Истребитель

Отец Волчака умер еще в тридцать пятом, но как-то все не было случая об этом сказать и даже внимательно подумать. Мать была не родная, родная умерла от родов, когда ему было три; через два года отец женился на молодой, и она родила еще двух младшеньких. Волчак матери своей совсем не помнил и давно внушил себе, что эта женщина и есть его мать настоящая. Она была понимающая, хотя религиозная. А вообще, для человека нашего времени родители – не самое главное, человеку нашего времени важно, что он из себя представляет, что умеет, в чем проявляется. На вопрос «кто я?» он раньше отвечал бы: я француз или я испанец, еще раньше – я сын такого-то, мне столько-то лет. А сегодня он отвечает: я летчик – профессия заменила все. Отобрать можно все: национальность, родителей, все буквально, включая уже упомянутый ужин, но вот то, что он чувствует машину, отобрать нельзя. Беда, конечно, была таким людям до изобретения авиации; страшно подумать, кем бы он, Волчак, стал, родись не в наше время. Бурлаком, вероятно, как дед, или кулачным бойцом, славящимся на всю Волгу… А если представить себе, сколько сегодня среди нас ходит людей, которые годятся быть космическими пилотами, а ракету еще только строят!.. Вот и занимаются они всякой ерундой вроде рубки леса. Раньше был другой мир, в нем профессия меньше значила, и люди могли позволить себе всякие страдания на почве любви или возраста. Сегодня же построена идеальная страна с нормальным строем, когда у каждого есть возможность проявиться, и человек исчерпывается тем, что он умеет, а всякие лишние страдания и психоложества, как называл это Карпов, следует ему отставить, равняйсь, смирно. И когда Волчак вышел в огород покурить, в тихий, смирный осенний огород, где все уже готовилось залечь под снег, он еще раз сказал себе: ты летчик, ну и летай. И такое смирение было в этом пожухшем огороде, готовом зазимовать под толстой снежной пеленой, такой покой во всей русской равнине и низком небе над ней, – небе, все облачные слои которого он знал наизусть и в котором так хорошо умел летать вслепую, – что как-то Волчаку и ненужным показалось за чем-то гнаться, место у него было, оно было бесспорно, вот и надо было знать свое место. Кто ничего не умеет, тот пусть руководит, а кто летчик – тот пусть летает. И с какой-то особого рода русской досадой Волчак рубанул рукой и сказал: «Ий-йэх!» – как будто кто-то загнал его в это положение, а то уж он бы себя показал! Но никто его не загонял, а просто это была такая система, в которой каждый должен знать именно свое место. Если ты летчик, то обязан летать лучше всех – просто потому, что никаких других возможностей тебе не предоставлено. И со временем профессия заменит тебе совесть, потому что совесть при справедливом строе уже не обязательна.

– Сынок, – сказала мать, робевшая перед ним, как положено всякой сельской матери (все односельчане тоже прекрасно знали свои места, роли и подобающие им воспоминания), – а правду говорят, что тебе Сталин должность предлагал?

Откуда ж они все знают, подумал Волчак, ведь при наших с ним разговорах никого больше не было… То ли от него слухи идут, – чего быть, наверное, не может, – то ли морда моя так сияла, то ли просто всем понятно, что должен бы я уже… нет, черт с ним.

– Предлагал, мама, да я отказался, – сказал Волчак виновато. – Я так думаю: если ты летчик, то ты и летай.

11

С этого месяца почти все его время было поглощено предстоящими испытаниями И-180, и в работу над ним он включился с такой яростью, что конструкторы, надо признать, стонали, но от его придирок по крайней мере был толк.