Итальянские гуманисты. Стиль жизни, стиль мышления

Увы, гуманисты ратовали также за созерцательную жизнь, призывали к умеренности, ставили дух неизмеримо выше плоти, небесное выше земного, ценили благочестие, служили папам, соглашались с Августином и Аквинатом, увлекались магией и восточноэллинистической мистикой. То и дело обнаруживается, что у Петрарки и Салютати, даже у Альберти и Валлы, не говоря уже о Фичино или Пико делла Мирандоле, полным-полно высказываний, в привычную идейную парадигму гуманизма не укладывающихся. В таких случаях принято считать, что эти авторы противоречат себе, «делают уступки средневековью» или притворствуют; некоторых из них, на худой конец, приходится даже выводить за пределы кватрочентистского гуманизма, дабы придать нашим представлениям о Возрождении большую цельность… Вместе с тем если брать лишь гуманистические «взгляды», а не порождавшую их структуру мышления, то нечто близкое несложно найти в совсем иных эпохах и отдаленных регионах, отчего получается, будто гуманизм бывал всегда и везде.

Нет ни малейших сомнений в том, что идеология — особенно обязательный предмет исследования, если мы хотим понять отдельных мыслителей или какие-то конкретные культурные феномены в определенной фазе их развития и при данных обстоятельствах. Например, чтобы воссоздать духовный облик Леонардо Бруни, разумеется, нужно отметить его приверженность флорентийскому республиканизму; для Антонио Лоски, наоборот, характерна апология не «римской свободы», а «римского мира»; для Салютати или Верджерио существенна мысль о превосходстве «деятельной жизни»; для Ландино или Пико делла Мирандолы — убежденность в превосходстве созерцания и т. д. Их конкретные идейные позиции различны или даже противоположны, а миропонимание движется в одних и тех же категориях. Без учета идеологической разноголосицы, конечно, нельзя дать диахроническое описание Возрождения. Но что если мы зададимся целью понять, что объединяет Салютати и Лоски, гуманистов-республиканцев и гуманистов-цезаристов, ранних «гражданских гуманистов» и неоплатоников последней трети XV в., Донателло и Боттичелли, Полициано и Макьявелли — совершенно идеологически разных людей, что их делает все же людьми одного типа культуры? Так как все спорящие между собой персонажи этой культуры — в равной мере «гуманисты», их противоречивые мнения, очевидно, свидетельствуют о гуманизме не столько сами по себе, сколько в силу выразившейся в них особой манеры думать, спорить, аргументировать, в силу некоего конструктивного сходства.

Это сходство тоже идеологично, но на гораздо более эпохально-протяженном, повторяющемся, тонком, «молекулярном» уровне. Анализ строения гуманистических диалогов должен иметь своим подлинным предметом мироотношение. Ведь способ мыслить — и есть стержень мироотношения, самое сокровенное в нем то, что мыслитель чаще свидетельствует не о себе, а собою. Весь комплекс культуры, с его внутренними натяжениями и антиномиями, необходимо соотносится с «логикой» самопостроения культуры, определяющей самосознание ее деятелей, но именно поэтому незаметной для них, т. е. не выступающей для них как предмет особой рефлексии, а растворенной во всеобщем предмете. Так, глаз способен видеть и сознательно пользоваться своей, способностью благодаря тому, что не видит себя.

Ясно, что с этой точки зрения мыслительная структура — никакая не «форма», а самое что ни на есть глубинное содержание культуры, не внешний ее слой, а субстрат, по отношению к которому как раз те или иные гуманистические взгляды могут рассматриваться как внешнее, как форма выявления и конкретизации субстрата в его взаимодействии с повседневными интересами и ситуациями. Каждый историк культуры, разумеется, вправе в соответствии с личными склонностями сосредоточиться на той или на другой стороне исторического процесса; обе необходимы и расчленимы лишь в нашем исследовательском сознании; но хороший историк должен бы обязательно выверять изучение «взглядов» «субстратом», и наоборот. Оба подхода не противоречат друг другу, хотя они явно находятся в отношении «дополнительности». Фиксируя «взгляды» некоего гуманиста как определенную точку в объемном духовном пространстве эпохи, мы элиминируем авторское мироотношение как состояние этого пространства, как «силовое поле» культуры; беря творчество этого же гуманиста как особое выражение всего Ренессанса, гуманистического стиля мышления, мы неизбежно оставляем в стороне идейную закрепленность автора в таком-то направлении мысли, на таком-то этапе, в такой-то ситуации. Наверное, только положение дел в историографии придает тому или другому подходу большую важность. Сейчас это положение в науке о Возрождении таково, что особенности любого, даже третьестепенного, гуманиста и его место в гуманизме изучены довольно хорошо; что касается неповторимых особенностей и места гуманизма в истории мировой культуры, то здесь ясности пока не много.