Итальянская новелла XX века

Как раз в этот момент одна из женщин, вероятно мать мальчика, взглянула в его сторону. Увидев эту гримасу, она так завизжала, что кондуктор и все пассажиры невольно оглянулись и с ужасом уставились на искаженное лицо синьора Барнабо, которое, словно чудовищная маска, белело за окном вагона. Несколько мужчин вскочили со скамеек и, громко крича, с угрожающим видом двинулись к площадке. В вагоне поднялась такая кутерьма, что вожатый остановил трамвай.

Все эти вопившие, размахивающие руками, рассвирепевшие мужчины, казалось, только и ждали, когда трамвай окончательно остановится, чтобы выйти и хорошенько отделать бездельника, висевшего снаружи. Синьор Барнабо, хоть и не понимал ни слова из того, что ему кричали, по выражению лиц догадался, что все пассажиры настроены против него и жаждут пересчитать ему ребра. И не столько страх, сколько отчаянное чувство уязвленного самолюбия помогло ему благополучно соскочить с буфера, прежде чем трамвай остановился. Коснувшись сперва одной, потом другой ногой дороги между рельсами, он было споткнулся, качнулся вперед, замахал руками, словно крыльями, каким-то чудом ухитрился удержаться на ногах и бросился бежать. Раскинув руки, он бежал наудачу в ночную тьму, иногда ступая по траве, иногда по лодыжку увязая в рыхлой земле, слыша за собой долетавшие с улицы угрожающие крики мужчин, которые, как ему казалось, выскочили из трамвая и мчались за ним по пятам, Внезапно он споткнулся, ничком упал на землю и застыл, словно мертвый.

Вокруг была темнота. Синьор Барнабо почувствовал холодный запах земли, к которой чуть ли не прижимался лицом, и ясно услышал в тишине свое тяжелое дыхание. Все остальное исчезло — и дорога, и трамвай, и угрожающие голоса мужчин. На секунду ему даже показалось, что все это сон. Но то, что он лежал на рыхлой земле, ее запах, и сама земля у него под руками — все это вовсе не было сном. Неуверенно нащупывая в темноте точку опоры, он с трудом встал на колени, потом поднялся на ноги, оступаясь, сделал несколько шагов и прислонился к дереву, которое нащупал вытянутыми вперед руками. На голову и на плечи ему посыпался легкий дождь белых лепестков. Синьор Барнабо провел рукой по лбу и тут заметил, что на голове у него нет шляпы.

Он стоял, прислонившись к стволу, ожидая, когда успокоится дыхание. Время от времени, словно ощупывая себя, он касался рукой своей одежды и тогда чувствовал, что она вся в земле. Он стоял, вдыхая влажный запах ночи, и вокруг была темень и тишина.

Нино Палумбо

Мой маленький мир

Пока я не встретила мужа и мы с ним не поженились, я всегда жила у моей очень старой бабушки и теток, женщин тоже весьма пожилых. Может быть, поэтому я рано повзрослела. Мне часто приходилось слышать, что я как родилась старухой, так ей и осталась. Такой же, как теперь, когда у меня за плечами шестьдесят лет жизни.

Мать я потеряла рано, едва появившись на свет. Я все еще ее оплакиваю и постоянно мысленно обращаюсь к ней. Всю жизнь я старалась представить, какое у нее лицо, фигура и особенно душа. Ведь только нашим глазам дано придать законченность образу самого дорогого нам человека и окружить его ореолом любви. Одной памяти для этого мало.

Сразу же после ее смерти мой отец уехал за границу, надеясь найти там свое счастье. Я узнала его уже старым, таким, каким вижу его сейчас на выцветшей фотографии, стоящей на моем ночном столике за фотографиями моих детей.

Я жила словно на скале. Всегда старый дом с огромными комнатами и высокими сводами; церковь святого Рокко, в которой молились еще мои деды и прадеды; да начальная школа на площади святого Франциска. Это были как бы вершины треугольника. А вокруг — простиралось море, спокойное и безмолвное.

Мне захотелось иметь детей, как только я испытала ощущение одиночества, которого не уменьшила даже школа. Доучилась я в ней лишь до третьего класса, потому что мне не нравились парты, но, главное, потому, что сразу же поняла, что никогда не смогу усвоить того, что смогло бы помочь мне избавиться от одиночества.

В мое время ходить в кино считалось грехом. Ходить в кино можно было только на пасху. Я слышала, как на церковной площади моя бабушка в разговоре с подругами называла имена богатых господ, которые погрязли в грехе, постоянно посещая кинематограф. Еще большим грехом было — для нас, людей бедных, смотреть театральные представления во время мясоеда и, надевши маски, веселиться и бесноваться в течение последних трех дней масленицы. Поэтому масленицу я всегда проводила дома, сидя за закрытыми ставнями. Сквозь ставни я видела, как по улице мчались запряженные парой, а то и четверкой лошадей коляски и как сидящие в них богачи пригоршнями разбрасывали во все стороны конфеты. И также сквозь ставни я видела, как бедняки бросались поднимать эти конфеты, ссорясь и ругаясь друг с другом.