Историки железного века

Революционная традиция многообразна и динамична. Самое интересное для историографического исследования именно ее трансформация. Мифологема «революции – праздника угнетенных» подверглась серьезной эрозии уже в 20-х годах, в 30-х революционная традиция свелась к апологии террора и террористической диктатуры. Возродившись в годы великой войны с фашизмом в идеологеме «войны за свободу народов», она в послевоенный период с восстаниями в различных частях социалистической, точнее советской системы стала приобретать антисоветские и антисоциалистические черты, завершившись свержением советского режима в 1991 г.

А это между прочим доказывает, что революционная традиция не сводилась к «культуре партийности». Даже могущественному партийному аппарату не по силам оказалось ее обуздать. Стоит об этом поразмыслить и сейчас. «Управление памятью» сделалось злободневным вопросом во Франции, как и в России – вопросом, в разрешении которого подвизаются и власти, и СМИ, и профессиональные сообщества. И все же, полагаю, никто не сможет предсказать, вокруг каких событий и деятелей прошлого закипят общественные страсти.

В культуре ничего не исчезает навсегда и полностью. Былинный культ царя-батюшки пережил и Рюриковичей, и Романовых, всех генсеков и вождей. Трудно предположить, что его антитеза, или бинарная оппозиция (по Б.Ф. Поршневу) революционная традиция, вобравшая в себя древнюю народную стратегию уклонения или прямого неповиновения власти, равно как эсхатологические мотивы великого очищения и устроения абсолютно нового порядка вещей, рассеется по решению государственных органов или по рекомендации историков.

Можно в какой-то мере согласиться с французским академиком Элен Каррер д’Анкосс, что новые поколения россиян не воспринимают Революцию 1917 г. как «факт биографии». Тем более важна задача понять революционную традицию, носителями которой были в той или иной форме и степени все персонажи книги. И стремился я понять и объяснить, чем была для них эта традиция. Если коротко – Вера! Вера в то, что возможен новый, лучший мир, где «владыкой мира будет труд», а род людской обретет, наконец, свое единство.

Есть сугубо профессиональный аспект. Традиция, восходящая к Революции 1789 г., остается фактом историографическим. Как любил повторять Анатолий Васильевич Адо, ей посвящены целые библиотеки. И новым поколениям авторов и читателей в России неизбежно приходится самоопределиться по отношению к такому грандиозному интеллектуальному арсеналу.

Кроме идеологии, современную историческую науку отделяют от прошлого знания эпистемологические установки. Слабостью познания Французской революции в СССР оставался почти до самого конца дефицит источниковой базы из-за недоступности французских архивов. На этот недостаток накладывалось, особенно на первых порах, стремление к самоутверждению, пылкое желание сказать «свое марксистское слово». Политическая потребность в последнем была исключительной, а вера в марксистский метод – абсолютной. Издержками подобного уверования можно назвать нараставшую ограниченность теоретического поиска, все более тяготевшего к схоластическому спору о категориях, к тому или иному толкованию цитат классиков.

Вместе с тем влияние марксизма нельзя видеть лишь в негативном свете. Интенсивным сделалось обращение к социальным проблемам, включая социальные предпосылки террора и экономической регламентации («максимума»), системный характер приобрело изучение народных движений (начиная с «бешеных» и кончая крестьянскими выступлениями), многозначащим и весьма новаторским явлением стала типология якобинской диктатуры с раскрытием ее исторических предпосылок и значения.

Якобинская диктатура оказалась в центре советских исследований Французской революции. Канонизация диктатуры 1917 г. отражалась апологией диктатуры 1793 г., и эта апология нашла заметное место в советской исторической литературе. Однако даже в этой апологетике власть отнюдь не самодовлела, диктатура рассматривалась инструментально, как средство преобразования общества. По параметрам эффективности, демократизма и особенно классовости существовала и другая сторона – критика ограниченности якобинизма. Апология не исключала детального анализа. И это выявилось уже в 20-х годах.

«Стоило ли, вообще, огород городить с теорией классовой диктатуры у якобинцев?», – спрашивали коллеги у Старосельского. Отвечая, тот проделал за несколько отпущенных ему лет на свободе заметную эволюцию. Начал с апологии террора и перешел к диктатуре как его замещению. Затем стал искать идейно-теоретические предпосылки у Руссо в целях установления соотношения диктатуры и демократии. Так он вышел к идеологеме «демократической диктатуры», которая в слегка измененном виде (заимствованном в работах Ленина) как «революционно-демократическая диктатура» сопровождала все бытие советской историографии.