специалист по локомотивостроен ию.

⁶ Их родители, Ю.В. Канель и её муж, были расстреляны.

Н.В. Канель

27 мая 1954

Дорогая Динуша! Наконец-то я дождалась от тебя весточки, мне кажется, что ещё не успела я бросить в ящик своё письмо, как уже начала бегать на почту узнать, не пришел ли ответ. Ты все-таки абсолютно ничего не пишешь о себе, а я так хочу всё узнать и надеюсь, что ты всё же выкроишь время и напишешь мне обо всём подробно. Я бы на твоём месте не утерпела бы, честное слово!

Лиля напрасно боялась, что ты напишешь мне о Мульке, она должна была догадаться, что я человек грамотный и газеты читаю внимательно. Таким образом я всё узнала ещё в феврале прошлого года¹, и у меня сразу же появилось чувство, что его нет в живых² — учитывая все известные, а тем более неизвестные — обстоятельства. Ну, а потом у меня появилась надежда, что м. б. он остался жив и выбрался, по-этому-то я и написала тебе, ты бы об этом узнала. Тем не менее, если только ты найдёшь возможным и удобным для себя, узнай — писал ли он откуда-нб. кому-нб. или просто сразу исчез? Кроме того — известно ли что-либо о Сашке?³ Где его жена и дочь? Обо всём же, что я пережила, переживаю и буду переживать в связи с этим, распространяться нечего, в таких случаях помогает только религия, а я человек ну совершенно неверующий!

Что касается Шуры⁴, то дай ей бог (в которого я не верю!) счастье (в которое я тоже не верю!), а умнейший человек Мулька ошибался, считая, что она никогда не переживет разлуки с ним. При таком положении вещей выйти замуж за инженера — это просто грандиозно. За эти годы мой разум научился понимать решительно всё, а душа отказывается понимать что бы то ни было. Короче говоря, — всё благородное мне кажется естественным, а всё то, что принято считать естественным, мне кажется невероятно неблагородным. Как совершенно естественные явления я принимаю и твою дружбу, и ваши отношения с Адольфом, и отношение Адольфа к Лялиным детям и к тете Жене⁵, и то, что бедная, тяжело больная старая тетя Лиля в каждую навигацию шлёт мне «из последнего» посылки, — а ведь её помощь сперва маме и Муру, а потом мне длится целых 15 лет! А на самом-то деле, с точки зрения сложившихся в последние годы человеческих отношений, естественным было бы, если Адольф женился бы в 1940 г., дети росли бы в детдоме, а моя тетя Лиля «испугалась» бы меня полтора десятка лет назад и т. д.

И пожалуй что связывавшая нас с Мулькой крепкая, «окопная» дружба и основывалась отчасти на том, что «естественное» для Шуры было противоестественным для меня... О себе я ещё раз написала в Прокуратуру СССР, теперь буду ждать. Каковы бы ни были результаты, ждать придется долго. Но хоть надеяться можно, и то хорошо. У нас ещё снег идёт, правда, тут же тает, но на весну в привычном смысле этого слова непохоже. Начался ледоход, зрелище огромное и унылое. Лето здесь короткое и тяжёлое — погода обычно очень неважная, неописуемое количество комаров и мошки (что-то вроде москитов) и масса воскресников и «кампаний» — по уборке каких-то помоек, то рытьё котлованов и благоустройство дорог, посевная, уборочная и т. д. Силёнок мало, а отсюда и желанья.

Диночка, очень жду много-много подробных писем и не признаю никаких отговорок. Сама я тебе пишу в 2 ч. ночи, а светло, как днём. Единственное утешение и единственная компенсация за здешнюю беспробудную зиму. Крепко целую и люблю тебя, сердечный привет всем твоим.

Твоя Аля

' Об аресте С.Д. Гуревича сообщалось в статье Н. Козева «О революционной бдительности» (Правда. 1953. 6 ноября).

²Самуил Давидович Гуревич был расстрелян 31 декабря 1951 г. (Расстрельные списки. Москва. 1935-1953. Донское кладбище. Донской крематорий).

³ Брат С. Д. Гуревича, Александр Давидович Гуревич, был арестован в 1950 г.

⁴ Шура - жена С.Д. Гуревича, Александра Яковлевна Левинсон.

⁵Евгения Юлиановна Сатановская - сестра матери Н.В. и Ю.В. Канель.

Б.Л. Пастернаку

3 июня 1954

Дорогой друг Борис, прости, что так долго не писала тебе. Получив твоё письмо, я почему-то сразу очень обиделась на него, и хотела выбрать свободный час, чтобы наговорить тебе уйму любящих дерзостей. И я это непременно сделаю со временем, когда и если приду в себя. Дело в том, что я узнала о гибели С.Д.¹ О болезни его² я узнала в прошлом году, но надеялась на выздоровление. Теперь уж надеяться не на что. Знаешь, милый, мне уж давно трудно живётся, я никогда не могла, не могу и не смогу свыкнуться с этими потерями, каждый раз от меня будто кусок отрубают, и никакие протезы тут не помогут. Живу, как будто четвертованная, теперь осталось только голову снести, тогда всё!

А впрочем, я, кажется, уж давно без неё обхожусь.

Кстати, жена его уже вышла замуж. Она, видимо, без протеза не может, или, м. б. сама - протез?

Всё же остальное без перемен. Лёд идёт, летят гуси и ещё какая-то мелочь, вроде снегирей. Эти малыши над водой летают низко, и отражение — как будто стайки рыбок, и я мгновенно представляю себе мир вверх тормашками, Енисей, отражающийся в небе, и рыб, отражающихся птицами.

Видимо, впадаю в детство.

Весна серая, пасмурная, очень холодная. Такое и лето пророчат. И в самом деле, зачем понадобилось Ермаку её открывать?

Мне сказали, что в четвёртом номере «Знамени» что-то твоё напечатано³, но в библиотеке невозможно добиться, всё время журнал на руках.

Попыталась прочесть «Бурю» Эренбурга, но никак не смогла. Язык у него какой-то переводной, не русский, и безвкусица тоже какая-то переводная («Старик Дезирэ признавал только две вещи — коммунистическую партию и хорошее вино» — «моя жена на зимнем спорте» и т. д.). Масса раздробленных эпизодов — похоже на немое кино с громкими комментариями. Прочла с удовольствием «Дипломата»⁴ Олдриджа. Читал ли ты? По-моему, хорошо.

Родной мой, целую тебя и люблю. Напиши мне несколько словечек.

Твоя Аля

Мне даже и не тоскливо, сама не знаю, чем я перенасыщена и что во мне выкристаллизировалось. Я наверное просто превращаюсь в соляной столп на полпути между Содомом и Гоморрой и Иерусалимом. Пиши столпу, он ведь всё же хороший человек!

¹ См. примеч. 1 к письму Н.В. Канель от 27.V.54 г.

²То есть об аресте.

³ В журн. «Знамя» 1954, № 4 напечатаны стихи из романа Б. Пастернака «Доктор Живаго»: «Весенняя распутица», «Белая ночь», «Лето в городе», «Ветер», «Хмель», «Бабье лето», «Разлука», «Свиданье». «Свадьба».

⁴ Роман американского писателя Джеймса Олдриджа (р. 1918).

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

3 июня 1954

Дорогие Лиленька и Зина, пишу вам совершенно безответно — и в который раз! От вас с самой зимы нет весточек, кроме приветственных телеграмм, но ведь в них ни слова не сказано о вас самих. А так хочется знать, как ваше здоровье, как жизнь, какие планы на лето. Я говорю «планы», а вы, возможно, уже выехали куда-нб. Постоянно забываю разницу в климате, и мне всё кажется, что и у вас ещё выпадает снег, ночью заморозки, а днём дует «сивер».

Пишу вам в поздний час, но у нас давно уже белые ночи; лето будет дождливое и холодное, т. к. Енисей прошел «своей водой», т. е. ледоход на Енисее прошёл раньше, чем на его притоках, и потому «большой воды» совсем не было, а ледоход продолжается с 19 мая, и по сей день ему конца не видно. Только вчера пошла Тунгуска - и тоже «своей водой», без притоков. В этом году наводнения нам бояться не приходится, вода идет метрах в 25 от нашего жилья.

Я вам писала, что по совету Нюти обратилась к Тихонову, но ответа никакого не получила. Письмо, наверное, дошло, т. к. отправляла заказным, но это ещё не значит, что оно «дошло» до Тихонова, видимо, на этот вариант я напрасно рассчитывала. Теперь, недели две тому назад, написала на имя генерального прокурора, с уведомлением о вручении. Уведомление уже получила обратно, теперь буду ждать дальнейшего. Также Ада написала и уже получила ответ, что дело пересматривается и о результатах будет сообщено. Только всё это очень долгая история, можно себе представить, насколько прокуратура загружена подобными жалобами и заявлениями и как долго приходится искать правды в каждом таком плохо скроенном, но крепко сшитом деле, когда до него, наконец, доходит очередь! Окончательного решения нужно ждать никак не меньше года.

