Итоги № 25 (2012)

— Это признак популярности. Однажды, незадолго до Нового года, меня вызвал Мамедов. «Сергей Петрович, — говорит, — хочу вам показать, прежде чем давать в эфир». Нажимает на кнопку — на экране возникает Хазанов, который довольно ловко меня пародирует. Энвер Назимович очень внимательно смотрит, как я на это реагирую. А я реагирую естественным образом — смеюсь, мне это определенно нравится. Появилась даже песня Высоцкого, посвященная нашей передаче: «Письмо в передачу «Очевидное — невероятное» с Канатчиковой дачи». Замечательный артист, голос эпохи так прореагировал на то, что я делаю. Я считаю, что это одна из самых высоких оценок той деятельности, которой я занимался, и выражена она в бесспорно талантливой манере.

— Передача «Очевидное — невероятное» в 1991 году была закрыта по решению руководства канала. Как вы это пережили?

— Это было время, когда на экране царили Кашпировский и всякие другие Чумаки. Разумное слово не находило места в общественном сознании. Кризис передачи «Очевидное — невероятное» совпал с кризисом отношения к науке в общественном сознании, но наука переживет любые кризисы. Сейчас благодаря усилиям продюсера Светланы Поповой передача вновь появилась на нашем телевидении, и мы по-прежнему выходим раз в неделю. Как раз завтра у нас очередная запись. В следующем году исполняется 40 лет «Очевидному — невероятному». Мне — 85. Получается, я почти полжизни веду эту передачу. Представить страшно!

— Еще одна ваша важная ипостась в деле популяризации науки — редактирование журнала «В мире науки». С ним тоже хватило проблем?

— Если сейчас главная проблема издателя — деньги, то тогда были политические проблемы. Однажды летом, в выходной день, мне в истерическом состоянии звонит директор издательства: «Что вы сделали! Напечатали фамилию Сахарова. Немедленно приезжай, будем разбираться». Я приехал и вижу, что действительно в одной статье про космологию упомянута эта фамилия. Директор издательства Владимир Карцев кричит, что было указание Сахарова не упоминать. Я говорю: «Где это указание? Я все указания получаю и такого не видел, я бы знал». — «Было указание!» Он вызывает цензора, и тот говорит, что да, было такое устное указание. А журнал уже напечатан, лежит тираж 30 000, его уничтожить — это разорить редакцию. Я говорю: «В Японии стали продавать «Плейбой». Японский моральный кодекс запрещает такие картинки, как в «Плейбое», но журнал, тем не менее, продается, а все критические места вымарываются черной тушью (что, конечно, делает картинки еще более неприличными). Давайте сделаем то же самое!» «Нет, — говорят, — тогда все будут обращать внимание на это место, сразу поймут, что вымарано». Тогда я предложил позвонить Велихову, он в то время был вице-президентом Академии наук и соучредителем нашего журнала. Велихов говорит: «Приезжай ко мне в Жуковку». Я поехал в Жуковку, а они сидят в редакции и ждут. Суббота, лето. Нахожу Велихова в бане, в очень теплой обстановке, он зовет меня присоединиться: «Раздевайся, залезай к нам». Я отвечаю, что нет, не могу, у меня документ государственной важности. «И что тебе надо?» — «Напиши на полях, что ты согласен». Он расписался. Я возвращаюсь в редакцию и говорю: «У меня был великий дед — Алексей Николаевич Крылов, так он говорил, что это только о любви говорят, а о делах пишут. У вас нет документа, а у меня есть». Цензор был вполне удовлетворен, и таким образом все кончилось благополучно. Если бы мы что-то вымарывали, изымали тираж, то был бы скандал, а так никто и не заметил, и никаких последствий не было.

— Правда ли, что так называемое новое мышление, которое проповедовал Горбачев, родилось в умах ученых?