Итальянская новелла ХХ века

Рыжий наклонился, подобрал брошенный другом окурок и закурил, обжигая губы. Он выпустил дым, снова облокотился покрепче и уставился Челестино в лицо.

— Однажды я заблудился, — внезапно возобновил он свой рассказ, словно беседуя с самим собой. — Мы возвращались в Дир-Дауа. Начались дожди. По небу, а оно там почему-то кажется больше, — плыли здоровенные облачища. Ближе к вечеру я вышел из автопарка и отправился погулять, вернее, месить грязь в открытом поле, где кругом пахло гнилью. Точь-в-точь как у нас, когда кончается уборка винограда. Дождь застал меня неподалеку от селения этих туземцев. Казалось, будто с неба жабы плюхаются. Я нырнул в первую же хижину. Потому что, увидят меня туземцы или нет, неизвестно, а в такой тьме, когда не разберешь, где небо, где земля, и утонуть недолго.

В хижине шевелились лохмотья да сверкали кошачьи глаза. Больше я во тьме ничего не разглядел. Но знал, что чернокожие следят за мной. Снаружи дождь хлестал вовсю; видно было, как вздувается пена у входа. Я подумал: сейчас они мне всадят нож в бок и рассчитаются сполна за эту войну. Не помню уж, сколько времени я простоял так, прижимаясь спиной к гнилой стенке; я держал наизготовку винтовку с примкнутым штыком и готов был мгновенно выскочить из хижины. Я даже запаха не чувствовал.

— Они ничего тебе не сделали?

— А что они могли сделать? Да они сами меня боялись. Но тогда я понял, что воевать надо всем вместе. Нужно быть сумасшедшим, чтобы взять и в одиночку убить туземца.

— Ты кого-нибудь убил? — спросил Челестино, вставая.

— Не знаю. Никто этого не знает. Вот убитых видел немало, это точно.

— Таков закон войны. Пошли?

Рыжий не встал, а лишь поднял голову и растерянно поглядел на друга.

— Даже вина не допили, — пробормотал он, взяв стакан.

— По мне, так можешь его оставить.

— Посиди со мной еще немного, Челестино. Ведь ты совсем мало выпил. Боишься, Джина будет ругаться? Она же знает, что ты со мной.

— Вот поэтому-то она меня и ждет, — усмехнувшись, сказал Челестино.

— Тебе неприятно, что я пью и рассказываю про Африку? Но ведь, черт подери, я же там воевал! Ты сам расспрашиваешь. А о себе ни слова. Расскажи мне тогда про Джину. Когда она ребенка ждет? Допивай.

Рыжий осушил свой стакан и дрожащей рукой вылил в него остатки вина из бутылки.

— Послушай, — крикнул он Челестино, который отодвинулся к живой изгороди. — Я хотел тебя сегодня напоить. А потом подумал: «Он ждет сына, и у него-то работа есть, лучше не стоит». Но посиди со мной.

— Ты скотина, Милио. Идешь ты или остаешься?

— Нет, не пойду, — крикнул Рыжий. — Либо я, либо Джина. Не для того я из Африки вернулся, чтобы надо мной жена друга командовала. Если ты не можешь, когда захочется, вина выпить, то ты уже не Челестино… Пей же, болван… Негры, те похитрее тебя.

Но Челестино уже не было.

Самоубийцы

I

Бывают дни, когда город, в котором я живу, — прохожие, деревья, машины, — с первого часа пробуждения имеет странный вид; все такое же, как обычно, и вместе с тем неузнаваемо: так порой вы глядитесь в зеркало и спрашиваете себя: «А кто это?» Для меня это единственно приятные дни в году.

В такие дни, если удастся, я пораньше ухожу со службы и, выйдя на улицу, смешиваюсь с толпой. Я без стеснения разглядываю прохожих столь же пристально, как кто-либо из прохожих наверняка разглядывает меня, потому что в эти минуты я чувствую в себе какую-то веселую смелость и становлюсь совсем другим человеком.

Я уверен, что жизнь не подарит мне ничего более драгоценного, разве что откроет, как по собственному желанию вызывать эти мгновения. Продлить их мне несколько раз удавалось; я садился в одном из современных кафе, светлом, застекленном, и ловил переливы цветов и голосов, вслушиваясь отсюда в уличный шум и в ту тишину, которая царила у меня в душе и управляла всем этим хаосом звуков.

За несколько недолгих лет я пережил тяжелейшие испытания и разочарования, и все-таки готов утверждать, что единственное мое истинное призвание — это вот такой покой и умиротворенность. Я не создан для бурь и борьбы, пусть даже иногда по утрам я выхожу на улицу весь напрягшись и стук моих шагов звучит как вызов, — но, повторяю, я ничего не прошу у жизни, кроме разрешения остаться зрителем.