Иуда

— Трёх женщин в лагере я как-нибудь переживу… Распорядитесь, чтобы даму устроили в отдельной палатке, со всем приличествующим её званию уважением. Письмо гетману я сам составлю, раз уж выпал такой случай… И чтобы этих двух господ не допускали ко мне — до особого распоряжения! — король не слишком-то вежливо ткнул пальцем в сторону Орлика и Чечеля…

— … Чёрт бы его взял, этого короля вместе с его принципами, — прошипел Пилип, едва солдаты ещё менее учтиво, нежели Карл, выпроводили их за пределы королевской палатки. — Еретик и безумец.

— Говори тише, Пилип, услышат.

— А и услышат — что с того? Всё равно не поймут… Ну, Дмитро, коли король не желает воздействовать на гетмана, нам самим придётся этим заняться. Я ему… Я его!.. Он у меня кровавыми слезами плакать будет! На коленях ползать и молить о смерти! Узнает он, что такое — оскорбить Пилипа Орлика!

2

Шведский барабанщик, оскальзываясь на обледенелой земле, подошёл под стену, простучал шамад и водрузил письмо на шляпу — словом, подал все принятые в этой эпохе сигналы, что принёс послание. Солдата впустили за ворота, даже налили пива, а покуда караульные пытались его разговорить, эпистолу передали нам — командованию крепости.

Тут было над чем подумать: Карл Двенадцатый в самых изысканных выражениях предлагал нам почетную сдачу — то есть выход гарнизона и всех желающих из числа обывателей под развернутыми знаменами, при оружии и под маршевую музыку. Обещал разрешить взять с собой столько продовольствия, сколько солдаты и мирняк смогут унести на себе, а прочее предлагал оставить в городе на складах без порчи. Взамен он брал на себя обязательства беспрепятственно пропустить колонну в любую сторону, в какую нам угодно будет выйти, а также — да, я ждал этого — вернуть мне госпожу Кочубей, которая находится при королевской ставке в качестве почетной гостьи.

Записка от Мотри, кстати, прилагалась — чтобы не было сомнений, что она действительно у него.

Я невольно поёжился, когда господа офицеры устремили на меня взгляды: мол, что скажешь, гетман?

— Как ни горьки сии слова, однако я обязан их произнести, — тут я нисколько не играл — и правда был подавлен. — О сдаче города не может быть и речи. Отдадим шведу Полтаву — война затянется, и одному Богу ведомо, скольких усилий и жизней она будет стоить. Как ни дорога мне Мотря, однако не смогу я вашими головами за её голову заплатить.

— Ежели гетману будет угодно, я и в самом деле мог бы отрядить ловких солдат в вылазку, дабы помогли они госпоже Кочубей обрести волю, — напомнил Келин.

— Погоди с этим, Алексей Степанович, — ответил я. — Сперва отвечу шведу, а там поглядим, каково он мои слова воспримет.

— Снова попытаешься его обмануть? — хмыкнул Семён.

— Раньше выходило, отчего бы теперь не попробовать? Дай мне перо и бумагу, Дацько, нынче же и ответ составлю…

«…Спешу уведомить Ваше Величество, что стены Полтавские довольно крепки, гарнизон силён и решимости полон, а провианта тако же вдосталь, чтоб мы могли в городе полный год обретаться, покуда Ваше Величество изволит нам осаду чинить. Почтём за честь с Вашим Величеством сразиться, и пусть судьба наша будет в руке Божией. Что же до госпожи Кочубей, то ежели она ваша гостья, пусть идёт куда пожелает. А ежели не отпустит её Ваше Величество, то не гостья она, а пленница, и сие есть урон для чести Вашего Величества, коего допустить никак не можно…»