Итоги № 46 (2013)

— Трудно сказать. Конечно, начальной, отправной точкой стал Фестиваль молодежи и студентов 1957 года. Его атмосфера оказалась легкой и непринужденной. Звучали песни типа «Мы все за мир! Клятву дают народы...» или «Если бы парни всей земли...». Вся Москва была завешана эмблемами, плакатами, лозунгами, изображениями голубя мира Пабло Пикассо, гирляндами, иллюминацией. Днем и вечером делегации подчинялись распорядку фестиваля. А ночью начиналось свободное общение. Естественно, власти пытались установить контроль за контактами, но у них не хватало рук и глаз.

— Принято считать, что в Москве тогда произошла сексуальная революция. Отсюда и выражение «дитя фестиваля».

— Это чистая правда. Молодые люди и особенно девушки как будто сорвались с цепи. Пуританское советское общество стало свидетелем таких событий, которых не ожидал никто, даже наиболее испорченная его часть в лице чуваков и чувих. Происходящее покоробило даже меня, тогдашнего горячего сторонника свободного секса. Сыграли роль прекрасная теплая погода, эйфория свободы, дружбы и любви, тяга к иностранцам и отрицание советской пуританской педагогики.

— Вас не было в рядах революционеров?

— Нет, я не был участником событий, но слышал много рассказов. В ночи, когда темнело, толпы девиц со всех концов Москвы пробирались в те места, где жили иностранные делегации. Это были студенческие общежития и гостиницы, например гостиничный комплекс «Турист» за ВДНХ. В то время это был край Москвы, дальше шли колхозные поля. В гостиницы советским девушкам прорваться было нереально: все кругом было оцеплено чекистами и дружинниками. Но запретить иностранным гостям выходить за пределы гостиниц никто не мог. И массовые знакомства возникали вокруг гостиниц. События развивались с максимально возможной скоростью. Никаких ухаживаний, никакого кокетства. Образовавшиеся парочки удалялись подальше от зданий, в темноту, в поля, в кусты, точно зная, чем они там займутся. Образ загадочной, стеснительной и целомудренной русской девушки-комсомолки обогатился какой-то новой, неожиданной чертой — безрассудным, отчаянным распутством.

— Власть боролась с этим?

— Разумеется. Срочно были организованы моторизованные дружины на грузовиках, снабженные осветительными приборами, ножницами и парикмахерскими машинками для стрижки волос наголо. Когда грузовики с дружинниками неожиданно выезжали на поля и включали все фары, тут-то и вырисовывался истинный масштаб происходящей «оргии». Иностранцев не трогали, расправлялись только с девушками, а так как их было слишком много, даже личности не выясняли. Чтобы впоследствии иметь возможность опознать хотя бы часть любительниц ночных приключений, у них выбривалась часть волос, делалась такая «просека», после которой девице оставалось только одно — постричься наголо и растить волосы заново. Пойманных быстро обрабатывали и отпускали. После фестиваля москвичи проявляли пристальный интерес к девушкам, носившим на голове плотно повязанный платок. Это наводило на мысль об отсутствии под ним волос. Много трагедий произошло в семьях, в учебных заведениях и на предприятиях, где скрыть отсутствие волос было труднее, чем на улице. Еще труднее оказалось утаить от общества появившихся через девять месяцев малышей, чаще всего не похожих на русских детей ни цветом кожи, ни разрезом глаз.

— Увлечения «стилем» и джазом у вас совпали. Когда вы впервые услышали вживую американский джазовый состав?

— Это я хорошо помню. Это было в 1957-м, как раз на фестивале. В Москву тогда приехал джаз-квинтет из Англии. А в 1962 году в СССР пожаловал биг-бенд Бенни Гудмена. Все эти пришествия укрепили меня в намерении сделать джаз своей профессией.

— Помните свой первый концерт?

— Конечно. Мы выступали на танцах в МИСИ имени Куйбышева 30 апреля 1957 года на институтском вечере отдыха. Я играл на саксофоне, который за месяц до этого впервые взял в руки, но уже выучил несколько тем в одной тональности — фа мажор. И был счастлив от сознания того, что наконец-то стал саксофонистом.

— Кто-то из иностранных музыкантов делился с вами опытом?