Итальянские каникулы. Чао, лето!

Хлюп-блюб! Пенопластовые шлепки играют музыку моих шагов. Наверху все по-другому, никаких дребезжащих тарелок и признаков-призраков прошлого. Два белые двери справа, одна – напротив. Раз, два – Руби проходит их и открывает третью. Рядом – ванная комната.

– Toilette6! – восклицает она и сразу два унитаза угрожают мне своими открытыми пастями. – Е?

– Нэ, – быстрее отвечаю на тарабарском, подтверждая свои намерения шагом назад.

Унитазы по-прежнему пялятся на меня. Не дождетесь, думаю я, к счастью, не вслух, соображу, как разобраться с нуждой. Вы пока поскучайте, ребятки. Когда Руби закрыла дверь, в кране что-то засвистело. Наверное туалетная досада.

Руби поворачивает меня на девяносто градусов и закрывает ладонями глаза. Зеркальные нейроны проделывают тоже самое с моими. Пусть моя комната будет белой или хотя бы с окном.

Руби нажимает на ручку и..

– Tralalala! – голосит она.

Не могу удержать веки на месте и открываю глаза, когда дверь еще не успевает распахнуться полностью. Мой новый спальный мир сантиметр за сантиметром обнажает себя. Он белый и солнечный. Мне не может так повезти, а-а-а! Елки-палки, горелые тарталеты, да я в раю. Я смотрю под ноги и ступаю, перешагивая невидимый порог – привычка из детства.

Подхожу к окну и улетаю ровненько туда, где у меня был свой дом. Мне было четыре года, когда он появился. Папа внес меня на руках в серые стены на высоте неба, и я обалдела. Он входил в каждую комнату и говорил: «Вот это детская. И спальня. А это – зааал!»

      А потом поставил меня на ноги и сказал, что я могу ходить везде.

Я и хотела ходить везде, но каждый раз падала. Перед каждой комнатой шлепалась на коленки и вползала в нее. Потом поднималась и ходила до окна и обратно и иногда наискосок.

      Чтобы выйти, снова падала на коленки. Мама не видела этого чуда. Она громко разговаривала с кем-то в подъезде. Эхо летело через пролеты с первого на шестой этаж. Я слышала, дверь была открыта счастью.

      А папа видел и спросил:

– Зачем ты падаешь?

      Не помню, чтобы ответила ему. Вряд ли знала. Зато помню, как папа засмеялся и хотел насмешить маму, но она еще не успела подняться к нам, под облака.

      Тогда он сказал:

– Тебе больше нечего бояться. Здесь нет порогов.

      И я посмотрела на пол. Точно! Между комнатами больше не было этих невидимых детскому глазу возвышенностей! Этих эверестов, дважды выкорчевавших мне ногти из правого большого пальца. Теперь у меня не было препятствий, чтобы входить в любые двери. Мне больше не нужно было падать, не нужно бояться, а потом плакать и забывать, а потом снова падать!

Вот почему когда папа ушел, я начала спотыкаться на ровном месте. И именно тогда ногти на ногах стали чернеть сами собой.

И мама к тому же умерла.

      Руби с размаха открывает шкаф. Для меня там есть полка и ряд вешалок. В углу, обтянутые пластиком, чьи-то вещи.

– Questa e la tua stanza, – поясняет Руби. – Mio figlio Maksimiliano arriva stasera. Parla un inglese perfetto7.

– Я тоже инглезе, – пытаюсь радоваться я.

– Va bene, – отвечает Руби, – il tuo opuscolo, vocabolario8.

      А, она уже знает про волшебные распечатки, три листа итальянских фраз с транскрипциями и переводами. Их Лёля распечатала, а Ирина выдала всем в бусике.

«Скажете Катиной тете спасибо, – заявила Ирина, – она выбрала шрифт покрупнее, чтобы глаза не уставали, и сделала двусторонними, чтобы деревце спасти».

Я прям здорово про себя посмеялась. Вот так значит в этот раз нас программа спасает. Как, ну как можно ограничиться тридцатью предложениями, особенно в незнакомой семье? Митька наоборот обрадовался и стал перебирать листы туда-сюда-обратно в поисках, наверное, сокращенного варианта.

– Никогда это не запомню, – выдал он мне, прочитав по транскрипции числа от одного до десяти.

– А у меня вот что есть, – и я достала из рюкзака краешек своего разговорника. – Сто тридцать страниц, – уточнила я.

– Подготовленная, – вздохнул Митька.

      Тертая, хотела ответить я, но промолчала ради митькиного спокойствия. Приятно думать, что кто-то признал твою продуманность и считает это плюсом. Разговорник я никому больше не покажу, с ним я как с личным переводчиком. Хоть что-то должно пойти иначе в этот раз. Нет, в этот раз все должно быть по-другому.

– Это мое protestari, – прошептала я Митьке. – Понимать больше – говорить меньше.

Достаю распечатки из рюкзака и протягиваю ей. Руби слишком быстро находит в них нужное. И это не «Добро пожаловать», а «Какой у тебя день цикла?».

Прошу листок, ищу это предложение и пытаюсь вспомнить все известные мне из биологии циклы: превращение гусеницы в  бабочку, куколки в осу, личинки в блоху.

      Вот оно: «… ciclo»9.

– А, cycle, periods?10 – выдыхаю я и только потом понимаю, что Руби рано радуется, если думает, что я пущу ее за кулисы.

– Но, – отвечаю я.

– No?

Не верит? Вот тут я бы хотела соврать по привычке, которую прилепила на меня Лёля и гороскоп, но не могу. А вообще-то – мне запросто строить из себя не себя.

– Но, я маленькая, – и я приседаю, чтобы показать, что я еще не созрела для циклов.