Но перемены в наших краях всё же чувствуются большие. Получили паспорта греки, когда-то сосланные из Крыма, немцам, сосланным из Поволжья, разрешают выезжать (главным образом, на Алтай и на Урал), нам облегчено передвижение в пределах края — но ещё не во все населённые пункты. Несколько человек, правда пока очень немногие, — получили реабилитацию, кое-кто — снятие ссылки. Говорят, что получают паспорта и те, у кого срок был 5 лет, т. е. что амнистия распространяется теперь и на эту категорию. Как же и где теперь будут Нина с Юзом? Квартиру ведь Нина потеряла?

Получила от Дины второе письмо - ответ на моё - она пишет о том, как через приятельницу узнала мой адрес и как родные опасались, как бы она (Дина) не сообщила мне о Мульке. Я ведь ещё в феврале 1953 г. прочла о нём, но главного не знала, что он уехал¹ ещё в 1950 г., а поэтому думала, что уехал он значительно позже, и надеялась, что таким образом он дожил до разоблачения Берия. Видимо, это не так и его давно нет в живых. Иначе он был бы реабилитирован в числе самых первых, как Дина. Ах, ешё бы немножечко дотянуть, и остался бы жив человек. Мне только этого нужно было от него - о себе я уж много лет как перестала думать. С каждой человеческой потерей немного умираю сама, и, кажется, единственное, что у меня осталось живого, — это способность страдать ещё и ещё. Совсем я состарилась душой.

Напишите же мне о себе! Бесконечно летят с юга птицы, скоро придут пароходы. Целую вас и люблю.

Ваша Аля

¹ То есть был арестован.

Е.Я. Эфрон, З.М. Ширкевич и А.Я. Трупчинской 20 июля 1954

Дорогие Лиля, Зина, Нютя! спасибо большое за весточку, очень обрадовавшую меня, особенно потому, что Нютя, наконец, рассказала мне про дачу так, что я смогла себе представить, впервые за многие годы, вашу летнюю жизнь. Об этой ужасной жаре я каждый день с

сочувствием слушаю по радио. Теперь я тоже очень плохо её переношу, даже здесь, на огромной реке, откуда постоянно (даже чересчур!) веет прохладой. Впрочем, в этом году нам на жару жаловаться не приходится, ибо о лете напоминают, главным образом, комары. Представляю себе, насколько Лиле с ее сердцем тяжело переносить жару, тем же, кто в городе, так просто нестерпимо. Я очень мало работаю, день раздроблен по мелочам, и ни на чём, по сути дела, не успеваешь сосредоточиться, ничего не доводишь до конца, и это самое тяжелое. Репетиции, лозунги, монтажи, опять репетиции, опять доски почета, и всё наспех, и всё ужасно низкопробно. «Мероприятия» у нас проходят два раза в неделю и каждый раз что-то новое, при очень ограниченном количестве участников, не особенно развитых, не знающих, не понимающих и не чувствующих сцены. С ними нужно заниматься долго и упорно, но вот на это-то не хватает времени и у них, и у меня. А у меня к тому же никаких знаний, кроме чутья да чего-то на лету подхваченного у Лили. Короче говоря, всегда устаю и всегда очень недовольна результатами.

На свое заявление, отправленное 18 мая на имя Руденко¹, я до сих пор ответа (стандартного, отпечатанного на бланке, что, мол, дело ваше направлено туда-то на рассмотрение) не получила. Аде ответ пришел через 10 дней. Настоящий же ответ, о результатах пересмотра, приходит через несколько месяцев (6—9 приблизительно). Вооб-ще-то, говорят, есть какое-то решение чьё-то от 31 мая этого года о снятии ссылки как «повторной» меры за одно и то же, и мы уже видели тут первых людей, освобожденных от ссылки. Это, вероятно, коснется всех, и очень это хорошо, но я, конечно, мечтаю о пересмотре и реабилитации, т. к. при снятии ссылки остаются прежние ограничения 39-й статьи паспортизации, т. е. не разрешается проживать там, где хочется, а только в районных центрах, и прочие, исходящие из одного этого, ограничения и огорчения. Вообще же, если, как я очень надеюсь, дождусь я этого счастья, то совершенно не представляю себе, что с ним делать, куда и на какие средства ехать и чем заниматься, чем зарабатывать на жизнь и где? За нашу хибарку, стоившую нам с Адой 2000, в случае отъезда не дадут и 500 р., настолько здесь подешевели дома из-за отъездов, принявших действительно массовый характер, за всё же прочее барахло никто и гроша ломаного не даст, настолько всё это старое, немодное и никому не нужное. Не везти же это всё с собой в неведомое «куда-то»?

Вчера вернулась с воскресника (трехдневного). Ездили в один из соседних колхозов на заготовку силоса. Слава Богу, погода была на редкость удачная, только комары заедали. Я немного помирилась с Енисеем, проехав по нему в общей сложности около 80 километров в

оба конца, красиво донельзя, если бы не портили всё впечатление сонмы комаров. Деревенька маленькая, ветхие домики с двухскатными замшелыми крышами все повалились в разные стороны, как после землетрясения. Тайга и река. Край света. Приехала, огляделась и почувствовала, что, действительно, дальше ехать некуда! Кстати, это чувство охватывает вас на каждом здешнем станке. Пока кончаю, т. к. день явно дошел до предела, перейдя в следующий, и всё равно не поймешь, утро ли, вечер ли. Светло. Письма Чехова я тоже сейчас читаю. Целую вас всех и люблю.

Ваша Аля

Особое спасибо за марлю в посылке. Спим под пологом, как боги! На воскресник брала с собой полог и спала отлично.

' Роман Андреевич Руденко - с августа 1953 г. Генеральный прокурор СССР. В заявлении на его имя А.С., в частности, писала: «Меня избивали резиновыми “дамскими вопросниками", в течение 20 суток лишали сна, вели круглосуточные “конвейерные” допросы, держали в холодном карцере, раздетую, стоя навытяжку, проводили инсценировки расстрела. <...> Я была вынуждена оговорить себя... Из меня выколотили показания против моего отца...» (цит. пост.: Кудрова И. Сергей Эфрон в застенках Лубянки // Русская мысль (Париж). 1992. 9 октября; републ.: Кудрова И. Последнее «дело» Сергея Эфрона // Звезда. 1993. № 10. С. 113).

Б.Л. Пастернаку

22 июля 1954

Дорогой друг Борис! Большое спасибо тебе за присланное и за письмо. Я знаю, насколько трудно было осуществить и то и другое — особенно в такую жару. Да и вообще. Не смогла написать тебе раньше, т. к. меня «угнали» в соседний колхоз на заготовку силоса и я оттуда вернулась еле живая от усталости и новых впечатлений.

Вот уж действительно край света и почти его конец. Избы завалились, обвалились, провалились, но всё ещё держатся и в них всё ещё живут — а самое страшное это то, что на них ещё сохранились всякие дореволюционные наличники, ставни, петушки и прочие отсталые украшения. И всюду следы чего-то, как после землетрясения — вот здесь была церковь, но её разобрали, а тут — пекарня, но она сгорела, и т. д.

Именно там до революции находился Туруханск — место ссылки, а здесь, где мы сейчас живём, было село Монастырское. Деревня (по-здешнему станок) стоит не на Енисее, а на маленьком его притоке, Ту-рухане, и жители жалуются, что скучно живётся - даже пароходов не видать. В этом году колхоз впервые организовал детские ясли — они

находятся в том же помещении, где колхозная контора, красный уголок и заезжая. Заведующая печет на железной печке оладьи, на помосте для сцены сидят, как истуканы, две няньки-девчонки в красных платьях и держат на коленях по грудному младенцу. Младенцы -калмыки, и тоже в красных платьях, и тоже, как истуканы. Остальные дети (все, как один, без штанов) с увлечением ползают по грязному полу и отбирают друг у друга оладьи и единственную игрушку — поломанный фуганок. В одном углу играют на гармошке, в другом — огромная рыжая немка ругается с колхозным счетоводом, тихим грузином, который в прошлом году надеялся лишь на то, что в юные годы дружил с Лаврентием, а в этом - не знает, на что и уповать. Причем, все эти подробности можно разглядеть только через сетку накомарника, т. к. и небо, и земля, и избы, и ясли, и дети, и оладьи, и счетовод, и его мечты, и вообще всё на свете скрыто тучами комаров. Да, товарищи...

После долгих хлопот и ожиданий я, наконец, добралась до «Знамени» с твоими стихами, очень обрадовалась им и тебе. Дорогой друг мой, если бы ты знал, как изболелось моё сердце по твоей судьбе — и как я горда ею! По-матерински я вечно «молюсь о чаше», и вместе с тем - прости и пойми меня! горжусь и радуюсь тому, что она, предназначенная величайшим и достойнейшим, не минула тебя. Ты сам это знаешь, и в конце концов велика ли беда говорить с потомками, перешагнув через современников? И велика ли беда в том, что, пока история движется спиралеобразно, лучшие идут по прямой?

