Истребитель

— Да черта ли, — небрежно заметил Грин. По идее, все они должны были задохнуться, но вот дышали, и к маске прибегнул только техник Левыкин. А нечего было пить, про его моральный облик Грина предупреждали, но Грин как раз уважал пьющих. Ему почему-то было весело. К тому же внизу появились разрывы. Они шли четко над полюсом, до Фэрбанкса оставалось не больше полутора тысяч километров, это была ерунда по сравнению с теми восемью тысячами, что они проделали. Скорость была порядка трехсот, но нарастала, а ведь Грин ничего не делал для этого. Он сам, должно быть, запьянел на сверхъестественной высоте. Небо имело странный фиолетовый оттенок.

Гриневицкий почувствовал потребность слегка подбодрить не в меру изумленный экипаж и запел «Hej, tam gdzies znad czamej wody>,но экипаж его почему-то не слышал. Да, странно, почему экипаж не слышал его и сам он не слышал себя? А между тем скорость росла, вот уже она дошла до той грани, за которой кончался указатель. Указатель, видимо, сломался. Указатель истинной воздушной скорости сломался также. Если следить по темпам приближения к темному просвету, они шли гораздо быстрее трехсот и даже быстрее четырехсот.

— Командир, — вдруг сказал Соболев. — Шеф. Уже нельзя вернуться.

— Но мы не собираемся возвращаться, — недоуменно ответил Грин.

— Я имею в виду, что нельзя вернуться вообще.

— Вы имеете в виду, что мы находимся там, откуда не возвращаются? — с удивительной легкостью спросил Грин.

— Нет, я не знаю, где мы находимся, — непонятно ответил Соболев.

— Ваше дело знать не то, где мы находимся, а состояние приборов, которое оставляет желать, — проговорил Грин и вдруг расхохотался — такая глупая вышла фраза.

— Мое дело знать про то, что мое дело, а что не мое дело, — сказал Соболев и тоже расхохотался.

— Мать жалко, — заметил Марьин жалобно.

— Погодите, погодите про мать. Еще не все свои дела мы сделали и не всего достигли.

Гриневицкий чувствовал себя слегка пьяным. Синева вокруг была почти лиловой, грозной, а солнце почему-то розоватым. Заката же не бывает, подумал Грин, значит, оно всегда такое, как бы размазывает закат на весь день. Он заглянул в просвет, который оказался прямо под ним. Там мелькнули контуры непонятно чего, но явно контуры и явно земли.

— Я снижусь, посмотрю, — сказал он дружелюбно, хотя в его обязанности не входило отчитываться перед экипажем.

— Хорошо, — согласился Левыкин, хотя в его обязанности не входило оценивать действия командира.

— Правый крайний двигатель вышел из строя, — предупредил Марьин.

— Но мы прекрасно летим, — возразил Грин.

— Мы летим прекрасно, но он вышел из строя.

— Почему не дымит?

— Я же не говорю, что он горит. Я просто слышу, что он стучал и замолчал.

Грин прислушался. Действительно, они шли на двух двигателях, но физическое чувство сопротивления ушло совсем. Они на двух шли лучше, чем на четырех. Так бывает, когда отключишься от выполнения двух неприятных задач и продолжишь выполнять только две приятные.

На этот раз облачность была не столь мощной, и они прошли толщу медузы за каких-то четыре минуты, три из которых Грин провел в приятном полусонном оцепенении. Он видел себя на берегу полусонной реки, в которой жили непременно голавли. Надя выходила из воды, странная девочка, подумал он, я ее не заслуживаю, niegodny.Откуда она такая взялась, почему со мной, почему терпит все это? Но тут он очнулся, очнулся всерьез, по-настоящему. Под ним был ярко-синий сверкающий океан и в нем контуры. Но это был не лед, это был остров, которого здесь не было и быть не могло.

— Остров, — потрясенно выдохнул Соболев. — Тут нет острова.

— И быть не может, — подтвердил Грин.

Вдали они заметили цепь небольших островов с пятнами зелени, что никак не соответствовало климату. Прекрасно, подумал Гриневицкий, я нарастил скорость и прорвался наконец туда, куда рвался всегда, я теперь дома... Он и вправду был дома, в краю тех внезапных ливней, которые всегда мерещились ему, но он никогда не верил, что туда можно попасть. Разве что в раннем детстве, когда, возвращаясь с ярмарки, они с дядькой проезжали удивительную деревню Zachwyt, Восторг, это было прямо написано на указателе, но дядька сказал, что они торопятся, и потому они туда не заехали, а между тем это был единственный шанс. Сколько раз потом Гриневицкий ходил туда пешком, ездил верхом — там не было деревни с таким именем, ее нигде не было. Тебе приснилось на возу, сказала мать. Но я не спал, возмутился восьмилетний Гриневицкий, я видел!.. Вот в том и беда, что всегда спешим. Надо или остановиться, или уж очень сильно спешить; и теперь он спешил достаточно сильно.

— Друзья, — сказал Грин, — я забыл вас спросить, но, может быть, вам совсем не хотелось сюда? У каждого же на этот счет свои представления...

— Хотелось, не хотелось, — проворчал Марьин. — Теперь-то чего...

— Тоже верно, — сказал Соболев.