Итоги № 19 (2013)

...Белостенный взял под козырек и тут же начал закатывать рукава. Мы с Волковым подошли и предложили помощь, но Белый замахал руками: «Нет, мужики, только сам!» И вот с трех и до пяти часов утра он убирал эти авгиевы конюшни. Раздобыл на мусорной свалке десяток картонных коробок из-под телевизоров и свалил туда все жестяные банки с пола, пустые бутылки из-под алкоголя снес в ванную. Все полы вымыл руками и пошел докладывать Папе, что задание выполнено. А я как раз Гомельскому за полчаса до этого вколол снотворное. Встал перед входной дверью: «Не пущу! Дай человеку поспать». Но Белый даже слушать не стал. Поднял меня как пушинку, переставил в сторону и начал колотить в дверь. Папа спросонья выскочил на порог: «Сань, ты чего?» Белый с треском рванул рубашку на груди, только пуговицы в разные стороны полетели: «Александр Яковлевич, я верен вашим идеям до гроба!» Гомельский только усмехнулся: «Я знаю, знаю. Иди отдыхать».

— Был ли в вашей богатой карьере случай, когда пришлось нарушить клятву Гиппократа? Например, по всем законам медицины нельзя выпускать спортсмена на площадку, но вы все-таки делали это?

— Такое случалось, и не раз. Помню, за год до Олимпиады мы должны были играть против сборной Австралии, а у Марчюлениса ночью температура подскочила до сорока градусов. Я сбил ее, но организм все равно был выжатый словно лимон. К тому моменту Марчелло уже входил в число лучших игроков Европы, его задрафтовал заокеанский «Голден Стэйт», и скаут клуба Донни Нельсон постоянно летал за нами по миру. Опекал Шарунаса очень плотно, даже попросил у Гомельского разрешение жить с ним в одном номере. И вот Марчелло начал упрашивать меня выпустить его на площадку. Говорю: «Шара, тебе нельзя. После такой интоксикации сердце можно посадить в два счета». Он умоляет: «Док, закрой на это глаза. Матч транслируют на Америку, я просто обязан сыграть». Тогда, признаюсь, клятву Гиппократа я нарушил. О случившемся Папе ничего не рассказал и постарался максимально быстро восстановить баскетболиста. В итоге Марчелло вышел на площадку и забил свои привычные двадцать очков.

Были и другие ситуации, когда важность матча требовала присутствия лидеров на площадке. Например, на гостевую встречу с испанцами Хомичюс вышел с разрывом четырехглавой мышцы бедра. Под кожей была просто яма, играть в таком состоянии нельзя категорически. Но Хома, не зря его называли Железный Феликс, настоял на своем участии в поединке. Понятно, мне пришлось сделать ему серьезную инъекцию обезболивающего. Но без страстного желания играть самого спортсмена и его морально-волевых качеств ни одно лекарство не помогло бы.

— На зимней Олимпиаде-1994 в Лиллехаммере вы работали еще с одним патриархом советского тренерского цеха, наставником хоккейной сборной Виктором Тихоновым. Они с Гомельским были похожи — своей требовательностью, авторитаризмом?

— У них много общего, но различий тоже немало. С точки зрения чистого профессионализма, знания предмета Тихонов превосходил Гомельского раза в два. Но проникнуть в глубину души игрока, найти в ней нужную струнку и заставить отдать все ради команды он умел не так хорошо, Папа в этом компоненте был сильнее в десять раз. В этом и заключался гений Гомельского: он мог убедить, заразить своей верой любого — что баскетболиста, что слесаря. Несмотря на жесткость и требовательность, игроки его боготворили. Папа не просто тренировал, он превосходно знал каждого баскетболиста, его жену и детей. Первым поздравлял их с праздниками, мирил в случае семейных ссор. Кстати, его усилиями было сохранено немало браков. Как я уже говорил, Гомельский обеспечивал зарплату, квартиры и машины. Тот, кто пахал по-настоящему, мог быть уверен: с материальными благами у него проблем не будет. Тренер свое отдаст, но крыша над головой и колеса у человека появятся.

— У вас на стене висит портрет Вячеслава Фетисова. Он тоже обращался к вам за помощью?