У меня всё по-старому. Устала я донельзя. Говорят, что есть какое-то постановление от 31 мая о снятии ссылки со всех нас, но всякое счастье хорошо вовремя — боюсь, что у меня нет сил опять всё начинать сначала — куда-то ехать, где-то искать работу — в таком возрасте, когда у каждого нормального человека уже есть квартира, дача, прислуга, и, за неимением детей, хотя бы внуки. А я, бедная, все только «начинаю жить» и, как Агасфер, кочую от окраины до окраины.

Целую тебя, мой родной. Напиши мне, когда это не будет трудно.

Твоя Аля

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

14 августа 1954

Дорогие Л иленька и Зина! Большое спасибо за деньги и за сопровождавшие их телеграфные слова. Я до сих пор ещё дома, на работу выхожу только завтра. Эта моя простуда в жаркое время оказалась, по мнению здешних врачей, вспышкой туберкулёзного характера, рентген показал какой-то очажок в правом легком, но вообще-то ничего страшного, никакие анализы никаких «бк» не обнаружили, т.ч. открытым процессом и не пахнет, да у меня их вообще не бывало и в более подверженном этому делу возрасте. Несколько дней была высокая температура, теперь околачиваюсь в пределах 37,1,2, а утром и днём нормальная. Чувствую себя значительно лучше. Вооб-ше-то я весь этот год как-то недомогала, ужасно уставала от всего. Здешние врачи отнеслись ко мне очень внимательно, закормили «паск’ом» и вообще всевозможными лекарствами. Кстати, в отношении лекарств на Крайнем Севере хорошо, сюда засылают новейшие и ценнейшие препараты, которые компенсируют неопытность многих врачей, когда-то в своё время недоучившихся или работающих не по прямому назначению. Нам уже объявили, что все мы, «повторники», т. е. те, кто попал сюда не прямо из лагеря, а в своё время был освобождён, должны получить свои прежние паспорта со своими прежними ограничениями, т. е. с 39-й ст. Это долгожданное чудо должно произойти осенью. Теперь не знаю, что делать и вообще, и в частности. Мне ужасно хочется взять отпуск (зимой, иначе по работе не получается, а летнее своё отпускное время я всё проболела) и приехать повидаться с вами — (стосковалась я по вас ужасно, кажется, пешком через тайгу ушла бы, будь хоть видимость дороги!). Но такое путешествие будет стоить безумных денег. От Туруханска до Красноярска билет самолётом (другого сообщения зимой нет) 790 р., да и обратно столько же, вот уже 1600, да поездом до Москвы и обратно, вероятно, рублей 250 в один конец, да прочие расходы, набегает около 2 500. Из этих денег у меня есть тысяча, к<отор>ую мне в июне прислал Борис и к<отор>ую я положила на книжку. Остальные деньги тоже можно найти, забрав всё наличие у Ады, взяв аванс на работе и т. д. Но тогда я и Аду оставлю без всего, и вернусь на пустое (в смысле денег) место, а главное, что не сумею ни достать, ни заработать за остающиеся до начала навигации будущего года месяцы суммы, необходимой на окончательный выезд (совершенно ещё неизвестно, в каком направлении!) и на первое время на новом месте. Если бы мы могли продать наш домишко тысячи за три, но боимся, что и за тысячу не продадим, т. к. уезжают и распродаются все, а покупать некому! Вот и не знаю, на что решиться. Мне ужасно хотелось бы приехать именно в отпуск, и именно самолётом, и именно налегке, мне уже так осточертели все эти путешествия с узлами, черепашьими темпами, за эти 15 лет! И так хочется поскорее повидаться с вами, столько нужно услышать и рассказать, столько всего накопилось за эту разлуку! Столько лет было потрачено зря, что теперь дорогим кажется каждый день, не говоря уж о месяцах! По времени (своему, рабочему) я могла бы выехать сра-

зу после ноябрьских праздников, а вернуться в начале декабря, чтобы успеть подготовиться к Новому году. Вот и не знаю, как всё это решить, — с одной стороны, я свято знаю, что я вправе на этот отпуск, а с точки зрения материальной выходит, что это - причуда и что если я могла ждать столько, то могу подождать и ещё годик.

А. Эфрон

За эту зиму нужно решить, куда выбираться, в случае если на наши ходатайства о реабилитации не будет ещё ответа или если ответ будет отрицательным. В случае реабилитации человек имеет право поступить на ту же работу в том же учреждении, откуда его когда-то взяли (в первом или во втором случае, на выбор), имеет право жить там же, где когда-то был прописан, и даже получает двухмесячный оклад с последнего места работы. С нашей же 39 ст., вы сами помните, какая морока. Я бы на какое-то время осталась здесь, заключила бы м. б. даже договор на 3 года (договор в условиях Крайнего Севера даёт порядочные льготы, в том числе двухмесячный отпуск ежегодно, со второго года дорога оплачивается), но жалко расставаться с Адой, с которой мы очень свыклись, а ей здесь делать нечего, по специальности она преподаватель вуза (английский язык), значит, работать может только в областном центре. Кроме того, остаться здесь одной — немыслимо, мы и вдвоём еле справляемся. А куда ехать на авось, не знаем!

Сейчас стоят последние ясные дни, такие редкие здесь и чудесные. В нашем садике цветы цветут великолепно, как никогда. Настурции - огненные и немного жёлтых, глазастых - окружают весь наш домик, а по фасаду - разноцветный душистый горошек, матио-лы, перед домом клумба ноготков и ещё клумба всякой смеси -ромашки, васильки, маки садовые, огородные, махровые и разные пёстрые безымянные. Сколько с ними было возни, пока они были слабенькой (особенно маки!) рассадой, а как они хороши и самостоятельны теперь! Я радуюсь каждому ясному дню, любуюсь цветами и окружающим видом, прекрасным при солнце и грандиозно-унылым в дождливую погоду.

Да, Лиленька, никогда я не думала, что в жизни может быть так, что счастье приходит слишком поздно — пусть не счастье, а просто радость. Слишком много пережито, слишком многие не дожили, и это всё омрачает. А люблю я Вас, Лиленька, бесконечно. В Вас сосредоточилось для меня всё тепло, всё добро ушедших, всё их несказанное душевное благородство. И поэтому мне с Вами легко и просто —

Вы так всё знаете, и понимаете, и чувствуете. Пусть это — ужасное свинство, но вот этой близости у меня никак не получается с Асей. Я очень её люблю и жалею, но мне всегда нужно так много терпения, она так не проста при всей её ангельской доброте, так высокомерна при всей её кротости, так... так... так... И так безгранично несчастна! Все Маринины качества и недостатки в ней, как в кривом зеркале, и мне это — мучительно, она очень напоминает маму, и в какой-то степени сходство это карикатурно.

Крепко, крепко целую вас и люблю.

Ваша Аля

Лиля, я хотела бы переслать Вам бандеролями несколько книг Бориса с дорогими мне надписями, сейчас, пока навигация и почта дешевле. Можно? Ответьте.

Б.Л. Пастернаку

20 августа 1954

Дорогой друг Борис: во первых строках моего зелёного письма сообщаю, что мы получили официальное сообщение о том, что реприманд¹ с нас снят, и что мы получим в течение сентября паспорта (такие, какие у нас были до поездки², т. е. на тройку с минусами³, но всё же и за то спасибо). И вот мы думали-думали с Адой (с которой вместе приехали из Рязани и вместе живём все эти годы) и решили эту зиму, до следующей навигации, зимовать здесь. Ехать нам фактически некуда, у нас, кроме Москвы, нигде никого, и ехать куда-то наобум, думается, просто немыслимо. М. б., Бог даст, за зиму дождемся реабилитации, тогда всё значительно упростится, а если нет, то постараемся разузнать насчет возможной работы для Ады и для меня (она - преподаватель вуза - английский язык, я - сама не знаю). За зиму постараемся подкопить денег на выезд, на продажу нашей хатки надежда невелика, уезжают очень многие, продают все - всё, а покупать некому. Как ты думаешь? Одобряешь ли такое решение? Если не был бы такой безумный зимний тариф у самолётов, я непременно прилетела бы в отпуск в Москву зимой - это разрешается, но на такую partie de plaisir⁷⁰ нужно не меньше двух тысяч, которые при большом желании можно было бы собрать, но тогда опять летом не выберешься! Очень уж хочется поскорее со всеми вами увидеться, тут мне дорог каждый день за все эти годы.

Вторая новость - у меня обнаружили tbc, к счастью не в открытой форме. Тут только я и поняла, почему я весь последний год так плохо себя чувствовала, вечно была слабой и усталой. Ездила на покос, видимо, переутомилась, и сейчас же получилась вспышка, долго пролежала с высокой температурой, теперь она понизилась, но в норму ещё не входит. Не работаю второй месяц. Здесь, на севере, есть всевозможные, в других местах трудно находимые, лекарства и препараты, глотаю всякую горечь, в которую не верю (по старинке верю в овсянку, масло и в «как господь»), и дважды в сутки — стрептомицин. Уверена, вместе с царём Соломоном, что «и это пройдёт», ибо из всех моих качеств самые явные — это верблюжья выносливость и человеческое терпение. (Об остальных качествах мама говорила: «Мудра, как агнец, и кротка, как змий».)

