Истребление персиян

Тут жизнь после смерти, вся, в свою очередь, исполненная умирания. “Принц, поднявший еле-еле” – одним расслабленным движением соединяет Эрос с Танатосом, и непонятно, что над чем торжествует:

И ни во сне, ни наяву
Невиданные туберозы,
И сладким вечером в траву
Уже наклоненные лозы.

Смерть тут действительно повсюду, в каждом дыхании и запахе. Но эта напряженная персидская мортальность разрешается вполне пародийно:

Благоухающий старик,
Негоциант или придворный,
Взглянув, меня полюбит вмиг
Любовью острой и упорной.

Его однообразных дней

Звездой я буду путеводной,
Вино, любовниц и друзей
Я заменю поочередно.

И вот когда я утолю,

Без упоенья, без страданья,
Старинную мечту мою —
Будить повсюду обожанье.

Смерть как повод для самоиронии. Персия как рама для насмешливого смотрения в зеркало. Чудесные альбомные стихи.

ТАТЬЯНА ТОЛСТАЯ:

Ну и прекрасно, стихотворение вообще – вещь богатая, есть в нем и ситец и парча, и почему бы не воспарить к самоиронии, ведь Николай Степаныч тут о себе, а не о персидском принце, но я опять повторю свой тезис: отчего-то дыхание Персии – это в русской традиции дыхание смерти. Не так, так эдак, не одним макаром, так другим.

Впрочем, о персидском принце я еще скажу, а сейчас вернемся к нашему предыдущему персидскому разговору, к бунинскому рассказу “Чистый понедельник”. Еще раз: девушка красива заморской, диковинной красотой. “Шамаханская царица”, – говорится о ней. Она недоступна для плотской, земной любви, но один раз всё же уступает герою – один-единственный раз, после чего исчезает из его жизни навсегда, разбивая ему сердце. При этом она уходит в монастырь, а монастырь – это практически погребение заживо, оттуда уже не возвращаются. Эрос как триггер Танатоса.

Странность красавицы в том, что ее тянет назад, в Древнюю Русь, в давно миновавшие времена, в сказку своего рода. В ту единственную ночь, когда она уступает герою, он видит на ней лебяжьи туфельки, то есть тут Бунин отсылает нас к сказочным образам девушек-птиц, тех, которые сбрасывают свое оперение и купаются в озерах. Обычно герой подсматривает за ними и ворует оперение одной из них, так что она вынуждена остаться с ним и тосковать, и томиться в этом нашем, несказочном, неволшебном мире.

У бунинского героя не получается удержать красавицу, и она уходит навеки.

Затем вспомним “настоящую” шамаханскую царицу, прототип бунинской, – пушкинскую, из “Сказки о золотом петушке”. Эту сказку кто только не исследовал: я бегло посмотрела литературу, начиная от Р.Якобсона и кончая Олегом Проскуриным, и буквально утонула в интерпретациях. Но мне для целей этого нашего разговора интересно только одно: царица – персидская, и она сеет смерть.

Напоминаю сюжет: на царя Дадона отовсюду нападают враги, и он не успевает управляться с ними, так как не знает, с какой стороны ждать нападения.

Появляется колдун – старый скопец. Он дарит царю золотого петушка, который поворачивается в ту сторону, откуда грозит опасность, и кукарекает. Царь доволен и обещает наградить колдуна всем, что бы тот ни пожелал. Всё работает отлично.

Но вот однажды петушок указывает на опасность с востока – царь посылает своего старшего сына воевать на восток. Тот не возвращается. Царь посылает младшего сына – то же самое. Тогда царь сам отправляется на восток.

Вот осьмой уж день проходит,
Войско в горы царь приводит
И промеж высоких гор
Видит шелковый шатер.
Всё в безмолвии чудесном
Вкруг шатра; в ущелье тесном
Рать побитая лежит.
Царь Дадон к шатру спешит…
Что за страшная картина!
Перед ним его два сына
Без шеломов и без лат
Оба мертвые лежат,
Меч вонзивши друг во друга…

Плач, вопли; что случилось – непонятно. Хотя вполне понятно: сыновья не поделили царицу и зарезали друг друга. Но тут —

Вдруг шатер
Распахнулся… и девица,
Шамаханская царица,
Вся сияя как заря,
Тихо встретила царя.
Как пред солнцем птица ночи,
Царь умолк, ей глядя в очи,
И забыл он перед ней
Смерть обоих сыновей.

Царь Дадон возвращается в свою столицу вместе с волшебной красавицей.