Итоги № 46 (2011)

Когда мы начинали делать телевидение, ни у кого в мыслях не было, что мы делаем историю. Никто из телевизионщиков не вел дневников. Мы просто работали. Да что там, было время, когда ящик и работой-то нормальной не считался. Когда я был взят на должность старшего редактора и сообщил об этом отцу, он надолго замолчал, а потом проронил одну-единственную фразу: «Ты умрешь под забором Киевской киностудии». В те времена менее престижным, чем Киевская киностудия, был разве что «Киргизфильм». В ответ я пошутил: мол, умру под забором «Останкино». Но отец потом полгода со мной не разговаривал. А когда мой однокурсник по МИИТу ушел из инженеров в журналисты, папа сказал мне: «От него-то хоть статьи останутся. А от тебя что — сотрясение воздуха?» Тогда программы еще не сохраняли в записях. И ощущение, что после тебя ничего не останется, было вполне реальным.

Я жил в эпоху живого ТВ, в эпоху телевидения в записи, в эпоху монтированного телевидения... С тех пор многое изменилось. Это сейчас мы понимаем, что сделали гигантское дело, то, без чего страна не может существовать. Сегодня многое выглядит по-другому. В нынешнем телевидении что-то меня привлекает, что-то категорически нет. О многом я бы промолчал, чтобы не получилось старческого ворчания. Но если бы ТВ совсем мне не нравилось, я бы и не ругал его. Ругают ведь любимых детей, а не чужих. Сегодня мне не нравится стремление быстро, в рекордные сроки сделать карьеру. Все-таки ТВ требует прорастания знаний и ума. Нынешнему ТВ при внешнем блеске и изобретательности не хватает возможности остановиться и задуматься. Мне не нравится торопливость, неосновательность. Те, кто со мной работал, не дадут соврать: в некоторых случаях и матом я крыть умею. Но это не значит, что мат должен быть на экране, в кадре. Мне не очень понятно самоощущение телеперсон, считающих, что они — истина в последней инстанции. Нам, мол, предоставлено право... На самом деле предоставлено не право, а возможность. А вот право надо завоевать, как завоевывают авторитет. Это твоя забота — добиться, чтобы твои слова, твоя мысль, твои предложения были значимы.

Есть мнение, что с развитием Интернета и сетевых технологий ТВ потихоньку умрет. Уверен, это полная ерунда! Кому только не пророчили гибель. Когда-то считалось, что телевизор убьет кино, а кино убьет театр. На моей памяти умирала эстрада, умирала литература... Лет 30 тому назад умирало радио. На самом деле новые жанры и технологии возникают, не убивая, а обогащая друг друга.

Надеюсь, появление большого количества разных «кнопок» даст новый толчок развитию ТВ. Исчезнут гигантские каналы, возникнет множество каналов по интересам, они будут меняться, спорить друг с другом — и телевидение выживет. Все-таки это важная часть нашей культурной жизни, хотя в 80-е я, помнится, утверждал, что ТВ вообще не для интеллигентных людей. Это и верно и неверно. Не могу не вспомнить монолог Марии Мироновой из эстрадного спектакля «Кляксы» начала 60-х. Там ее героиня говорит: «Наш зритель еще не вырос до такой степени, чтобы понять, насколько он вырос». Конечно, так называемые общие каналы рассчитаны на усредненный результат. Но рядом с ними должны быть каналы хоббийные, каналы интересов, каналы для интеллигенции. Это как в литературе, где, скажем, у Донцовой и Прилепина совершенно разные аудитории. Однако и то и другое литература. С ТВ та же история. Оно в перспективе должно стать как бы порезанным на ломтики. Эпоха каналов, которые удовлетворяют абсолютно всех, закончилась. Сегодня не может быть одного телевидения для Марь-Иванны и для академиков. Именно так, многопрофильно, устроено все мировое телевидение, и мы к этому придем. Правда, у нас пока есть одна интересная особенность. Несмотря на всю мою критику, мы пока еще самое интеллектуальное ТВ. Хотя порой успешно с этим боремся. Надеюсь, тут мы не победим.

Анатолий Лысенко

те­ле­жур­на­лист, пре­зи­дент Меж­ду­на­род­ной ака­де­мии те­ле­ви­де­ния и ра­дио

Русский бунт / Искусство и культура / Искусство

Для премьеры, которая открыла бы историческую сцену Большого театра, выбрали «Руслана и Людмилу» Михаила Глинки. Оно и понятно: для русской музыки Глинка то же самое, что Пушкин для русской литературы. Опер он оставил только две. За верноподданническую «Жизнь за царя» Николай I пожаловал Глинке бриллиантовый перстень. Урезанная до «Ивана Сусанина», она имела статус «советской народной оперы». А «Руслан и Людмила» изначально вышла странненькой. Вроде бы былинный эпос, но уж какой-то негероический. Вроде бы русская мелодика, но скроена по итальянским лекалам. Вроде бы Пушкин, но его ироничный тон то прорывается, то прячется под наслоением музыкальных глыб. Кстати, царская фамилия премьеру «Руслана и Людмилы» не высидела.