Я с ужасом думаю об этих пяти прошедших годах, за которые я ничего не сделала, только «боролась за существование» — добро б за жизнь, а то именно за существование, за прозябание. Где я возьму силы на дальнейшие устройства и переустройства? У меня их совсем нет, о пережитом (за себя и за других) не расскажешь. Дорогой мой, я смотрю на полку, где за эти годы выросло столько твоих книг (не считаю романа), и думаю, какой же ты герой, какая же ты прелесть. Я ведь знаю, чем были эти годы для тебя. И всё это — malgre tout et quand-meme!⁷¹ Да что об этом говорить! Мне кажется, мы настолько понимаем друг друга, что можем обходиться мыслями, без слов. Но, чёрт возьми, поговорить всё-таки очень хочется! (Мне. Тебя же придётся уговаривать, чтобы поговорил. Ты занят!)

Крепко целую тебя и люблю.

Твоя Аля

' Так А.С. иронически именует ссылку. Rdprimande - выговор (фр.).

² То есть до отправления в ссылку.

³ Минусами А. С. называет ограничение мест проживания.

Б.Л. Пастернаку

29 августа 1954

Дорогой друг Борис! Сегодня я получила от маминой приятельницы, бывшей с ней в Елабуге¹ (ты когда-то советовал к ней обратиться, чтобы узнать о маме), полторы тысячи, т. е. как раз столько, сколько стоит самолет Туруханск—Красноярск и обратно, а на поезд я наберу (у меня лежит большая часть присланных тобой денег — на книжке), так что одно чудо уже есть, и я, если всё будет благополучно, смогу ненадолго приехать в Москву в отпуск. Вернее всего в ноябре. И тогда я отниму у тебя, у романа, у переводов, у семьи (твоей) и у всего на свете два часа, которые я не только заслужила, но и выстрадала. Я прилечу и приеду только для того, чтобы увидеть Лилю и тебя, единственную семью души моей, и поэтому сгони сейчас же с лица недовольное выражение. Я знаю, ты не выносишь вторжений, особенно в последнее время, но я всё равно буду Атгилой и вторгнусь, предупреждаю тебя заранее, чтобы ты свыкся с этой мыслью. М. б. только час, м. б. полчаса, чтобы не утомлять тебя.

Итак, весной будущего года вновь буду корчеваться и пересаживаться в иную почву - ешё не знаю, в какую - Бог мой, какая я стала мичуринская и морозоустойчивая за эти годы, как я привыкла к почвам песчаным и каменистым — привьюсь ли я в нормальном климате, и что из всего этого получится? Цветочки? Ягодки? или это всё уже позади? Кстати, на воскреснике, на котором я, собственно говоря, и заболела, кто-то из участников, увидев прокурора, возвращавшегося с покоса с букетом цветов, воскликнул: «вот и цветочки, а ягодки впереди!» Это - эпиграф дружбы с прокурором.

Я ещё не работаю, меня лечат до одури, единственный ощутимый результат, помимо стоимости всех этих препаратов, — синяки на всех тех местах, куда делают уколы. Терплю всё из уважения к лечащему меня фтизиатру (в прошлом - санитарному врачу), но без малейшей уверенности в том, что меня лечат от того и тем.

Опять наговорила уйму глупостей. Прости.

Целую тебя и люблю, и как же я по тебе стосковалась! Главное, будь здоров, а остальное - приложится.

Твоя Аля

¹ Татьяны Сергеевны Сикорской.

А. И. Цветаевой

10 сентября 1954

Дорогая Асенька, не горюйте, всё уладится, мы ещё побываем в Тарусе, всё будет хорошо. Вы и так решили эту зиму провести в Пих-товке, нам с Адой тоже некуда ехать, будем зимовать здесь. А за зиму всё прояснится. Получили ли письмо от своей подруги? Что она пишет (после телеграммы насчёт Тарусы)?

Я надеюсь, что нам в будущую навигацию удастся выбраться отсюда — куда, ещё совершенно не представляем себе. Ада может работать (и хочет) только в вузе и совсем ещё неизвестно где, в каком городе в будущем учебном году, будут вакансии и куда захотят её принять (у неё, также, как и у нас всех, паспорт с ограничениями, меньшими, чем раньше, но несомненными). Если бы удалось добиться снятия судимости, то всё было бы значительно проще - тогда можно хоть в Москву (с возвращением прежней квартиры!). У нас с ней кроме Москвы нигде никого и ничего, и потому нам более или менее всё равно, куда направляться, была бы обеспечена работа. Как только мало-мальски наладится наша жизнь, и Вам не нужно будет ни о чём беспокоится материально, вот только эту зиму нужно перезимовать и собрать денег на отъезд, но я надеюсь, что и на эту зиму придумаем Вам что-нб. (правда, в небольшом размере, но регулярное). Асенька, какой у Вас трудовой стаж до 1937 г., есть ли документы? Вряд ли наберётся 20 лет стажа, необходимых для пенсии в Вашем возрасте. Ради бога, не думайте о Ваших «роковых цифрах», это просто грешно. Ещё очень многое нужно сделать в жизни, и, м. б. — главное. Не только дождаться Андрея, но и записать, сохранить для будущего то, что Вы одна помните о маме. И ради хотя бы её дальнейшей жизни среди живых должны жить и мы, знающие и помнящие её, как никто больше. Бог даст, осуществим, Вы будете рассказывать, а я записывать. Не знаю, доживём ли мы до времени, когда она займёт своё место в русской литературе, т. е. когда это место будет общепризнанным, но мы должны приготовить для этого всё, что в наших силах. Так что будем жить несмотря ни на что, и во имя этого. Целую и люблю Вас. Привет семье.

Ваша Аля

6 сентября у нас выпал первый снег.

Идут последние пароходы.

Б.Л. Пастернаку

24 сентября 1954

Дорогой друг Борис! Прости, что не сразу ответила тебе, мой бюллетень кончился и я вышла на работу как раз в такое время, когда все остальные сотрудники оказались мобилизованными в колхоз на уборку картофеля, и мне одной пришлось отдуваться сразу за всех, т. е. два раза в неделю мыть полы (за уборщиц), ежедневно топить печи (за истопника), стоять у дверей вместо контролёра, получать и сдавать деньги в банк и... обеспечивать идейность и качество проводимых мероприятий. Было очень весело и публике, и мне! Наконец все вернулись и начали по-прежнему дружно дармоедствовать, а я вернулась в свое русло.

Страшно благодарна тебе за твоё приглашение¹, это действительно будет чудесно, а также и то, что за короткий отпущенный мне срок я надеюсь просто не успеть тебе надоесть. Я начинаю свыкаться с дивной мыслью, что то, о чем так недавно не смела и мечтать, возьмет да осуществится. У меня ещё одна радость, правда, это ещё не совсем сбылось, но почти. Я получила от Аси очень тяжёлое письмо о том, что ей некуда ехать и кто-то приглашавший её, приглашение отменил, и что у неё нет постоянных, пусть небольших, средств к существованию, и что комендатура, поскольку отпала ссылка, лишила её инвалидного пособия, и т. д. Я сходила здесь в собес, разузнала насчет пенсии. Оказывается, не имея 20 лет стажа рабоч<его> в её возрасте (стаж-то у неё есть, но несомненно нет о том справок), она, в сельской местности, может рассчитывать на пенсию... в 18 рублей ежемесячно! Думала, думала, что мне делать, увидела в «Литературной газете», как Оренбург целует какого-то зарубежного демократа, и написала ему об Асином положении — неужели нельзя организовать какую-то регулярную, пусть небольшую, помощь через какой-нибудь Литфонд? Я не очень рассчитывала на ответ - он так омастител за эти годы, и тем более была тронута и обрадована, когда он отозвался немедленно и сердечно. Он говорил об Асе с Леоновым, председателем правления Литфонда, и тот обещал поставить вопрос о пособии ей на правлении, и надеется, что это будет улажено скоро и как надо. И я тоже надеюсь. Это было бы чудесно, и Ася чувствовала бы себя лучше, крепче, увереннее, зная, что может ежемесячно располагать определённой суммой-минимумом, а остальное всегда приложится. Самое страшное, это когда ко всему пережитому и переживаемому ещё нужда, ещё страх за завтрашний кусок хлеба, и это в её возрасте, при её состоянии здоровья, при её одиночестве.

С сегодняшнего дня и по 7 ноября у меня сумасшедшая работа, а потом, даст Бог, сразу Москва! Бывает же так! Меня - неимоверно ругают все (кроме тебя и Лили) за эту дикую затею: мне! ехать! в отпуск! мне! тратить! такие деньги! Мне же надо копить! Мне же надо выезжать тихонечко, скромненько, дёшево, и, главное, «куда-нибудь»! Все советуют «куда-нибудь» выехать, «где-нибудь» устроиться и, главное, немедленно бросить Аду, с которой я живу здесь шестой год, она была хороша, пока помогала мне в трудных условиях, а сейчас, мол, каждый сам по себе, мне, мол, помогут, а она как хочет. Боже мой, ну никто не понимает, что я так заработала, так заслужила такой отпуск,

и пусть добрые деньги, данные мне, хоть раз в жизни пойдут не на хлеб насущный, а просто на радость.

