Истребление персиян

Шура обожал рассказывать о своей фамильной истории, но никогда и ничего не говорил об этих бабелевско-трифоновских подробностях. Так только, упоминал, что в доме во времена его детства бывали вышедшие из лагерей, и он помнил, например, Якубовича – революционера, правнука декабриста и одного из информантов “Архипелага”. Рассказывая ему о большевистской линии моих родственников, я не догадывался, что он мог бы сообщить мне о том же самом намного больше. Но не хотел. Почему? Что-то раздражало его в этих старых подпольщиках и штирлицах из местечек. Он не хотел связывать себя с этой красной еврейской историей, не хотел, чтобы его происхождение было предметом обсуждения – и до такой степени, повторюсь, не хотел, что эта тема, совершенно как в голливудском кино, возникла из пыльной коробки на чердаке только теперь.

Он хотел быть кем-то другим. Кем же?

* * *

О родне со стороны отца он говорил с неизменным удовольствием. Он упоминал и самого отца, известного поэта и сценариста, отношения с которым в юности были, видимо, непростыми, но с годами сделались близкими, и я часто встречал Шуру после того, как он навещал Александра-старшего, чтобы вместе возвращаться по Садовому от Арбата к Самотеке. И бабушку Катю, сестру деда, память о которой была ему особенно дорога, – та была религиозным поэтом, и ее книгу он подарил мне в одну из первых наших встреч. И прадеда, царского генерала медицинской службы Павла Ильича – в свободное от госпиталей время петербургского теософа, умершего, как это было свойственно теософам и царским генералам, в Каргопольлаге. О нем я потом только вычитал замечательное, так узнаваемо переданное через три поколения и самому Шуре: некий парторг Григорьев, из военной академии, где преподавал Павел Ильич, говорил о нем, что тот не любил ругать людей, так как у него есть своя теория – “щадить живую ткань”. Это было огромное, обаятельное русское прошлое – стилистически, несомненно, дворянское, в то же время интеллигентское, но в утраченной его разновидности, какое-то пнинское и докторживаговское, от которого Шура, помимо прочего, сохранял бюст Аполлона, происходивший из семьи убитого в 1918-м кадета Шингарева. А еще, от бабушки и ее предков, ему досталась экзотическая кровь туркестанских князей – в связи с этим имелась шутка, что он мог бы претендовать на должность Туркменбаши, – а уж кто были те ампирные муж и жена с маленьких портретов над секретером, я не запомнил, и теперь не узнать.

Но в самые последние месяцы его жизни в этих рассказах появился еще один герой, которого я не встречаю в своих воспоминаниях о более ранних разговорах. Герой, карточку которого Шура показывал с любовью и гордостью – вместо всех разведчиков и революционеров, мне тогда неведомых, – и по местам службы которого мы уже договорились ехать, когда всё закончилось. Хотя именно с этого человека всё и началось.

* * *

Диакон Тимофей Петрович Тимофеевский родился 21 февраля 1833 года в Судогодском уезде Владимирской губернии, на погосте Тимофеевский. Он пробыл какое-то время в духовном училище, затем послушником в одном из суздальских монастырей (был я в том монастыре, там высокая трава, тишина и лошадь в траве пасется), а потом был определен к храму в селе Жерехово, который через двадцать с лишним лет сменил на храм в селе Ваганово, и в двух этих приходах провел в общей сложности полвека, от крымской войны до первой революции. Прапрапрадед Тимофей Петрович был не просто диакон. Он был – и это тоже передалось сквозь пять поколений – человек, которого любят все. В Жерехово он построил теплый Боголюбский храм, в Ваганово – школу, он вообще преподавал всю жизнь крестьянским детям, а еще лечил, утешал, словом, такой был Тимофей Петрович, что и через полтораста лет некоторые подробности о его доброте и усердии можно прочитать в гугле, а много ли дошло до того гугла из мира деревенского владимирского духовенства позапрошлого века? Когда он вышел за штат, его забрал к себе сын Илья Тимофеевич, тот был доктор в Беловодске, это луганско-харьковские края, но и там старик взялся за свое привычное дело. “Дед открыл школу грамоты в Беловодской, у него уже 50 учеников, и работает, как юноша. Теснота в школе невероятная – дышать нечем. Но говорит: «Не изжену вон приходящего ко Мне» – и всё принимает учеников и учениц. Должно быть, скоро будет учить из окошка. Вечером плетет сеть для ловли рыбы, а пока тепло было, рыл ямы под виноградник. Всякий по-своему понимает отдых”. И, наконец, Тимофей Петрович вслед за храмом оставил и школу, и семью, оставил всё прежнее, такое, должно быть, драгоценное для него, но приходит же и момент, когда надо прощаться, – и уехал в Палестину. Там, возле Горненского монастыря, он построил дом из трех комнат и прожил финальное десятилетие, а умер 5 февраля 1917 года, словно бы отказавшись быть современником дальнейших катастроф – и снова привет через пять поколений. Сохранилась большая белая плита на кладбище.