Иствикские ведьмы

Сьюки заняла пост редактора газеты «Уорд» и в соответствии с духом наступившего послевоенного времени должна была каждую неделю печатать сплетни,

признания, пасквили, обывательские слухи, беззастенчиво переходя на личности, все это просто убило бы утонченного Клайда Гэбриела.

– Мысленно ты должна представить свою будущую жизнь, – призналась Александра Сьюки. – И тогда это произойдет.

Сьюки поведала об этом колдовстве Джейн, и прелестная сердитая Джейн, которой грозила участь озлобленной и ворчливой старой девы, а ее ученикам черные и белые клавиши фортепиано представлялись костями и тьмой преисподней, чем-то мертвым, суровым и грозным, прошипела в ответ, что давно перестала считать Александру достойной доверия сестрой.

Но потихоньку, таясь даже от Сьюки, она собрала кусочки виолончели – один реставратор-хиппи с улицы Надежды заменил ее переднюю часть, – завернула их в старый смокинг отца цвета маренго, в один карман набила остатки травы, в которую обратился Сэм Смарт, вися в подвале ее сельского дома, а в другой карман насыпала конфетти из порванной двадцатидолларовой купюры, – она устала, ужасно устала от безденежья – и побрызгала еще блестящие широкие лацканы смокинга своими духами, мочой и менструальной кровью и, заключив этот странно пахнущий заговоренный амулет в пластиковый мешочек от пылесоса, положила между матрасом и пружинами. На этом неровном горбатом матрасе она спала каждую ночь. Однажды в январе в ужасно холодную субботу она навестила мать в Бэк-Бее, и тут зашел к чаю совершенно подходящий мужчина невысокого роста в смокинге и лаковых туфлях, сверкающих, как кипящая смола. Он жил с родителями в Честнат-Хилле и ехал на праздник в Тэверн-клаб. У него были тяжелые веки и глаза навыкате, неопределенного голубого цвета, как у сиамской кошки; он пробыл недолго, но не преминул заметить, что не был женат и списан со счета теми женщинами, за которыми не прочь был бы поухаживать, как безнадежный чистюля, слишком несексуальный (даже для того, чтобы быть причисленным к геям). Что-то темное, энергичное и нечистое в Джейн, должно быть, разбудило дремавшую часть его существа, способную любить. Мы пробуждаемся в разное время, а прекраснейшие цветы распускаются на холоде. Его взгляд отметил в Джейн черты расторопного и грозного потенциального управляющего, способного распорядиться и антикварной мебелью в стиле «чиппендейл» или работы Дункана Файфа [74], и высокими черными лакированными горками китайской работы, и ящиками марочных вин в подвалах, и ценными бумагами, и столовым серебром, которые в один прекрасный день он унаследует от родителей – оба они были еще живы. Как и две его бабушки, старухи с прямой осанкой, не меняющиеся с годами, как хрусталь в угловых шкафчиках времен Джона Мильтона и Салемских колдуний. Высокое положение семьи и притязания клиентов, чьими деньгами он робко распоряжался как маклер, и потребности его деликатной, склонной к аллергии натуры (он должен был избегать молока, сахара, алкоголя и натрия), – все это предполагало наличие управительницы. Он нанес визит Джейн на следующее утро, прежде чем она успела умчаться в своем забрызганном грязью «Вэлианте», и пригласил ее в «Копли-бар» в тот же вечер. Она отказалась, а затем, как в детской книжке с картинками, снежная буря обрушилась на округ, застроенный кирпичными домами, и надолго задержала ее. Он позвонил вечером и пригласил ее на следующий день на ленч в засыпанном снегом Ритце. Джейн сопротивлялась изо всех сил, царапая и жаля его своим убийственным языком, но ему нравилась ее манера разговора, и в конце концов он сделал ее своей пленницей в Бруклине, в доме с башенками, построенном из стали и камня по проекту одного из учеников Х. Х. Ричардсона.