Иствикские ведьмы

Вокруг камина Ван Хорн расставил современные мягкие кресла и закругленный диван с четырьмя довольно потертыми подушками, явно привезенными из нью-йоркской квартиры. В комнате было много произведений искусства, часть их разместилась на полу. Огромный, раскрашенный, в дикие цвета надувной виниловый гамбургер. Белая гипсовая женщина у настоящей гладильной доски с чучелом настоящей кошки от таксидермиста, трущейся об ее ноги. Вертикальные штабеля картонов от Брилло, которые при ближайшем рассмотрении оказались не тонкими разрисованными листьями, а тщательно расписанным шелком, натянутым на огромные кубы из какого-то плотного и тяжелого материала. Радуга из неоновых огней, еще не подключенная и пыльная.

Хозяин похлопал рукой по одному особенно безобразному произведению: это была обнаженная женщина, лежащая на спине раскинув ноги; она была изготовлена из тонкой проволоки, расплющенных жестянок из-под пива, старого фаянсового цветочного горшка вместо живота и кусков хромированного бампера от автомобиля, ее нижнее белье было пропитано лаком и клеем. Лицо, уставившееся в небо или потолок, лицо гипсовой куклы – такой Александра играла в детстве, с голубыми фарфоровыми глазами и розовыми щечками херувима, – было вырезано и прикреплено к куску дерева, раскрашенного под волосы.

– Вот купил гениальную вещицу, – сказал Ван Хорн, вытирая углы рта сложенными щепотью пальцами. – Кайенхольц. Похож на Марисоля, но покрепче будет! Никакого однообразия или заданности. Вот в таком духе вам стоит работать. Яркость, vielfaltigkeit [24], знаете ли, двусмысленность. Не обижайтесь, Лекса, но вы-то ничего не стоите с вашими милашками.

– Они не милашки, это пародия на женщин, – вяло отвечала она, чувствуя себя неловко от такого пренебрежительного отношения, испытывая какое-то ускользающее ощущение, словно мир проходит сквозь нее или она сама приводит его в движение, так поезд медленно отходит от станции, а кажется, что плывет назад платформа. – Мои малышки не предмет для шуток, я создаю их с любовью. – В то же время ее рука ощупала «произведение искусства» и ощутила там гладкую, но прочную живую ткань.

На стенах этого удлиненного зала когда-то, возможно, были портреты самих Леноксов, привезенные из Ньюпорта в восемнадцатом веке. Теперь же здесь висели, или стояли, или раскачивались безвкусные пародии – создания людей заурядных, огромные телефоны-автоматы на мягком холсте, американские флаги во множестве, написанные крупными грубыми мазками, огромные долларовые купюры, воспроизведенные с бесстрастной точностью, гипсовые очки не на глазах, а на раскрытых губах, безжалостно увеличенные странички юмора из газет и рекламные эмблемы, портреты кинозвезд и крышки от бутылок, сладости, газеты и дорожные знаки. Все то, что хочется попробовать и выбросить за ненадобностью, едва взглянув, было собрано здесь, преувеличенное и кричащее: увековеченная свалка. Ван Хорн радовался, пыхтел и то и дело вытирал рот, когда вел ее через зал, показывая коллекцию, вдоль одной стены, потом поворачивал и шел назад вдоль другой: по правде говоря, она увидела, что приобретенные им образчики этого псевдоискусства хорошего качества. У него водились деньги, и ему нужна была женщина, чтобы помочь их тратить. По его темному жилету вилась золотая часовая цепочка – подделка под старину. Он был богат, однако не знал, как распорядиться своим богатством.