Кроме того, мне как-то предчувствуется, что я скоро сама буду зарабатывать как следует. Правда, совершенно не представляю себе, как и чем, но это непременно будет. Ах, мне бы реабилитацию!

Спасибо тебе, родной. Неужели я тебя скоро в самом деле увижу? Я не буду тебе мешать, я очень тихая.

Целую тебя.

Твоя Аля

' В письме от 10.IX.54 г. Б.Л. Пастернак предложил А.С., когда она приедет в Москву, поселиться у него на даче в Переделкине.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

4 октября 1954

Дорогие мои Лиля и Зина, только что получила Лилино письмо опять из Болшева. Видимо, Лилечка, здоровье лучше, раз Вы опять там и работаете. Слава Богу, я очень беспокоилась, что вам пришлось из-за болезни перебраться в Москву. На предыдущее ваше письмо я ответила по московскому адресу, да вы, наверное, получили. Командировочные удостоверения постараюсь взять не только от клуба, но и от местного отдела культуры, все-таки посолиднее. Кроме того, постараюсь добыть от здешнего главврача направление на лечение или на консультацию. Думаю, что ни те, ни другие мне не откажут, да кроме того и в самом деле врачам нужно будет показаться, да и клуб с отделом надают мне немало поручений - приобретение репертуара, нот, маловольтажных лампочек для ёлки и пр.

Работы у меня сейчас ужасно много, больше, чем обычно в предноябрьский период, т. к. все работники у нас новые, все — не специалисты, и приходится не только помогать, но зачастую и просто работать за них. Штат довольно большой, но толку пока что довольно мало. Так что уеду я, как сумасшедшая, авось в дороге очухаюсь. Самолеты в праздничные дни не ходят, или если совершают рейсы, то нерегулярные, и мне нужно будет постараться успеть или в предпраздничные дни вылететь, что навряд ли удастся, или сейчас же после праздников. Я Вам писала, кажется, что Борис предложил мне - остановиться у них на даче, с тем чтобы днями (в дневное время), когда он работает, я могла бы ездить по своим делам, а вечера проводить в Переделкино. М. б. действительно так и сделаю, во-первых, повидаюсь с ним как следует, он почитает мне свое новое, а во-вторых, это — не

так на глазах, хоть времена и изменились, но всё же не настолько, чтобы я чувствовала себя абсолютно спокойно в московских гостях. М. б. хоть несколько дней так, а ещё несколько — иначе, понемногу могу гостить и у Т.С.¹, к<отор>ая теперь живёт в вашем же переулке, и у Дины. Хотелось бы узнать насчет временной прописки, м. б. это сейчас легко и просто, тогда — я бы прописалась недели на 2 по любому адресу и была бы спокойна. Писала ли я Вам о том, что Эрен-бург обещал помочь с пособием (ежемесячным) от Литфонда для Аси? Хоть бы Литфонд не отказал! Тогда я была бы за неё, (материально) спокойна, кто ей помогает, продолжал бы помогать, а кроме того, у неё был бы какой-то постоянный прожиточный минимум, а это ужасно важно.

Как подумаешь - и все мысли в одно упираются, в реабилитацию. Тогда всё было бы несказанно легче и проще. А как представишь себе отъезд отсюда в полнейшую неизвестность, нигде ни квартиры, ни работы, ничего надежного - и руки опускаются. Сил-то мало, сколько раз можно всё начинать сначала, бороться всё с теми же нелепостями? Все, кроме Вас и Бориса, ругают меня за мою отпускную затею, — справедливо в отношении бесхозяйственного расходования денег, которых всегда слишком мало, и несправедливо во всех прочих отношениях, но я уверила себя, что делаю правильно. Весной уедешь куда-нб. опять к чёрту на рога, опять впряжешься в какую-нб. нудную работёнку и так ещё долго ни с кем не увидишься. Трудно всё это.

Целую вас крепко и люблю.

Ваша Аля

P.S. Дина писала мне об афишах Митиных и Ваших в Москве — хочет пойти послушать. Как его здоровье, совсем ли поправился? Дай Бог всем здоровья!

Зиночка дорогая, какие дивные апельсинные корки, а в одной коробочке с земляничной примесью! Спасибо, родная! Целуем обе.

’ У Т.С. Сикорской.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич¹

30 ноября 1954

Дорогие мои Лиленька и Зина! Пишу вам, чтобы успокоить насчёт дальнейшего моего путешествия — в одном купе со мной оказался чудесный попутчик, к<отор>ый сходит в Красноярске и дальше

летит до Норильска, т. ч. нам и с вокзала и до аэродрома — по дороге. Это очень удачно, один будет доставать машину, другой сторожить вещи и т. д. Так что не тревожьтесь, всё будет в порядке.

Будьте все здоровы, мои дорогие. Пишите хоть по чуть-чуточке, чтобы эта тёплая ниточка не прерывалась и не переходила в «гольное воображение». Очень вас всех люблю.

Ваша Аля

Еду очень хорошо, чудесный вагон, хорошие спутники и обслуга, только вот направление...

Привет всем квартирным, с кем не успела попрощаться.

Спасибо вам бесконечное за всё, мои родные. Я впервые за все эти годы чувствую себя по-настоящему отдохнувшей, проветрившейся, как будто бы все окна моей души раскрылись жизни навстречу (а не только окно вашей комнаты). Всё это не поддается словам и всё вы отлично знаете и понимаете, недаром родные. Особым, действительно огромным счастьем был для меня «Дом с мезонином»⁷²⁷³ - дом души моей. Спасибо Мите. «Не прошло и трёхсот лет», как до меня, до самых недр и глубин дошло ваше величайшее искусство, которое я раньше воспринимала немного внешне, снаружи, как-то только эмоционально. А теперь самым сердцем, как настоящую любовь.

Ем беспрерывно и не знаю, как выйду из этого положения!

По приезде телеграфирую.

Зинуша, солнышко моё, так нежданно появившаяся на вокзале, спасибо!

Целую вас всех горячо и нежно. Очень всё же грустно расставаться.

Б.Л. Пастернаку

Туруханск, 10 января 1955

Дорогой Борис! Как видишь, я вдоволь наговорилась с тобой мысленно, прежде чем принялась за письмо. Туруханск вновь принял меня в свои медвежьи объятья, по-прежнему не оставляя времени ни на что, кроме работы. А её за моё отсутствие накопилось столько, что я, разленившись во время отпуска, никак не могу её осилить и по-настоящему войти в колею. Находившись, наездившись и налетавшись по большим дорогам, все не привыкаю к туруханской узкоколейке, спотыкаюсь на тропках, проваливаюсь в сугробы, работаю на ошупь, думая о другом. А мысли мои, как и все бабьи мысли, идут ниоткуда и ведут в никуда, что и является основным моим несчастьем. Таким образом всю жизнь я делаю всякие нелепые веши, которые осмысливаю лишь спустя, и постфактум подвожу под них фундаменты оправданий.

Дорогой друг мой, я бесконечно счастлива, что побывала в Москве и вновь встретилась с тобой. Мы видимся очень редко, между нашими встречами такие события и расстояния, что история их вмещает с трудом. А мы — сколько же мы вмещаем, сколько же у нас отнято и сколько нам дано! Из последних твоих, мне известных стихов, пожалуй, самое моё любимое - это Гамлет, где жизнь прожить не поле перейти. А из наших встреч - каждая - самая любимая. И тогда, когда ты так патетически грустил в гостинице¹ (я как сейчас помню эту комнату — слева окно, возле окна - восьмиспальная кровать, справа -неизбежный мраморный камин, на нём — стопка неразрезанных книг издания NRF²; а сверху - апельсины. На кровати (по диагонали) ты, в одном углу я хлопаю глазами, а в другом - круглый медный Лахути. Ему жарко и он босиком). И тогда, когда мы с тобой сидели в скверике против Жургаза, вскоре после отъезда Вс<еволода>. Эм<илье-

вича>³. Кругом была осень и были дети, кругом было мило и мирно, и все равно это был сад Гефсиманский и моление о чаше⁴. Через несколько дней и я пригубила её. И тогда, когда я приехала к тебе из Рязани, и твоя комната встретила меня целым миром, в который я не чаяла вернуться - картинами отца, Москвой сквозь занавески, и ешё на столе была какая-то необыкновенно красивая синяя чашечка (просто чашечка, а не из того сада!), резко напомнившая мне детство — если у моего детства был цвет, то именно этот, синий, фарфоровый! Помнишь мамин цикл стихов об Ученике? Так вот, всегда, когда встречаюсь с тобой, чувствую себя твоим Учеником, настоящим каким-то библейским Учеником, через времена, пространства, войны, пустыни, испытания вновь добредшим до Учителя, как до источника. Скоро опять в путь, а кругом — тишина. Время притаилось, готовясь к прыжку. И вот теперь вновь мы встретились с тобой, и опять я слушала тебя и смотрела в твои неизменно-золотые глаза. Пожалуй, не было бы сил всё глотать и глотать из неизбывной чаши, если бы не было твоего источника — добра, света, таланта, тебя, как явления, тебя, как Учителя, просто тебя.

