Итальяшка

Из окна горницы она увидела мальчишку в синей ветровке, потом его белые перчатки, потом — узкий деревянный крест у него в руках. На лестнице уже громыхали шаги Унтерталлингера и Филлингера Карла, вместе с Лакнером и Фальтом они пришли выносить отца. Отец обучил их чтению, счету, письму, и им в школьные годы еще не довелось ходить разыскивать его по кустам да канавам, он тогда еще не пил так.

За завтраком Флориан неловким нервным движением опрокинул со стола кружку кофе, а когда она наклонилась подтереть кофейную лужу тряпкой, вдруг стал заваливаться на бок и забился в судорогах. Изо рта пошла пена, он то и дело норовил грязную тряпку, которой она пол подтирала, в рот засунуть, словно собственный пронзительный крик себе же обратно в глотку заткнуть хотел. Однако еще до прихода общинного врача, за которым кинулась мать, он сам успокоился, ушел в мертвецкую и больше уж не давал себя оттуда выманить никакими силами. Внезапно словно окаменев, он в безмолвной неподвижности скрючился на стуле у изголовья гроба, не позволяя накрыть его крышкой и завинтить болты — только накричав на него, Ольге удалось сломить его исступленное, молчаливое сопротивление. Утром, с взъерошенными волосами, Флориан явился на кухню и, стоя возле ее стула и обращаясь сверху вниз к ней одной, рассказал приснившийся ему кошмар. На Рождество в рождественском оркестре он играл на трубе перед Господом. Сам того не желая, он дважды отрывал мундштук трубы ото рта и нарушал слаженную игру оркестра истошным криком, на первый раз Боженька ему только попенял, но на второй оторвал пальцы обеих рук, он до сих пор помнит, как пытается перебирать клапаны трубы — и не может, он уже и проснулся, и ночник включил, а все еще со сна по постели шарил, пальцы свои оторванные искал, пока до него наконец не дошло, что все это только сон и можно перестать пугаться.

Задолго до того, как Ольга приметила из окна горницы мальчишку с деревянным крестом, ей бросился в глаза жезл регулировщика в руках пожарного инспектора в коричневом мундире: этим жезлом он направлял подъезжающие машины к стоянке за трактиром «Лилия». На конце жезла был красный кружок, каких она никогда прежде не замечала, величиной с кулак, но ей почему-то подумалось — величиной с детскую головку, да, красная детская головка на белом фоне, как в белом воротничке.

Первыми на площадь стали стекаться мужики и парни, постояв и потолковав немного, они скрывались в дверях «Лилии». Она хотела надеть черные брюки и черный жакет, а под жакет темно-серую, антрацитового тона, водолазку, в которой она выглядела вообще никак, словно неживая, но, подумав, плюнула и надела юбку, однако и водолазку снимать не стала. Стоя между окном и кроватью, пыталась сосчитать детишек, которые стайками сновали по площади — от дверей «Лилии» к двум ступенькам магазинчика Агнесс, потом от клена посреди площади к дверям церкви. Красные шапочки, произнесла она про себя, красные шапочки, но и красно-белые, и красно-синие лыжные шапочки, они будут носить лыжные шапочки до начала апреля. Впрочем, лица ребятишек ее радовали, она смеялась за оконным стеклом, глядя на эти смеющиеся мордашки, один паренек пихнул другого в спину, тот шлепнулся, но тут же вскочил, не переставая смеяться — хохотал, как безумный.

Примерно за полчаса до начала траурной церемонии показалась первая группа девушек и женщин, они робко жались подальше от входа, у цоколя колокольни, прямо под циферблатом солнечных часов, что красовался над ними несколькими метрами выше: на штукатурке стены теневая стрелка почти неразличима. У пожарника, что продолжал размахивать жезлом, на плечах красные погоны без знаков различия, на груди слева красный витой аксельбант.

Когда четверо носильщиков вошли в мертвецкую, возле гроба перед пустыми стульями стояли только она да Флориан, сторожихи не было.

— Она у себя в комнате, переодевается, — пояснила Ольга.

За эти дни у нее не раз была возможность поговорить с отцовской сожительницей, но Ольга не захотела, она и с отцом с девчоночьих лет тоже ни разу не поговорила по-людски, не захотела поговорить. Только с Сильвано, с ним одним, она говорила и говорила без конца, всеми словами, какие только можно придумать, и постепенно изнемогла от этих речей так же, как прежде изнемогала от молчания.

Когда Унтерталлингер и Лакнер подняли гроб, оторвав его от дощатого настила, Флориан раньше них выскользнул в гостиную; спускаясь по лестнице вслед за мужчинами, что выносили отца в последний путь, Ольга слышала, как Флориан на кухне о чем-то толкует с матерью. Однако вскоре, еще на лестнице, он ее нагнал и сжатым кулаком то ли погладил, то ли ткнул крышку гроба, словно надумал с оставшихся ступенек спихнуть отца вниз.