Иуда

Впереди был ОН.

Он был такой же, как всегда, только казался бледнее в страшном ночном свете, да на лбу алели несколько маленьких капелек крови — должно быть, поранил себя терновиком.

Еще никогда так не ненавидел его Иуда: за позор этой ночи, за ужас своего преступления, за свою гибель ненавидел он Учителя.

Ему казалось, что не он предает Учителя, а Учитель его обрекает на неслыханно мучительную казнь.

И он подошел и поцеловал прекрасные, сжатые, никогда не улыбающиеся уста.

«Радуйся, Равви!»

И отвечал тихо Учитель: «Друг, зачем ты пришел?»

И в голосе, и во взоре была знакомая бездонная грусть.

Его окружили, повели…

Иуда отстал и остался один в густой аллее…

И вдруг сразу, в одно мгновение, вспомнилось ему все: прошла пред ним вся его жизнь с Учителем от первой встречи на широкой песчаной дороге и до этих маленьких алых капелек у него на лбу…

И в этот миг он понял тайну грусти Учителя.

Это была тайна любви Учителя к нему, Иуде…

Еще тогда, с первой встречи, принял его Учитель в свое сердце. Он говорил, что нет больше той любви, как если кто положит душу свою за своих друзей.

И он в каждый миг отдавал душу свою за Иуду.

Каждый миг предавал его Иуда своим взором, но он не отводил своих глаз. Он знал, что готовит ему Иуда. Он мог бы уничтожить Иуду одним своим словом или просто отойти от него. Но он предпочитал быть преданным своему другу, чем от него отречься: несколько часов тому назад, на вечери, он спас ему жизнь.

И теперь, прощаясь навеки, он назвал его другом.

«Друг, зачем ты пришел?»

И он шел умирать за него, верный до конца своей дружбе…

Медленно двигался Иуда…

Шум удаляющихся шагов стихал… Мелькали в кустах последние колеблющиеся отсветы фонарей.

Иуда был один в надвигающемся отовсюду мраке.

С ним больше не было Друга…

* * *

Иуда не захотел смотреть, как его судят и мучают…

Только проходя по двору дома первосвященника, куда его вызывали, он увидел в углу двора его одинокую, беззащитную фигуру. Он стоял в пол-оборота, почти спиной, и был окружен толпой бородатых евреев и римских солдат.

Так странно было видеть его здесь.

Не было ни цветов, ни прозрачной воды голубого озера, ни маленьких, ласкающихся к нему деток, ни благоговейно склоненных женщин, не смеющих прикоснуться к краю его одежды, ни больных, ждущих исцеления.

Спина его была обнажена и длинная, белая одежда, забрызганная кровью, тянулась за ним по жидкой грязи. Его били.

Худой, рыжебородый еврей, весь в черном, открывал большой беззубый рот, набирал слюну и плевал ему в лицо, поднимая костлявую руку и ударяя с размаху по щеке. Потом что-то бормотал, кажется молился, — и потом опять плевал и бил, нудно и однообразно.

Сзади было двое. Один — молодой еврей, почти юноша, с толстыми губами, делал свое дело с наслаждением: поднимая палку, наносил удары и даже стонал от удовольствия. Другой — римлянин, большой и сильный, бил спокойно и серьезно. Казалось, он не знал, кого и за что он бьет. Для него это был только преступник, которого нужно бить.

Кто-то смеялся грубо и весело.

Несколько солдат рядом о чем-то спорили, кажется, о чем-то совсем постороннем.

Иуда отвернулся и пошел к выходу.

Вслед за ним летели звуки ударов, и так странно было, что все, казавшееся таким сложным, трудным и громадным, так просто и грубо разрешается этими звуками.

Выходя, услышал громкий голос Петра, и испугался. Петр, должно быть, как там, в Кесарии, говорит, что он — Сын Божий и спорит. Если он еще не схвачен и увидит Иуду, то размозжит ему голову. Но, вслушавшись, удивился и успокоился.

Петр, волнуясь и запинаясь, божился и клялся, что не знает сего Человека.

И Иуда подумал, что он не один.

* * *

Потом был в толпе пред дворцом прокуратора. Был с самого края, прячась у крыльца дома.

Там, впереди, были самые яростные, настаивающие, по наущению священников, на его смерти. Здесь, сзади, больше было любопытных.

Ходили разные слухи. Кто-то рассказывал, что утром у священников было волнение. Говорили, что идет громадная толпа исцеленных им калек, прокаженных и бесноватых, во главе с воскресшим Лазарем, требовать его освобождения.

Но никто не пришел и успокоились. Ждали чуда.

Рядом с крыльцом, где стоял Иуда, были две девушки: одна — еще не старая, другая — еще ребенок, всхлипывала и плакала навзрыд. Старшая ее утешала, говорила, что чудо, наверное, будет, хотя, кажется, сама верила плохо.

Другие ждали больше из любопытства, спорили.

Одни говорили, что он сам совершит чудо; другие — что Небо откроется, как было однажды на Иордане, и недавно здесь, в Иерусалиме, и заговорит его Отец.

Но чуда не было.

Отец молчал.

И когда его вывели к народу — толпа увидела его изменившееся лицо и окровавленное тело и стало ясно, что ждать нечего. И все, что знали о нем раньше, показалось сказкой, несбыточной и невозможной.

Тогда стали требовать его смерти упорно и неотступно.

* * *

Когда вечером того же дня Иуда подходил к опустевшей Голгофе, первое, что он увидел, был крест одного из разбойников: тяжелое мертвое тело повисло, как будто сидя на деревянной перекладине. В оскаленных зубах, казалось, еще дрожала хула…

Потом увидел Учителя…