Исцеление водой

Сгорбившись, они сидели над своими рисунками, размашисто водя по ним карандашами и ручками. В тот раз выдался очень загруженный сезон. С нами тогда проживали семь или восемь женщин, которые за завтраком глядели на нас, дочерей, через стол исполненными слез глазами. Или стояли рядом с тобой и матерью у самого края леса, потерянно держась за руки и напряженно вглядываясь в темноту.

– Если хотите, можно придерживаться абстрактной формы, – благосклонно молвила мать.

Лак у нее на ногтях порядком облупился, да и в целом выглядела она очень усталой. Медленно переходила она от одной рисовавшей женщины к другой и, осторожно погладив по плечу, заглядывала в очередной блокнот:

– Можно мне посмотреть?

После чего внимательно изучала там каждую страницу.

Излагать свою историю на бумаге было намного легче, нежели высказывать все вслух, что в отношении нас было равносильно передаче заражения. Рисунков мы не видели. Одна женщина расплакалась, прорвала ручкой дыру в середине страницы. Другая нарисовала что-то в мельчайших подробностях, а затем весь оставшийся день усердно стирала это ластиком, сантиметр за сантиметром.

Потом, когда уже все их рисунки были сожжены и женщины покидали в свой символический костер спички и соль, нам разрешили присоединиться к группе на берегу.

Ты неизменно держался на расстоянии, обозревая происходящее с дальнего тыла. Тебя, должно быть, очень влекло посмотреть, что же там изображено. На рисунках не было именно того, что проделывал ты, однако сами действия были так же характерны для тебя, как и боль этих женщин – для нас. Твоя плоть, несмотря ни на что, превращала тебя в предателя.

На берегу мы оставались до тех пор, пока поднявшаяся вода не добиралась до углей, обращая их в мокрую черную грязь.

Лайя

За годы «тренировок» я успела привыкнуть к этим внезапным побудкам, когда мать зажимала мне ладонью рот. К этой вечной подготовке к какому-то особому происшествию, к ожиданию, что худшее еще только ждет нас впереди. К постоянно сырому, «овощному» духу у нее изо рта и поблескивающим в полутьме белкам часто моргающих глаз. Я шла с ней всякий раз, даже когда сестры отказывались, притворяясь, будто слишком глубоко и сладко спят, и мать умиленно решала их не тревожить. Для меня же было достаточно, чтобы позвали, не говоря уже о страхе, что на сей раз все окажется по-настоящему. От страха у меня все переворачивалось в животе и одновременно ощущалось еще нечто смутное, очень похожее на надежду. С каждым годом сезон дождей мне казался все теплее – словно сама земля настойчиво внушала мне, что грядут перемены. В воздухе будто носилось: «Так будет не всегда», – и в минуты этого уединения с матерью, когда я спускалась вслед за ней по лестнице в холодном свете фонарика, при том что остальные отказывались идти, когда я шла просто потому, что быть послушной – значит быть любимой, я действительно в это верю. Я и впрямь была хорошей и послушной. Послушной всегда.

В ту ночь, когда это наконец случается, на море сильный шторм. Мать всех нас будит, не принимая в ответ никаких «нет», и препровождает к себе в ванную. Там тесно и очень жарко, на полу для нас в качестве постели навалены подушки и одеяла. Единственное окошко очень маленькое и закрыто деревянной шторкой, перекрывающей весь свет. Кинг сам смастерил эту шторку, чтобы в непроглядной тьме проявлять фотографии, развешивая их мокрыми по всей ванной. Мать запускает плавать в раковине маленькие свечки. Мы заботливо обустраиваем постель в ванне для Грейс, однако она уже стала слишком большой, чтобы туда влезть – она сейчас как пузатое насекомое на тонких ножках, – а потому в итоге Скай одна укладывается спать в фаянсовую ванну, подложив под голову свернутое полотенце. Грейс вытягивается рядом со мной на полу, и руки у меня оказываются у самого живота. Возникшая у меня потребность ласки заявляет о себе до неловкости открыто.

– Не надо, – бросает мне Грейс совсем не приветливым тоном.

Воду мы пьем прямо из крана, касаясь губами холодного металла. Пальцами брызгаем друг на друга водой, немного тем самым освежаясь. Мама встает, пытаясь хоть что-нибудь увидеть из окошечка. Сильный ветер крепко прижимает к нему шторку, и мать, пытаясь ее открыть, сжимает трубочкой губы и издает то же приглушенное шипение, что и Кинг, когда перед своими путешествиями предпринимал дыхательную гимнастику. Как будто способна выдуть эту шторку наружу.

Наконец под шелест дождя, под эти шумные старания матери мы засыпаем, свернувшись поудобнее на одеялах.

Утром оказывается, что шторм уже улегся, и мамы рядом с нами нет. Втроем мы будим друг друга, медленно выходим к ней в спальню – и обнаруживаем мать у окна, пытающуюся разглядеть что-то внизу на пляже. Она вся дрожит, и эта дрожь сразу же передается мне. Я ничего не могу с собой поделать.

– Оставайтесь там, – велит мать, не оглядываясь. – Не двигайтесь.

Не обращая на это внимания, мы идем к окну.

– Нет, – говорит она, но уже слишком поздно.