Юбка

Эрик катался лучше всех, своим гибким телом владел превосходно и спешил об этом сообщить каждой встретившейся девушке. Его неутомимый любовный компас и вывел всю четверку на Лени, едва она появилась утром на склоне для начинающих.

Георг, единственный из них, носил усы и мог бы запросто сыграть шекспировского героя, лицо у него было выразительное и не совсем европейское. Держался всегда прямо, так могли бы скатываться с горы Людовик XIV или, на худой конец, Кромвель.

Макс походил на сбежавшего с галер молодого раба. При условии, что в рабство его отдали совсем маленьким мальчиком, прикончив родителей-аристократов. Высокий и жилистый, с короткой стрижкой, он, как одержимый, с утра до вечера забирался на самые крутые подъемы и летел с них сломя голову.

Вальтер вообще имел шанс всю жизнь ничего не делать, подставляя свою красивую шевелюру парикмахерам на самых важных чемпионатах по художественной стрижке. Пепельный блондин, которого природа по ошибке наградила как минимум тройной дозой буйных волос. По правде говоря, и фигурой он был хорош, особенно когда надевал синие, обтягивающие рейтузы с лампасами и белоснежный свитер домашней вязки.

Все они работали архитекторами в бюро у Альберта Шпеера и проектировали новую столицу рейха – GERMANIA. Лени не видела их давно – почти год. Все это время она просидела в монтажной, собирая свой фильм по четырнадцать часов в сутки, без праздников и выходных. И лишь недавно решилась сделать перерыв, чтобы съездить в горы, – зная, что только там сможет полностью освободить голову. После многолетних занятий танцами Лени быстро освоила подъем на горные вершины. Тело ее не подводило, нужно было быть просто очень внимательной, чтобы не сорваться. За этим занятием все лишние мысли отступали, и она возвращалась в город с ясной головой и полная сил.

Пятым из ее друзей был американец, он жил в Берлине уже полтора года. Во время Олимпиады американское посольство устроило выставку его картин, где героями выступали одни лишь мускулистые атлеты. Это было неудивительно, Хьюберт и не скрывал, что любит молодых людей, а не девушек, называя себя красивым словом «гей». У него оказался великолепный вкус, когда-то он сам танцевал и работал хореографом. Все это и, конечно же, вера в совершенство мужского тела объединяла его с Лени.

Почему-то для него она сделала исключение – Хьюберт мог посещать ее в монтажной, наряду с ближайшими коллегами. Для всех остальных вход туда был закрыт: и для партнеров по кинопроизводству, и для нудных функционеров, даже мать и любимый брат не имели права ее там тревожить.

Американец пользовался своим правом почти каждый день, стесняться было не в его характере. Часами сидел рядом и разглядывал отобранные куски пленок – их Лени вставляла в рамы с большими, освещенными изнутри опаловыми стеклами.

В общем, Хьюберт являлся единственной ее связью с внешним миром. Четверка его немного ревновала, но деваться было некуда: от него они хоть что-то узнавали о Лени.

Он называл себя еще одним ярким словом – «дизайнер», и даже пробовал заниматься обустройством ее нового дома, постоянно заказывая туда какую-то мебель, смотреть на которую Лени приходилось по ночам.

То, что творилось сейчас в кабаре, его крайне волновало:

– Я вижу, каждый немецкий мальчик теперь мечтает стать боксером, – сказал он, оглядываясь по сторонам. – А что будет, если ваш Шмелинг вдруг проиграет? Если его побьет негр?

Звездный час немецкого спортсмена случился прошлым летом – он стал чемпионом мира, победив «коричневую бомбу», 22-летнего Джона Луиса, причем букмекеры ставили на негритянского боксера 100:1. Все эти подробности Лени знала из бесконечных разговоров своих сотрудников – хотя она и делала фильм про Олимпиаду, бокс ее совсем не интересовал.

«Победа Макса Шмелинга – победа Германии!» – объявили газеты, и одноименная документальная короткометражка через неделю уже шла по всем экранам рейха, сопровождаясь рекламным лозунгом «Раса господ побеждает!». Шмелинг особо не сопротивлялся этой истерии, хотя жена-венгерка и тренер-еврей Джо Якобс осложняли его отношения с властями. Особенно после того как тренер перед началом ответственного международного матча-реванша в Гамбурге ответил на «немецкое» приветствие двадцати пяти тысяч зрителей, – он тоже вскинул руку, но между указательным и средним пальцем у него дымилась сигара. «А что мне, по-вашему, было делать? Левую руку я, по традиции держу внизу со скрещенными пальцами!» – объяснил он журналистам.

– Труба ему будет, – мрачно произнес Макс. – Джо Луис его вызвал на матч-реванш в Нью-Йорк. Угадай, какая инстанция принимает решение, ехать ему или нет?

– Ну, спорткомитет какой-нибудь или, как тут у вас – палата по делам спорта?

– Гитлер. Мучается уже третий месяц, бедняга. Все никак не решит.[3]

Выпили за спорт.