Итоги № 48 (2012)

— Я не верю вообще в то, что книга, даже самая великая, способна привести к «переменам в устройстве страны». Книга, как правило, даже изменению ментальности способствовать не в состоянии. В лучшем случае она поддерживает в читателе его мировоззрение, уже сложившееся раньше. Читатель благодаря книге осознает, что он не одинок в своих представлениях, в убеждениях своих, в сомнениях, в понимании окружающей его действительности. Это — ценно. Это — замечательное свойство книги, и я, разумеется, не могу не испытывать гордости, слыша от уважаемых мною людей (среди которых и ученые, и политики, и бизнесмены), что в свое время они испытали на себе влияние наших книг и утвердились в каких-то важных для себя убеждениях.

Но искать «связь между книгами и переменами в устройстве», — нет, это занятие бесполезное.

— Кто говорил о таком влиянии, за кого особенная гордость?

— Егор Тимурович Гайдар, например.

— По-вашему, даже книги Солженицына не оказали никакого влияния на жизнь?

— Не передергивайте! Я никогда не говорил, что «книги не оказывают НИКАКОГО влияния на жизнь». Я говорил, что никакая книга не способна оказать на человека решающего влияния. В лучшем случае она способна поддержать в читателе уже сформировавшееся у него мировоззрение. И в частности, «Архипелаг ГУЛАГ» как раз из таких. Десятки тысяч читателей благодаря этой книге укрепились в своих представлениях о советском социализме.

— Какая книга вас потрясла?

— Например, тот же «Архипелаг ГУЛАГ».

Понедельник начинается в субботу

— В ваших повестях и романах читатели и цензоры все равно искали скрытые и прямые намеки на критику строя, на предсказания будущего. И находили. Вы можете назвать себя диссидентом?

— Диссидент значит инакомыслящий. Конечно же я был диссидентом. Точнее — сделался диссидентом в начале 60-х и уже не переставал им быть никогда. Я и сейчас диссидент. Но совершенно напрасно некоторые читатели воображают, что работа наша состояла в ловком использовании эзопова языка с целью побольнее кольнуть ненавистную «Софью Власьевну» и с особой злобою разоблачить текущий государственный строй. Никогда, ни в одной из наших вещей, не ставили мы перед собой такой цели. Проблемы гораздо более общие и существенные интересовали нас. Сегодня я сформулировал бы тогдашнюю область наших интересов например так: превращение настоящего в будущее; поразительная стабильность человечества, — и неизбежность утраты этой стабильности; мир как пространство непрестанного выбора... Но это все была философия, а когда мы принимались за конкретную работу — строили мир событий, придумывали героев, детализировали сюжет, — мы с неизбежностью оказывались погружены в нашу сегодняшнюю реальность, будь то декорации Арканара или несчастного Саракша, — там ведь у нас живут, страдают, любят и ненавидят в точности те самые люди, которые окружают нас в нашей повседневной жизни, и такие же начальники «разрешают и вяжут», и те же законы правят.

И если мы хотим быть ДОСТОВЕРНЫ (а мы хотим этого, ибо фантастика есть Чудо, Тайна и Достоверность), мы должны писать то, что знаем хорошо, а хорошо мы знаем только этих людей, этих начальников и эти законы. И получается в результате «пасквиль на нашу советскую действительность» — так ненавидимый редакторами и верноподданной критикой источник нежелательных аллюзий, скрытых намеков и неуправляемых ассоциаций.

— А ваши книги кто-нибудь называл «пасквилем на советскую действительность»?

— Имен я уже не помню. Мы на это реагировали довольно спокойно. Собственно, само «клеймение» задевало нас мало. «Собака лает — ветер носит». Гораздо более важным было то, что каждый такой выпад означал очередную задержку в публикации книжки, лежащей в издательстве. Издатели приучены были рассматривать акты такого клеймения как сигналы высшего начальства: «Внимание! С этими авторами не все в порядке. Мы ими недовольны». И издатель немедленно останавливал прохождение книжки и принимался по всем каналам выяснять: что там натворили эти жиды и можно ли их вообще теперь издавать.

— Вы на себе испытывали антисемитизм?

— Неоднократно. В детстве — часто, бытовой. Когда повзрослел, реже, но зато по серьезному счету: казенный, государственный.

— Когда в стране начались перемены, чего вы ожидали от перестройки? Надежды сбылись?