Итальянские гуманисты. Стиль жизни, стиль мышления

Элитарный дух ренессансного гуманизма нашел наиболее крайнее и специфическое выражение в неоплатоническом и герметическом эзотеризме, заимствованном у позднеэллинистической мистики. Поскольку такой эзотеризм есть частный случай символического отношения к тексту, обязательно различающего в нем прямое и непрямое значения, соответствующая топика была отчасти хорошо знакома и средневековью. Она присутствовала, например, в учении Данте о «четырех смыслах». Она была затем перетолкована ранними гуманистами в связи с защитой языческой поэзии как иносказания, как особого рода «поэтической теологии древних», в которой истина скрыта за прекрасной ложью. Но полнее и глубже всего гуманистический эзотеризм развился во Флоренции второй половины XV в., в таких сочинениях, как трактат Пико делла Мирандолы «Гептаплус».

Пико приступает к комментированию библейского рассказа о сотворении мира, исходя из того, что Моисей — «пример абсолютнейшего писателя» (exemplar absolutissimi scriptoris), образец всякой поэзии. В «Книге Бытия» изложены «тайны всей природы», высочайшие и сокровеннейшие истины, воспринятые Моисеем непосредственно от бога. Между тем «многие относятся к книге Моисея с пренебрежением и презрением, как к чему-то посредственному и тривиальному, ибо изложение в ней облечено в грубую словесную кожуру». Но в том-то и состоит величие этой книги, потому-то «измышленное и чудесное создание Моисея — поистине дело не человеческое, а божественное», что, хотя внешне она лишена философской мудрости и обращена к толпе, ее подлинный смысл искусно зашифрован в отборе, порядке и контексте слов, доступен лишь для избранных.

«Ибо если Моисей кажется в своих книгах таким грубым и скорее простолюдином, чем философом, или теологом, или творцом какой-либо великой мудрости, то вспомним, что среди древних мудрецов было распространено обыкновение или не писать открыто о божественных предметах, или писать о них обманчиво. Это называется мистерией, мистерия же бывает не иначе чем тайной». Подобным же образом поступали индусы, эфиопы, египтяне, Пифагор, а также «наш Платон укрыл свое учение под покровом загадок, завесой вымыслов и за математическими фигурами»^{59}.

Мудрость труднодоступна, высокая истина — непременно потаенна. Возвышенное и таинственное — синонимы. Забегая далеко вперед, следует сказать, что древняя мифологическая концепция знания как тайны, открытой лишь немногим избранным, была с энтузиазмом воспринята и преломлена Возрождением, конечно, не случайно. Она прекрасно соответствовала структуре ренессансного мироощущения, противоречиво устремленного к переносу абсолюта в естественную плоскость и к космическому возвышению земного и человеческого естества. Отсюда в зрелом ренессансном искусстве постоянная и гармоничная двойственность божественно-значительного, ученого, опирающегося на гуманистические и особенно неоплатонические «мистерии», — короче, символического смысла и полнейшей телесной достоверности изображения. После иконографических исследований Э. Панофски, А. Шастеля и всей блестящей варбургской школы мы теперь достоверно знаем, что ренессансное искусство не только просто и доступно по тому, как оно являло людей, их страсти и движения, их плоть и плоть всего, что их окружает, объемы, фактуру, свет и тень; это искусство одновременно заключало в себе игру ученых ассоциаций и было рассчитано на экзегезу образованных людей. Таинственное и божественное было дано в нем как явное и земное или, если угодно, наоборот. Оно старалось быть тем самым, чем должна была быть высокая поэзия с точки зрения гуманистов. Оно было поэтическим, в высшей степени литературным по тому, что оно изображало. В нем, по существу, содержалось противоречие явленной тайны, которое предстает и в рассуждениях Пико.

Но сейчас нас интересует характер этого противоречия лишь постольку, поскольку ренессансный эзотеризм был связан с социально-культурным взаимоотношением «sapientes» и «vulgus».

Противоречие в том, что знание должно быть и скрыто и открыто.

Иносказание дает «черни» истину в той единственной, «rudis et popularis», «популярной», наивно-буквальной форме, которая для черни доступна. Все эти «портные, повара, мясники, пастухи, слуги, служанки, которым был преподан писаный закон, — могли ли они снести полное бремя моисеевой или, вернее, христовой мудрости?» Ведь и Христос проповедовал толпе иносказательно («in рагаbolis»), «с покрытым лицом», дабы не слепил свет, потому что «народ не мог выдержать свет незрячими, сонными глазами». Только «немногим ученикам» сын божий прямо открыл «тайны царства небесного», и даже апостолы не были в состоянии все понять^{60}. Но мудрость можно приоткрыть хотя бы намеком, упрощенно, через вымысел и притчу, облегчив понимание толпе, которой эту божественную мудрость обязательно нужно возвестить.