Все остальное было тоже очень хорошо, и твоя дача, о которой З.Н.⁵ говорит, что она куда лучше Ясной Поляны, и тихие сосны вокруг дачи, и, главное, тоненькая рябина, усыпанная ягодами и снегирями. Очень всё было хорошо, я страшно рада, что побывала у вас.

Ливанова⁶ вспоминаю с удовольствием. Он таким чудесным, отчетливым, сценическим шепотом говорил мне такие ужасные вещи про каких-то академиков, там, за таким чинным столом, что показался мне Томом Сойером по содержанию и Петром Великим по форме (в воскресной школе и на ассамблее). Впрочем, приятно всё это было постольку, поскольку он нападал именно на академиков, а не, скажем, на меня. Тогда бы мне, конечно, не понравилось.

У нас вторую неделю беспрерывные метели, что ни надень — продувает насквозь. За водой ходить - мученье, дорогу перемело, сугробы. Стараемся пить поменьше, а умываемся снегом (конечно, растопленным). Но всё равно всё хорошо.

Напиши мне словечко, скажи, как тебе живётся и работается. Я просто вида не показала, насколько я была уязвлена тем, что ты мне ничего не прочёл и не дал прочитать своего нового. Конечно, я сама виновата. А очень просить тебя не стала, чтобы ты не воспринял это, как «голос простых людей» (по Гольцеву⁷).

Спасибо тебе за всё.

Целую тебя.

Твоя Аля

Передай мой сердечный привет Зинаиде Николаевне.

Речь идет о встрече в Париже в 1935 г. во время пребывания Б.Л. Пастернака на Международном конгрессе писателей в защиту культуры.

NRF - Nouvel Revue Franc^ais — Новый французский журнал.

³ То есть после ареста Всеволода Эмильевича Мейерхольда 20 июня 1939 г.

⁴ В Гефсиманском саду Иисус после Тайной вечери сказал ученикам: «...душа Моя скорбит смертельно...» и воззвал к Богу: «Отче Мой! если возможно да минует Меня чаша сия...» (Мф. 26, 38-39).

⁵ Зинаида Николаевна Пастернак - жена поэта.

⁶Борис Николаевич Ливанов (1904-1972) - народный артист СССР, актер МХАТа и кино.

⁷ Виктор Викторович Гольцев (1907-1955) - критик, литературовед, специалист по грузинской литературе, гл. редактор альманаха «Дружба народов».

Е.Я. Эфрон u З.М. Ширкевич

11 февраля 1955

Дорогие мои Лиленька и Зиночка! Слава богу, Зинуша «раскошелилась» на письмо, и я немного успокоилась. Как-то по сумасшедшему быстро идет время в суете и сутолоке и как много его поглощают мелочи! С самого своего приезда без передышки пишу лозунг за лозунгом, делаю монтаж за монтажом, перескакиваю с декорации на декорацию, никогда не успеваю отдохнуть, собраться с мыслями, и главное, чтобы эти мысли были ясными и бестревожными! У нас такой нетрудоспособный и малоразвитый коллектив, что приходится делать всё за всех, а это значит, что на своё не остается необходимого времени и всё делается скоро и плохо.

Я до того акклиматизировалась здесь, что совсем перестала понимать, когда тепло, а когда - холодно. Вижу солнце, кажется - тепло, а оказывается — минус сорок! Несмотря на все «минусы», погода с полмесяца стоит хорошая, с каждым днём солнце отвоевывает себе всё больше и больше неба, а земля всё больше и больше солнца. Ветров настоящих не было, так что и морозы не страшны. Небо здесь -чем не устаю хвастаться во всех своих письмах — изумительное, ненаглядное! Про ложные солнца я вам писала, а вот ещё бывает, что солнце всходит, разрезанное на несколько отдельных (горизонтально) - ломтей, потом они все соединяются, но контур солнца ещё не гладкий, ровный, а зигзагообразный. Еще полчаса — и настоящее солнце! Всё мне кажется здесь необычайно близким к мирозданию, точно Бог ещё всё лепит и пробует — как лучше? А какие здесь тени на снегу! Синие, глубокие, прочные, так что и на тень не похоже, кажется, можно этот ультрамарин выкопать, вырубить, вытащить с корнем, такие они (тени!) весомые и осязаемые. И тишина здесь первозданная.

Никаких ответов ни из каких на свете прокуратур нет, и я, пожалуй, не решусь ехать без реабилитации. По-прежнему ехать некуда, и 90% наших товарищей, выехавших с этими «недоделанными» паспортами, устроились плохо, несмотря на семьи, квартиры и т. д., а то и вовсе не устроились. Несколько человек уже вернулись обратно. Не знаю, не знаю...

Ехать куда-то «под Москву» и долго-долго околачиваться без работы неизвестно на чей счет? И при малейшей дополнительной тучке на горизонте рисковать вновь «загреметь», как я в свое время «загремела» из Рязани?

А вы как думаете? М. б. умнее ждать на месте окончательного разрешения дела и потом, в зависимости от того, каково оно будет, решать всё окончательно? Я так привыкла, что за меня решают стихии, что сама — боюсь! Напишите!

Крепко вас целую и люблю.

Ваша Аля

От Бориса за всё время ничего не имела.

Спасибо за картинки, здесь они пользуются заслуженным успехом.

Над чем работаете с Д.Н.? А с учениками?

Что с делом Аванесова-отца?¹ Жив ли он?

¹ Отец соседей Е.Я. Эфрон по квартире, Юрия и Левона Аванесовых, Петрос Сергеевич Аванесов (1889-1956), преподаватель истории в Коммунистическом университете народов Востока, а затем в Высшей пограничной школе. В 1938-1948 гг. отбывал срок по 58-й ст., а в 1949 г. сослан в Красноярский край, где находился, по словам Ю.П. Аванесова, в инвалидном доме для заключенных. В 1957 г. посмертно реабилитирован.

О. В. Ивинской

Москва, Потаповский пер., д. 9/11, кв. 18 Туруханск, 23 февраля 1955

Милый друг, Ольга Всеволодовна! Мне ужасно жаль, что не удалось встретиться с Вами, но иначе и быть не могло, забежать к Вам на минуточку мне показалось немыслимым, т. к. всё то, что хотелось Вам сказать и от Вас услышать, требует времени и покоя. Мы с Вами ещё встретимся по-настоящему. А сейчас мне просто хочется Вам сказать, что я безмерно рада Вашему возвращенью, Вашему воскресению'. Вы умница, именно так и нужно. Ибо, воскреснув слишком поздно, Вы оказались бы никому не нужной Эвридикой, раздвоенной между жизнью и царством теней, слишком глубоко знающей ту, внечеловеческую правду, с которой потом трудно, трудно жить. Все хорошо вовремя, даже и особенно — чудо! У меня в жизни всё иначе — ну и Бог с ним! Я о Вас знаю и очень много, и очень мало, также, вероятно, как и Вы обо мне, т. е. так, как умеет рассказать Б. Л.

Поэтому и пишу Вам, как написала бы его воплощённому стихотворению.

А какая Вы на самом деле - не знаю, да и не думала об этом. Несомненно такая, какой Вам нужно быть!

Желаю Вам счастья, и чтобы чудо - длилось, и чтобы всё, всё, всё было хорошо!

Целую Вас.

ВашаАЭ

Обр. адрес. Красноярский край, с. Туруханск, почта, до востребования, Эфрон А. С.

Во время свидания с А.С. в Москве Б. Пастернак рассказал ей о возвращении О.В. Ивинской из лагеря. Однако А.С. не поняла: подруга поэта была освобождена из заключения в апреле 1953 г.

Л.Г. Батъ¹

25 февраля 1955

Дорогая Лидуша, очень обрадовалась твоему письмецу. У меня к тебе особое, какое-то милое, милое чувство, нежное и сердечное. Я всегда любила в тебе смесь юмора, порядочности, наивности, осторожности, такта, непосредственности, таланта и... ограниченности. Милая моя, я сама знаю, что эта «ограниченность» произведет на тебя впечатление, как говорят французы, «волоса в супе», и потому расшифрую её. Дело в том, что, как мне всегда казалось раньше, ужасно ограничивал тебя Дейчик², и что самое ваше многолетнее творческое содружество никогда не давало тебе быть самой собой. Эта маленькая ходячая энциклопедия в больших очках сделала тебя литератором «малых форм» (я знаю, что это не совсем то выражение, но ты поймешь его правильно), не дала тебе расти самостоятельно в большой творческий рост, а ведь тебе всё, всё было «дадено». Да и не только было, и сейчас «дадено», и его, слава Богу, нет на твоём пути. Что ты делаешь сейчас, и о чем думаешь, о какой работе, в дальнейшем? Мне очень хочется, чтобы ты написала что-то хорошее своё, а не о ком-то и чем-то, опирающемся на дейчевский метод изысканий по проверенным источникам.

