Итальянский художник

Лючия-Пикколли кормит меня большим деревенским суповым завтраком. Она как в детстве хвалит мой аппетит, велит класть сметану, тараторит, всплёскивает руками, забыв чем-то меня угостить, пододвигает ко мне тарелки и мисочки, трёт на тёрке твердокаменный сыр, отгоняет муху со лба тыльной стороной руки. Лючия-Пикколли улыбается, взглядывая на меня. Она источает уют и спокойствие, при том, что движения её большого тела стремительны и точны. Я думаю о том, что вот этот мир, тёплый мир завтраков, полдников, обедов и ужинов, мир утреннего умывания, вечерних разговоров, колыбельных песен, он существовал всё время, все эти годы он оставался неизменным, просто весну сменяло лето, наступала ягодная пора, созревал урожай, приходила долгая тёплая осень, к зиме поспевали тыквы и айва, коричневели листья на дубах, потом проглядывало солнце, приходили первые предвесенние дни, зацветали подснежники и примулы, телята, родившиеся зимой, впервые покидали телятник и бегали в восторге от широты открывшегося им мира, не в силах поверить, что это с ними всё-таки произошло.

Круг жизни свершался мудро и осторожно. Это прошло мимо меня. И а я думаю о первых своих днях на свободе.

Когда я выбрался из анконского замка, мною владели две идеи. Во-первых, самоубийство. Самоубийство — это старинный способ апофатического определения ценности бытия. Я отвык от свободы, совсем разучился жить; разговаривать с людьми, которые не были развешаны в крепких железных клетках, мне было затруднительно.

Умрите — вы доставите радость знакомым. Им будет о чем рассказать друзьям, натолкнет их на философские идеи, наконец, они хорошо и вкусно закусят на ваших поминках. Не тяните, они и так уже давно беспокоятся — вдруг вы умрете не вовремя? Они соберутся погостить к тетушке на побережье, а тут — оп-ля! Земляные работы. Так что доставьте людям радость: ты слышала, Феру умер? — Ого, не может быть, я видела его еще на прошлой неделе! А у меня вся редиска в стрелку пошла, зато огурцы уже по третьему листу. И браслетик такой себе приглядела, недорогой. С изумрудиками — залюбуешься.

Соблазн ухода омрачался тем, что своей смертью мне решительно не перед кем было похвастать. Некому было сказать: а! вот теперь ты пожалеешь, да поздно! К тому же у меня теперь была маленькая дочка.

Вторая идея также была связана со смертью, но не моей. Я хотел убить нового владельца дома карандашного мастера — отвратительного Марио Роппелоне. Вероятно, время, проведенное мною в заключении, сделало мои суждения излишне категоричными, и ни о чем, кроме убийства себя или другого человека, я не в силах был мечтать. Так как уже известно, что я не наложил на себя руки и остался жив, то можно предположить, что Марио Роппелоне погиб. Но и это не совсем так. Он будет повешен несколькими годами позже. Я устроил с ним драку и выкинул его из окна, после чего мы с Азрой ушли на берег моря к тем же рыбакам, которые совсем недавно выловили меня сетями. Больше нам некуда было податься.

— Это мой отец, — с напускной скромностью сказала Азра, — он сейчас выкинул Марио Роппелоне со второго этажа.

Рыбаки были людьми крепкими и смелыми, но они поспешили заверить меня, что не сделали Азре ничего плохого.

— Знаю, знаю, — сказал я, примирительно махнув им рукой, разбитой об голову Роппелоне. Рыбаки нацедили мне котелок кислого, отдающего деревяшкой, вина. Я отпил половину и заснул на гальке, положив под голову свой красный колпак.

Азра сказала рыбакам, что я художник, так я начал раскрашивать деревянные поплавки рыболовных сетей. Поплавки были разные: красные с белой полосой, синие с жёлтым, чёрно-белые в клетку — всякие. Это малярное занятие умиротворяло меня. Густая олифа и широкие щетинные кисти примиряли меня с жизнью на воле. Я даже несколько раз выходил с рыбаками ставить сети. Однажды мы отошли миль на шесть от берега, и с середины дня задул резкий западный ветер. Нас сносило всё дальше в открытое море. Вода потемнела, с верхушек волн срывало брызги, и со стороны итальянского берега поднялась серая дождевая туча. Ветер крепчал. Начался шторм. Мы проваливались глубоко вниз, водяные горы окружали нас, накатывали, мы поднимались на гребень, и видели однообразный страшный простор. Плоское тёмное облако летело низко над водой, крутящиеся космы пара отрывались от него, смешивались с дождём, озарялись вспышками молний.

— Останемся ночевать у Краба, — сказали рыбаки.

Мне не понравилась такая мрачная шутка, тем более, что с нами была Азра. Я ничуть не сомневался, что «ночевать у Краба» означает «пойти ко дну». Стало темно как ночью. Удары молний слепили, ничего было не разобрать — яркие жёлтые вспышки озаряли изнутри зелёную воду, клубилась рыхлая туча, лодку заливало, гудели мокрые снасти.

— Вон он, правее бери! — кричали рыбаки здоровенной рыбацкой девушке Ромине, сидевшей на руле. Ромина повернула румпель влево, лодка накренилась, зачерпнула бортом воду. Я первое время не замечал ничего. Через пять минут наша лодка достигла цели. Мы подошли к большому, как остров, плоту из брёвен и досок.