Итальянский художник

Сестра иногда писала то, о чём не говорила со мной вслух. Так я узнал о некоем молодом человеке по имени де Ламбор, который жил с нами по соседству и представлял собой идеал рыцарственности старого образца. Франческа-Бланш виделась с ним всего несколько раз и осмелилась подарить ему букет. В ответ она получила записку, присланную с дрессированным жуком. В записке де Ламбора было два слова: «Я счастлив». В дрессированного жука я верил свято, знал что это правда, хотя я также знал, что никакого буквального де Ламбора нет, но догадывался, о ком идет речь. Это был мальчик Джованни Конти, который приезжал на лето из Тренто в наши края с родителями. Они жили за озером, милях в двадцати от нас, на старой римской вилле среди виноградников и грецких орехов, объеденных снизу коровами. Я понимал, что детская любовь не ищет лёгких путей, что двадцать миль — не преграда для моей сестры, и мне казалось, что Джованни де Ламбор-Конти — самый лучший человек на свете. Однажды осенью я получил от сестры письмо, состоящее из одних прочерков: в нём не было ни слова. Позже я узнал, что в этот день умер от совершенно случайной болезни мальчик, которого сестра описывала мне под именем де Ламбора. Джованни Конти умер 10 октября 1476 года на постоялом дворе в Марта-Гриньоли по дороге из Фальконары в Римини. С тех пор каждый год, за исключением лет, проведённых мною в подвале тюрьмы Муль, я получал от сестры письма с прочерками и датой 10 октября. Думаю, что это были письма несостоявшейся её судьбы, которая, в каком-то высшем смысле, всё-таки случилась, потому что смерть значит ровно столько, сколько ей положено — а это много, но всё же не более того. Думаю, в этих прочерках была их свадьба и описание свадебных подарков. Были рассказы о новом большом доме, в который они переехали. Потом сообщалось о рождении детей, рассказывались подробности их детства, первые слова и переживания об их здоровье, мелкие сетования на мужа, надежды и печали обычной жизни человека.

Каждый год я получаю после 10 октября письма с этими прочерками. Пожалуй, связка этих писем — единственная вещь, которой я суеверно дорожу.

Если не считать этой трагедии вещью существенной. Да, вот именно. Если считать смерть любимого человека моей сестры малозначимым эпизодом детства, то само это наше детство было вполне счастливым. Я рисовал для сестры гербарий полевых цветов. И до сих пор 128 листов плотной хлопковой бумаги, разрисованных пером и акварелью, лежат в трёх коричневых папках между «Приключениями шевалье де Арсенвиля, друга амазонок», банкой из-под пороха и тяжелыми холщовыми мешочками с дробью. Это 128 листов историй о моей сестре. Это рисунок подорожника ланцетовидного, где также видна её голова в панаме с орлиным пером. Это рассказ о вытаскивании белых лилий из пруда. Ловля пчёл на мёд возле цветущей вишни, заваривание чая из боярышника, подробный рисунок цикуты с пожеланием скорейшей смерти всем нашим врагам. На каждом листе она умудрялась карандашом пририсовать десятка полтора жуков, сороконожек и гусениц самого неправдоподобного вида с приписанными аккуратным почерком такими же достоверными латинскими их названиями. Отдельные восемь листов были посвящены грибам. Десять листов с изображениями карася, линя, налима, пескаря, плотвы, щуки, окуня, голавля, ерша и пиявки не сохранились, и кажется, были похищены кем-то из моих приятелей-рыболовов.

Мы плавали на лодке по реке, ловили цыплят корзинкой, строили шалаш на дереве и трижды заблудились в лесу так, что приходилось ночевать в незнакомых деревнях у незнакомых людей, которые на следующий день возвращали нас в поместье. Мы разводили костры и чуть не сожгли дом, сестра постригла себе волосы и ходила с короткой стрижкой, пока волосы снова не отросли. Сестра сломала себе ключицу, когда упала с качелей, а меня укусил ёж. Так что всё было не так уж плохо. Я рисовал портреты сестры серебряным карандашом на бумаге, грунтованой квасцами с гуммиарабиком. Но это отдельная тема, к ней, может быть, мы ещё вернёмся позже.