Да, а ещё ты для меня — кусочек моей молодости и счастья, потому что счастлива я была — за всю свою жизнь — только в тот период — с 37 по 39 год в Москве, именно в Москве и только в Москве. До этого счастья я не знала, после этого узнала несчастье, и поэтому этот островок моей жизни так мне дорог, и так дороги мне мои тогдашние спутники.

Ты просишь меня рассказать что-то «конкретное» о моих дальнейших делах. О, боже мой! И сама-то я в достаточной мере неконкретна, и дела мои в тумане, и ещё меньше, чем ты, я представляю себе, на каком этапе они остановились. Про этап этот я могу сказать лишь одно - он в высшей степени мучителен именно своей неопределенностью. Куда ехать, если нигде никто не ждёт? Ведь это не слова, а на самом деле так. Редким друзьям, вероятно, и так осточертело годы и годы помогать мне кто, как и чем может, не хватает ещё, чтобы сама я появилась на горизонте со всеми своими сомнительными способностями и несомненными потребностями! Короче говоря, для того, чтобы я сама себе и другим не была в тягость, мне нужна реабилитация. Жду я её уже два года (если считать правильнее, то уже 16 лет!).

Если она будет, то тогда всё будет справедливо, и даже легко и просто - даже вопросы жилплощади и работы! Если её не будет, то сама не представляю себе, что я буду делать и как буду жить. Вероятно, так, как теперь, только труднее морально. Впрочем, куда ещё труднее!

Насчет нашего отдела агитации и пропаганды всё осталось по-прежнему, лозунги висят без слова «народный» — я их не переписывала, «народный» смыли без моего участия. Я тогда написала по этому поводу в «Крокодил», но ответа, к сожалению, не получила³.

Письмо моё, м. б. затерялось, или очередь до него дойдёт только после выборов. Не знаю.

Работаю ужасно много, очень устаю, тупею, чумею, для себя времени совсем не остается. Кстати, помнишь, я тебе рассказывала про последнего шамана? Так представь себе, он оказался не последний, нашла ещё одного - заместителя председателя одного национального колхоза! Здесь действительно непочатый край чудес. Только для того, чтобы их находить и разрабатывать так, как надо, нужно то, чего у меня нет — свободное время. И немало — целый творческий год! А где его взять? Если бы не вышеуказанные 16 лет в общей сложности, то несомненно в своём теперешнем возрасте могла бы себе это позволить, а сейчас я могу позволить себе только зарабатывать на хлеб, что обычно совсем исключает возможность творческой работы.

При всём при том я ещё легкомысленна и беспечна, и всё жду чуда. (Хорошего, плохих — более чем достаточно!)

Увы, Лидочка, я совсем бессильна изобразить на бумаге восход или закат! Это слишком красиво и не поддаётся имитации. Я лучше нарисую тебе собак, оленей, или того шамана, или вообще что-нб. живое. Хочешь? Спасибо за предложение прислать бумаги, книг. Я напишу тебе свои просьбы. Посылаю тебе смешную маленькую неудачную фотографию, это я у своего рабочего места - а банки-склянки на столе - это не обед, а всякие мои краски.

Да, насчет И.Г. Я тебе, по-моему рассказывала - он был очень мил, обещал мне помощь, впрочем какую и в чем осталось неизвестным и ему и мне. Он подарил мне «Оттепель»⁴, семена голубого эвкалипта и ещё какие-то пилюли от тошноты на самолёте. Последние - действительно чудодейственные. Речей Гладкова, Федина и Фадеева до сих пор не прочла, хотя и берегу съездовские⁵ газеты до проблематического досуга, но считаю, что, так как мы с ними не дураки, то не должны были разойтись во мнениях.

Пиши, милая! Целую тебя. Сердечный привет твоему милому мужу⁴.

Твоя Аля

' Лидия Григорьевна Бать (1900-1980) - сослуживица А.С. по Жургазобъе-динению.

² Речь идет об Александре Иосифовиче Дейче (1893-1972) - писателе, ли тературоведе. Совместно с Л.Г. Бать им написан ряд работ, вт.ч. книги: «Фритьоф Нансен» (1936) и «Тарас Шевченко» (1939).

³ В обязанности А.С. как художника Туруханского клуба входило писание ло зунгов. Перед выборами она написала лозунг «Отдадим свои голоса кандидатам народного блока коммунистов и беспартийных!». Заведующий отделом агитации и пропаганды райкома приказал снять лозунг как политически неверный «Блок не народный, а нерушимый», - заявил он. По поводу этого курьеза А.С. написала письмо в «Крокодил», когда был получен ответ из журнала, А.С. была вызвана в райком и ей сделали внушение, что сор из избы выносить не следует. Она попросила предоставить ей ответ в письменной форме. После этого ею был получен ответ, что «Туруханский Райком партии считает вышеназванный блок действительно народным» (письмо А. Эфрон Л.Г. Бать от 24.III.55 г.)

⁴ Вероятно, речь идет о свидании с И.Г. Эренбургом, состоявшимся в ноябре 1954 г., когда А.С. приезжала в Москву. Подарен ей был Эренбургом журнальный вариант повести «Оттепель» (Знамя. 1954. № 5).

⁵ В конце декабря 1954 г. происходил 2-й Всесоюзный съезд писателей

⁸Самуил Ефимович Мотолянский (1900-1970) - муж Л.Г. Бать, инженер-гра достроитель.

Б.Л. Пастернаку

24 марта 1955

Дорогой мой Борис, спасибо! Рада, рада была увидеть твой летящий почерк, прочитать твои милые слова. Очень беспокоило твоё молчание. Такие расстояния всегда порождают тоску и беспокойство.

Ну, а насчёт денег — они всегда радуют, потому что они — деньги, и всегда печалят, потому что напоминают о твоей ради них работе, оторванном от основного, времени, обо всех твоих иждивенцах, обо всём том, о чем не хочется думать.

Вообще спасибо тебе за всё!

Живу нелепым галопом, работаю, как заводная, и так же бессмысленно. Нет времени собраться с мыслями, причем боюсь, что если бы время нашлось, то не оказалось бы мыслей. Мне всегда недостаёт ровно половины до чего-то целого. Насчет будущего ничего не решила, жду окончательного ответа от прокуратуры, сколько ждать ещё — неизвестно, а главное — неизвестно, каков будет ответ. И ничего я не могу уравнять с этими двумя неизвестными. Так и живу машинально. Всё более или менее осточертело, кроме природы. День прибавляется, прибывает, как полая вода, в лыжнях, колеях, оврагах лежат весенние, синие тени, с крыш свисают хрустальные рожки сосулек, и солнце, с каждым днём набирая сил, поднимается всё выше и выше, без заметного труда. Так всё это хорошо, так нетронуто, бело и просторно! И небо, белое с утра. Голубеет к полудню, доходя к вечеру до нестерпимого ультрамарина, и потом сразу ночь. И тоска здесь своя, особенная, непохожая ни на московскую, ни на рязанскую, ни вообще на тоску средней полосы! Здесь тоска лезет из тайги, воет ветром по Енисею, исходит беспросветными осенними дождями, смотрит глазами ездовых собак, белых оленей, выпуклыми, карими, древнегреческими очами тощих коров. Здесь тоска у-у какая! Здесь тоска гудит на все пароходные лады, приземляется самолетами, прилетает и улетает гусями-лебе-дями. И не поёт, как в России. Здесь народ без творчества, без сказок и напевов, немой, безвыходный, безысходный.

Но — тоска тоской, а забавного много. Например — заместитель председателя передового колхоза им. Ленина — шаман, настоящий, воинствующий, практикующий! Именно он и осуществляет «связь с массами», и, прочитав над ними соответствующие заклинания, мобилизует их на проведение очередного мероприятия, вроде заключения соцдоговора о перевыполнении плана пушнозаготовок.

А вот тебе стихотворение, при мне написанное очень милой девушкой «с образованием» одному тоже очень милому молодому человеку, на подаренном снимке:

Быть может нам встретиться не придётся,

Настолько несчастная наша судьба.

Пусть на память тебе останется Неподвижная личность моя.

На каковой личности и заканчиваю своё, неизменно нелепое, письмо.

Целую тебя и люблю. Привет всем твоим.

Твоя Аля

Как отмечал В. Иванов¹ свой юбилей? Никто из гостей не помешал? А жаль!

¹Всеволод Вячеславович Иванов (1895-1963) - советский писатель. Жил по соседству с Б.Л. Пастернаком в Переделкине и в писательском доме в Лаврушинском переулке. В. Иванова и членов его семьи связывали с поэтом дружеские отношения.

