Итальянский фашизм

Вопреки упорным устремлениям и упованиям Муссолини, доселе провозглашающего, что фашизм призван открыть перед человечеством новые социальные горизонты, – протекшие годы фашистского режима свидетельствуют о чрезвычайной живучести именно «старых горизонтов» в нынешней политике Италии. Еще рано подводить итоги. Но нельзя закрывать глаза на бесспорную истину: ни в области внешней политики, ни в области основных начал политики экономической фашизм еще не только не сказал подлинного «своего слова», но даже и не приступил к его существенному и действенному произнесению. Он интересен как симптом нового момента а развитии старого мира, – пока не больше. Он показателен своими тенденциями, своими методами, своей постановкою отдельных социально-политических проблем. Несомненно, он любопытен как острый кризис демократической государственности классического типа. Он характерен реставрацией неких утверждений и ценностей, которые, казалось, были навсегда забракованы демократическим веком. Наконец, – и это главное, – он оказался решающим фактором национального оздоровления Италии после войны. Но какой-либо существенной и принципиально «новой эры» большого масштаба он пока не создал. И если его вожди до сих пор не оставили мысли об этой новой эре, то в лучшем случае вопрос о ней нужно признать нерешенным. Фашистское государство, плененное прошлым, осаждается волнами буржуазно-индивидуалистической, частно-хозяйтвенной стихии, проявляющей свою историческую упористость, жизненность, цепкость. И, поскольку субъективные умыслы фашистских идеологов и самого вождя направлены на «мировой опыт», на «новый строй, какого еще никогда не было в истории человечества», – налицо «борьба жизни с идеей» и «отступление идеи перед натиском жизни». Дальнейшее развитие социальных отношений прояснит сакраментальный вопрос: «чья возьмет?». В таких случаях, впрочем, дело обыкновенно кончается неким «средним решением»…[95]

С этой точки зрения русская революция, по своему развертывающая ту же социальную тему, ту же панораму борьбы между «инерцией жизни» и «опережающей жизнь идеей», представляется, бесспорно, явлением несравненно более грандиозным, «эпохальным», оригинальным и поучительным, нежели итальянский фашизм. Она бесконечно «фундаментальнее», радикальнее, целеустремленнее, содержательнее, хотя и несоизмеримо ужаснее, разрушительнее, трагичнее. И своими лозунгами, и своими успехами, победами, своей конкретной политикой, и своими ошибками, срывами, неудачами, – всею своей драматической диалектикой она воплощает воистине беззаветную, самозабвенную, напряженнейшую волю к «новому миру», большому всемирно-историческому рубежу. И вместе с тем именно ей, прозревающей и творящей новую эпоху, суждено одновременно стать наглядным свидетельством относительной расплывчатости исторических рубежей и относительной незыблемости некоторых элементов старого мира: ведь в «старом» всегда есть частица «вечного», в «будущем» всегда живут «образы прошлого»…

Рядом с русским размахом, русскими масштабами и возможностями итальянские события неизбежно бледнеют. Но из этого еще, конечно, не следует, что сами по себе они не заслуживают пристального внимания и интереса. Вряд ли можно сомневаться, что вслед за русской революцией итальянский опыт в его внутренней и внешней динамике останется характерным культурно-идеологическим и социально-политическим знамением переживаемой ныне человечеством исторической эпохи.