Итальянская новелла ХХ века

Да и так, если хорошенько разобраться, разве не был этот поход всего лишь переброской воинских эшелонов в столицу, с остановками на каждой станции, чтобы принять новые отряды фашистов (в те времена от Болоньи до Флоренции не существовало прямого пути через туннель)? К тому же целая армия карабинеров и вся королевская гвардия стояли плотной стеной вдоль полотна, никого и близко не подпуская к поезду. Черт побери, никаких карабинеров и королевских гвардейцев не было, когда в девятнадцатом году четверо сквадристов из Восемнадцатого боевого отряда проникли в Молинеллу, этот бастион красных, и подожгли Палату Труда. Этот подвиг, кстати, впервые привлек к федерации Феррары внимание всей Италии и породил конфликт между фашистскими федерациями нашего города и Болоньи, которая без обиняков назвала карательную экспедицию в Молинеллу «провокационным вмешательством». В те времена фашизм был анархическим, гарибальдийским! Тогда подлинным революционерам не предпочитали бюрократов, как это происходит сейчас. Если, скажем, он, Ирод (прозвище это дали ему большевики — рабочие района близ Порта Рено, и он гордился им, как высшей наградой), либо Беллистраччи, или Стурла, вооруженные только палкой, железной дубинкой или, самое большее, уцелевшим с войны старым пистолетом Сипе, выходили ночью проучить красных грузчиков, всегда собиравшихся в тавернах предместья Сан-Лука, — им не приходилось рассчитывать, как после двадцать второго года, на полную поддержку квестуры. А после двадцать второго! Даже вспомнить смешно! Прежде чем отправиться в карательный поход, скажем в Кодигоро, чтобы научить уму-разуму рабочих землечерпалок, сначала собирались во дворе Замка, где, по заведенному с недавних пор обычаю, проводился вначале смотр легковым машинам и грузовикам. Вы бы только посмотрели, с какой готовностью эти буржуа предлагали свои машины и еще клялись, что счастливы предоставить их для столь Великого Дела!

Однако вернемся к походу на Рим и к сыну доктора Барилари. По правде говоря, только этот мальчишка Пино и развлекал их всю дорогу. В сущности, поход на Рим он один и спас.

Примчался он уже в последнюю минуту, когда поезд тронулся. Он бежал вдоль перрона, и глаза у него, казалось, вот-вот выскочат из орбит от страха, что он останется, и пришлось протянуть из окошка руку и втащить его в вагон, словно тюк. А уж одет он был, просто умора: в серо-зеленом пальто до пят, наверняка с отцовского плеча, в обмотках, то и дело сползавших с ног, грубых желтых ботинках, а на голове феска, с трудом державшаяся на растопыренных ушах, — один бог знает, где он ее раздобыл. Как было не смеяться, если на тебя неотрывно глядят два больших изумленных глаза, словно ты, Ирод, — самый доподлинный Том Микс, а остальные — храбрецы из войска шерифа? «Ты кто? Не сын ли доктора Барилари?» — сразу же спросили даже те, кто впервые его увидел, — уж очень он был похож на отца. А он, еще не отдышавшись от сумасшедшего бега, только кивал головой. «А папочка твой знает, что ты удрал с нами?» Тут он отрицательно покачал головой, не переставая разглядывать всех поочередно зачарованными глазами ребенка, который вдруг сам попал в приключенческий фильм.

Ему уже было семнадцать лет, такого не назовешь ребенком. Но он был хуже ребенка.

В свои семнадцать лет он еще не знал женщины. Поезд по дороге в Рим и на обратном пути останавливался на каждой станции (в Болонье и Флоренции они простояли целых три часа), и все тут же отправлялись на поиски публичного дома. Только Пино упирался, как мул, и его никак нельзя было уговорить. В конце концов приходилось тащить его силком, ведь должен же он когда-нибудь расстаться со своей девственностью? Он упирался, брыкался, со слезами на глазах умолял отпустить его. «Боишься, что там тебя съедят? — посмеивались над ним. — Пойдем, хоть поглядишь. Честное слово, в комнату мы тебя входить не заставим».

Но им он не верил. Каждый раз приходилось самому Ироду, улыбаясь и заговорщицки подмигивая, отводить паренька в сторону и шептать ему на ухо: «Так-таки не хочешь?», или: «Ну, смелее, не будь остолопом, смелее!» Но главное было не в словах, а в тоне. Лишь тогда, словно признав в нем своего единственного друга, Пино решался. Однако, придя вместе с остальными в общий зал, Пино забивался в угол и оттуда испуганно озирался вокруг.

А девицы?

Один вид оробевшего паренька трогал их до глубины души, к тому же к фашистам они питали особую слабость. Невозможно описать, как они наперебой с ним нянчились. Дай им волю, так они превратили бы публичный дом в приют для брошенных детей. Понятное дело, хозяйке приходилось вмешиваться. «Синьорины, мы здесь что, пеленки шьем?» Всякий раз та же комедия, тот же фарс.

Но самая трогательная и одновременно комическая сцена произошла на обратном пути в борделе «Зеркала», на улице Ока в Болонье.