Юби: роман

– Не дай бог, – отмахнулась Надежда Сергеевна, доставая белье из стиральной машины. Кстати сказать, отечественной, но с центрифугой, куда надо было перекладывать белье из моющего отсека. Невзирая на заводские блямбы, весь женский коллектив школы с черной завистью считал машину импортной, полученной за продажу родины. Ведь по всему видно – хозяйственный муж и заботливый, не в пример интернатовским. Те, и родину продав, никакой машины жонке не купят, а пропьют все, как пропивают и теперь.

– Пап, а ты правда оставляешь нас и пойдешь в тюрьму? – спросил вдруг Данька, ухватив отца за руку. – Зачем?

– Вот-вот, объясни ему, – сказала Надежда и, подхватив таз с бельем, отправилась вниз развешивать.

Это был удар под дых. Йеф попросту онемел, перебирая возможные выходы из тупика, куда его загнали домашние.

Может, помогут и все объяснят близкие друзья? Те, кого Йеф оправданно считал соучастниками своей судьбы, не потому, что они какими-то поучениями привели его в эту вот тупиковую точку, а потому, что под их взглядами не выползти из губительной крутящей воронки – не вильнуть в сторону (под другими тоже, но под их – особенно)…

Можно попробовать спросить Коляку.

Коляка, небритый, вечно зябнущий на московских ветрах и морозах. Он долгими вечерами и ночами дотошно вычерчивал таблицы карьерных взлетов и падений выпускников Академии Генерального штаба и полных георгиевских кавалеров, а в оконцовке получилась наглядная история Гражданской войны в России. Та история, которую многие десятилетия тщательно упрятывали во всякие спецхраны с глаз долой.

«Так что, Коляка, объяснишь моему сыну, зачем мне все это надо?»

«Ну, можно попробовать так. – Он смотрит на Йефа сквозь дым сигареты, прищурив один глаз и не очень-то веря, что Йеф его поймет. – Все мы, сопротивляясь официозу, создаем среду для структурирования новой культуры. Художественной и социально-общественной. Если эта культура достигнет тех же вершин, что и другие мировые культуры, – мы победим. А она достигнет. Она уже достигла. Солженицын в социально-художественной сфере, просто в художественной – собьешься перечислять, Сахаров в научно-общественной… И это речь не о диссидентской культуре, не о протестной, а о культуре, игнорирующей официоз, который норовит проникать всюду и править всем… Эта культура просто отрицает сложившуюся в стране реальность, создается помимо этой реальности. Это то сопротивление, которое нельзя побороть. Потом, вероятно, эту культуру назовут частью советской. Это и правильно и неправильно. Точно так можно русскую культуру считать отдельной структурой в мировой цивилизации, а можно – частью этой цивилизации…»

«Вот это объяснил, – съязвила бы Надежда Сергеевна, услыхав доводы Коляки. – Ты, да и мы в придачу, стало быть, только среда. И поэтому сидеть тебе и четверг, и пятницу, и все дни, долго-предолго. А нам мучиться в эти же среды и пятницы. Почему же ты сам не попробовал создать чего для этой неофициальной культуры? Художественное, или общественное, или какое-нибудь? Тогда ладно, имеет смысл. А за перетюкивание? За это чего жизни класть? Это все уже есть – уже не пропадет, не исчезнет. Перестукивать на машинке то, что создают другие, – это, знаешь ли, и Недомерок смог бы…»

«Недомерок не смог бы, – возражает Йеф. – Только за деньги…»

Но Йеф понимает, что сына он ни в чем не убедил.

Может, позвать Пола?

Пол, серьезный и блестящий поэт, эрудированный, насмешливый и часто высокомерный. Когда-то давным-давно он предсказал падение Хрущева и в меру гордился этим, но недолго, хотя и заслуженно. После (и еще более заслуженно) гордился своими поэтическими импровизациями, которыми как-то поразил Евтушенко. Но главным у него были стихи, без импровизаций – сочиненные вполне традиционным способом.

«Ау, Пол, поговоришь с Данькой?..»

«Попробую. – Пол расчесывает бороду и прячет расческу в карман растянутой вязаной кофты. – Представь, что ты молекула внутри воздушного шара и все твои соотечественники тоже молекулы и тоже там, внутри. Всем нам достаточно свободно живется и дышится, потому что какие-то молекулы беспрерывно бомбят своей башкой изнутри стенки этого шара. Перестань бомбить, и стенки сдвинутся, шар станет меньше – меньше свободы, воздуха, возможностей. Своеобразие нашей страны в том, что бомбят не все, удерживая объем свободы, а какие-то отдельные, а остальные просто наслаждаются простором, сохраняемым другими. Но если и эти другие перестанут долбить, тогда и свободы и простора сразу станет в нехватку… Надо отметить, что сейчас свободы куда больше, чем лет тридцать назад. Из этого следует, что долбить в удушающие стены – дело не только правильное, но и заразительное. Глядишь, когда-нибудь все станут поддерживать простор нашего мира…»