Исцеление для неисцелимых: Эпистолярный диалог Льва Шестова и Макса Эйтингона

Мы живем с воспоминаниями и тоской о большой и утонченной культуре, – писал он, невольно перекликаясь со знаменитым мандельштамовским определением акмеизма как «тоской о мировой культуре», – об искусстве в стране, которая начинает свой культурный путь. Вправе ли требовать и ожидать здесь такой культуры и такого искусства и с этими критериями подходить ко всему, что делается здесь? И не являются ли эти требования преувеличенными и не является эта преувеличенность наших ожиданий источником постоянных огорчений?

Недавно, размышляя о нашем искусстве, я набрел мыслью на понятие, которое может «оправдать» наше искусство и дать нам историческое «утешение». Понятие это – «новый примитив». А сущность его заключается в том, что всякое национальное творчество в начале существования своего непременно двоится: оно несет в себе влияния старых культур и является наследником их законченности, с другой стороны, в них проявляется совершенно новый дух строящегося народа, который не нашел еще подлинного выражения и манифестирует себя в том, что искажает и нарушает законченные формы, перенятые от других народов. Так, в греческой архаике наряду с изысканнейшими формами появляются внезапно странные, нелепые, неожиданные, «примитивные» пропорции – новый примитивизм, который начинает бороться против чужеземных влияний и оказывается источником будущего греческого искусства. Так и у нас – даже у лучших мастеров нередко появляются примитивизмы, которые кажутся художественными пробелами, но которые, может быть, представляют собой начало нового творчества. Что, конечно, не значит, что каждая беспомощность в художественной технике свидетельствует о новом и оригинальном искусстве. Если это так, если в примитивизмах нашего искусства кроется начаток будущего развития, то многое из того, что и в искусстве, и в жизни нас так шокирует, приобретает совершенно иное и гораздо более утешительное значение.

О том, что это – не только теоретические размышления, но и наблюдения над реальными явлениями в искусстве и жизни, я должен сегодня умолчать. И так я увлекся эпистолярной беседой, живо представляя себе, как Вы с добрым вниманием слушаете собеседника и склонением головы и понимающим взором ободряете его. В результате письмо мое стало чрезмерно длинным – в особенности для пациента, только что оправившегося от своей болезни.