Б.Л. Пастернаку

Туруханск, 28 марта 1955

Дорогой мой Борис, можешь меня поздравить, получила реабилитацию. Дело пересматривалось без нескольких дней два года, за которые я уже и ждать перестала. Прекращено дело «за отсутствием состава преступления». Теперь я получаю «чистый» паспорт (это уже третий за год) и могу ехать в Москву. Я так удивлена, что даже ещё не очень рада, ещё «не дошло».

Впрочем, до меня зачастую «не доходит» вовремя, и поэтому в годины сильных переживаний смахиваю, в отношении эмоций, на скифскую (или какую там!) каменную бабу.

Так что, наверное, с навигацией поеду в Москву, где у меня ни кола, ни двора, и тем не менее я считаю её своею.

Одним словом, «и ризу влажную свою сушу на солнце под скалою»¹.

Боренька, даже если я буду близко, я никогда не буду тебе мешать работать, не буду навязываться тебе в гости и даже не буду звонить тебе по телефону (это все после того, как сгоряча продемонстрирую тебе свой ещё один паспорт и расцелую тебя по приезде). Ну, а если так пройдет слишком много времени, то я тебе, по старой привычке, напишу очень талантливое письмо, и ты сам позвонишь мне по телефону и скажешь, что очень занят и очень любишь меня. И всегда я собираюсь написать что-то толковое и сбиваюсь на чушь!

Крепко тебя целую.

Твоя Аля

' Строка из стихотворения А.С. Пушкина «Арион»

Туруханск, 28 марта 1955

Дорогие мои, сперва хотела позвонить вам по телефону, а потом побоялась не столько обрадовать вас, сколько напугать и решила ограничиться телеграммой. Вызвали меня в здешнее РОМВД, я, конечно, забыла сразу о возможностях каких-либо приятных вариантов и шла туда без всякого удовольствия. Войдя в натопленный и задымленный кабинетишко, бросила привычный незаметный взгляд на «ихний» стол и увидела среди прочих бумажек одну, сложенную, на к<отор>ой было напечатано «справка об освобождении», тут у меня немного отлегло от сердца. Мне предложили сесть, но в каби-нетишке не оказалось стула. Вообще насчет обстановки плоховато, стол, кресло «самого» и на стене выцветший квадрат от бывшего портрета. Ну, стул мне принесли, я села, они молчат, и я молчу. Помолчала-помолчала, потом решила начать светский разговор. Говорю «самому»: «Интересно, с чего это вы так потолстели?» Он: «Рази?» Я: «Точно!» Он: «Это от сердца, мне здесь не климат!» Я: «Прямо!» Он: «Точно!» Помолчали опять. Он сделал очень суровое лицо и спросил, по какому документу я проживаю. Я непринужденно рассмеялась и сказала: «Спрашиваете! По какому вы мне дали, по такому и проживаю!» Он сделал ещё более неприступный вид и сказал: «Теперь можете получить чистый паспорт и ехать в Москву». Я рассмеялась ещё более непринужденно и сказала: «Интересно! Тот паспорт давали, то же говорили!» Он: «Нет, тот — с ограничениями, а этот совсем чистый!» И дает мне преогромное «Определение Военной коллегии Верховного Суда СССР», в к<отор>ом говорится, что свидетели по моему делу (Толстой⁷⁴ и ещё двое незнакомых) от своих показаний против меня отказываются, показания же Балтера² (его, видно, нет в живых) опровергаются показаниями одного из тех незнакомых, и что, как установлено, все те показания были даны под давлением следствия, и что ввиду того-то и того-то прокуроры такие-то и такие-то выносят протест по делу Эфрон А.С. Дальше идет Определение Коллегии о реабилитации. После всего этого данную бумагу отбирают, а мне дают «Справку» управления МВД по Красноярскому краю от 18 марта, за № 7349... «Определением Военной коллегии Верховного Суда СССР от 19.2.55 постановления Особого совещания от 2 июля 1940 г. и от 18 мая 1949 г. в отношении Эфрон А.С. отменены, дело за отсутствием состава преступления прекращено». Теперь остаётся приклеить на эту справку фотографию, а в паспортном столе мне на неё ещё одну печать поставят и

потом буду всю жизнь носить её за пазухой, т. к., мол, она «при утере не возобновляется». Теперь я здесь получу «чистый» паспорт, потом в Москве достану метрику и на основании её буду добывать московский паспорт, т. к. мой год рождения нужно исправить (у меня везде 1913). Таким образом, получив четвёртый за год паспорт, я успокоюсь. Теперь только Аде дождаться, и всё будет хорошо! Следующее письмо, надеюсь, будет более толковым, а пока целую, пусть только Митя попробует не поздравить меня персонально! ⁷⁴

Содержание

С.С. Виленский. О Цветаевой-дочери ......................

Автобиография .........................................

1937

B. И. Лебедеву. 27 января 1937 .............................

На Родине.............................................

Н.Б. и А.В. Соллогубам, Л.С. и В.С. Барашам. 19 марта 1937 ... Н. Б. и А. В. Соллогубам, Л.С. и В.С. Барашам. 20 марта 1937 ....

Н.Б. Соллогуб и А. В. Соллогубу. 7 апреля 1937 ................

Л.С. Бараш. 21 июля 1937 ................................

1938

Н.Б. Соллогуб. Москва, 11 января 1938 .....................

Письма из лагерей и ссылки 1941-1955

1941

C. Д. Гуревичу. 31 марта 1941 ..............................

М.И. Цветаевой. Княжпогост, 4 апреля 1941 ...............

Г.С. Эфрону. <Княжпогост>, 4 апреля 1941 .................

С.Д. Гуревичу. Княжпогост, 6 апреля 1941 ..................

СД.Гуревичу. 1 мая 1941..................................

С.Д. Гуревичу. 3 июня 1941 ...............................

1942

Е Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. 18 апреля 1942 ................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. 15 мая 1942 ...................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. Ракпас, 30 мая 1942 ...........

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. Ракпас, 13 июля 1942 ..........

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. 23 июля 1942 .................

З.М. Ширкевич. 5 августа 1942 ............................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. Ракпас, 17 августа 1942 ........

Е.Я. Эфрон. 21 августа 1942 ...............................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. Ракпас, 25 августа 1942 ........

З.М. Ширкевич. Ракпас, 3 сентября 1942 ...................

З.М. Ширкевич. Ракпас, 21 сентября 1942 ..................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич. Ракпас, 11 октября 1942 ........

1943

А.И. Цветаевой.28 мая 1953 .............................

311

312

313

315

316

318

319

320 322

323

324

325

326

328

329

330

332

333

336

337

338 ,339

341 . 342

344

346

347

348 350

352

353

Б.Л. Пастернаку.29 мая 1953 ............................

Е.Я. Эфрон.15 июня 1953 ...............................

Б.Л. Пастернаку.27 июля 1953 ..........................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич.25 августа 1953 ...............

Б.Л. Пастернаку.12 сентября 1953 ......................

Б.Л. Пастернаку.12 октября 1953 .......................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич.12 октября 1953 .............

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич.10 ноября 1953 ..............

1954

Б.Л. Пастернаку.12 января 1954 ........................

Б.Л. Пастернаку.20 апреля 1954 ........................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич.10 мая 1954 .................

Н.В. Капель.27 мая 1954 ...............................

Б.Л. Пастернаку.3 июня 1954 ..........................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич.3 июня 1954 ................

Е.Я. Эфрон, З.М. Ширкевич и А.Я. Трупчинской.20 июля 1954

Б.Л. Пастернаку.22 июля 1954 .........................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич.14 августа 1954 ..............

Б.Л. Пастернаку.20 августа 1954 ........................

Б.Л. Пастернаку.29 августа 1954 ........................

А.И. Цветаевой. 10 сентября 1954 .......................

Б.Л. Пастернаку.24 сентября 1954 ......................

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич.4 октября 1954 ..............

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич.30 ноября 1954 ..............

1955

Б.Л. Пастернаку.Туруханск, 10 января 1955 ............

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич.11 февраля 1955 ............

О. В. Ивинской.Туруханск, 23 февраля 1955 .............

Л.Г. Бать.25 февраля 1955 ............................

Б.Л. Пастернаку.24 марта 1955 ........................

Б.Л. Пастернаку.Туруханск, 28 марта 1955 .............

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич.Туруханск, 28 марта 1955 ...

Ариадна Сергеевна Эфрон

История жизни, история души Том первый

Редактор О. Б. Авилова Художник Р.М. Сайфулин Корректор М. М. Уразова Составление именного указателя А.И. Батыгина Обработка текстовых иллюстраций А.Б. Метелкин Верстка Л.А. Шелковой

Подписано в печать 12.07.2008. Формат 60х90'/_|6 Бумага офсетная. Гарнитура «Newton». Печ. л. 22,5 Печать офсетная. Тираж 3000 экз.

Издательство «Возвращение»

Тел.: 196-02-26. Факс: 455-30-11 E-mail: vozvrashchenie@mtu-net.ru

ISBN 978-5-7157-0146-4

Отпечатано в ОАО «Типография “Новости”» 105005, Москва, ул. Фр. Энгельса, 46