Итальянский секретарь

Что же касается самого дела, началось оно так же, как обычно начинались для меня новые дела тогда, в последний период моего сотрудничества с Холмсом: я открыл парадную дверь нашего жилища на Бейкер-стрит, и уши мои сразу сообщили мне – «игра началась» (Холмс часто употреблял это выражение, но в переносном смысле): весь дом сотрясали возбужденные шаги, доносившиеся из гостиной верхнего этажа. Отрывистый, нарочитый топот время от времени прерывали другие звуки, издаваемые скрипкой, но не заслуживающие названия музыки; натянутый смычок неритмично терзал струны, производя шум, больше всего похожий на хриплые вопли голодной кошки. Войдя в дом, я решился немедленно воззвать к миссис Хадсон и узнать, какое сообщение – письмо, записка или что иное – вызвало у моего друга такие недвусмысленные признаки умственной активности и сосредоточения.

Нашу квартирную хозяйку я вскоре обнаружил, едва не врезавшись в нее на ходу. Миссис Хадсон стояла у двери собственной гостиной и сверлила взглядом дверь третьего этажа, откуда слышалась какофония; на лице хозяйки читалась не столько тревога, сколько раздражение, и, может быть, отчасти обида; хоть меня совершенно не удивило, что источником ее раздражения был Холмс (даже наоборот), я немало растерялся, когда добрая женщина объявила, что не собирается сегодня подавать чай, – а я с нетерпением предвкушал эту возможность подкрепить свои силы, пока шел домой после съезда медиков, на котором провел целый день.

– Простите, доктор, но я его предупреждала! – сдержанно, но от этого не менее решительно заявила миссис Хадсон. – Ясно предупреждала, что если он будет продолжать в том же духе, то я ни словом с ним не перемолвлюсь до вечера, а может быть, и еще несколько дней, – и тем более не буду ему готовить!

– Разумеется, дорогая моя миссис Хадсон, – ответил я, взывая к тайной симпатии, соединяющей нас, двух страдальцев, кому больше всего в целом свете доставалось от переменчивого нрава Холмса, порою жестокого и неизменно язвительного. – Если Холмс действительно в плохом настроении, я не буду просить вас провести в его обществе ни минутой долее; но прошу вас, расскажите мне, что же он совершил, чтобы вас так расстроить?

Ей хотелось поведать мне все, но гордость возобладала, и миссис Хадсон ответила кратко:

– Что смешно одним, доктор Ватсон, совершенно не забавляет других. Довольно; несомненно, все остальное он вам изложит сам.

Скрестив руки на груди, миссис Хадсон возвела возмущенный взор го́ре, показывая, что я должен подняться на верхний этаж. Я знал, что лучше послушаться, ибо миссис Хадсон по временам проявляла подлинную несгибаемость – мы с Холмсом иногда сожалели об этом, но гораздо чаще у нас бывали причины этому радоваться.

Быстро поднимаясь в гостиную, я мысленно рисовал картину хаоса, царящего внутри, – ибо чаще всего источником возмущения для нашей хозяйки служили неправильный образ жизни Холмса и приступы того, что честнее всего было бы назвать неряшливостью, нападавшие на него временами. Однако, войдя в комнату, я был немало удивлен порядком и спокойствием, а также видом моего друга, чья фигура, худая, но бодрая и вполне пристойно одетая, вышагивала туда-сюда перед окнами, смотрящими на Бейкер-стрит. Подбородком Холмс прижимал скрипку, но, похоже, сам не сознавал, что с нею делает.

– Миссис Хадсон, я, честное слово, не знаю, что еще могу сделать, кроме как принести вам свои глубочайшие извинения! – крикнул Холмс в дверь, когда я открыл ее. Быстро кивнув мне с краткой улыбкой, которая означала, что Холмс действительно сыграл с хозяйкой какую-то мучительную шутку, он продолжал в том же духе: – Если вы укажете мне, каким еще образом я могу загладить свою вину, я буду счастлив повиноваться – в разумных пределах!

– Доктор Ватсон, будьте добры, передайте мистеру Холмсу, что он может поступать как ему заблагорассудится! – слабо, но решительно донеслось снизу. – И что, тем не менее, сегодня я не собираюсь его обслуживать – а я знаю, что он извиняется только для того, чтобы получить чай!

Холмс взглянул на меня, пожал плечами и кивнул острым подбородком на дверь, показывая, чтобы я ее закрыл.

– Боюсь, Ватсон, нам придется полагаться на собственные силы в отношении чая, – сказал он, как только дверь закрылась. Отложив скрипку и смычок, Холмс на секунду исчез в соседней комнате и вернулся, неся большую колбу на подставке, а также спиртовку. – То же и в отношении табака – у вас есть табак? Я выкурил все, что у меня было, пока обдумывал вот эту экстраординарную депешу… – Он поставил колбу и спиртовку на стол, взял с того же стола телеграфный бланк и помахал им, другой рукой зажигая спичку. – …которая пришла меньше двух часов назад. А наша хозяйка, как вы уже слышали, наотрез отказывает даже в такой малости, как сбегать в лавочку…

Я забрал у Холмса бумагу и спросил:

– Но скажите, Холмс, в самом деле, чем же вы так расстроили бедную женщину? Мне редко приходилось видеть ее в таком гневе.