Юдаизм. Сахарна

Мне кажется, «литературное появление В. Розанова» совпало с глубочайшим внутренним поворотом общества, о котором лучше всего я дам понятие, сказав «о московских друзьях» (5—6): хотя оказывается, «мы вовсе не ищем литературного выявления, но взамен этого горячо культивируем личную дружбу. Случается, меня вызывают в Москву, чтобы поправить запятую в корректуре такого-то друга, и я иду (профессор), равно к себе зову из Москвы, чтобы посоветоваться об одном слове. Но, в сущности, мы оба идем и не для запятой, и не для слова, — а ища прицепки повидаться и поговорить». Если имя мы и выставляем, то лишь в смысле, что написано в стиле такого (имя на книге), а труд обычно — нас всех общий. Настолько мы все стараемся для каждого, помогаем ему, ищем справки, источники, переводим для него. Вот. Общество, а не литература. Братство, а не программа. Повидавшись с одним из «них» всего 2 раза, я ему рассказал вещи, какие и не снились «Уединенному», — по доверию, что он «не захочет брата своего осудить и огорчить». При огромном уме и образовании, они живут без огорчения. Мне случилось (по неосторожности письменной) мучительно оскорбить другого: оказывается (при громадном уме) — просто забыл об этом. Почему забыл? Он погружен в «сущности вещей». Все они погружены в «сущности вещей». Между ними есть 60 лет, есть 26 лет, одни — очень учены, другие — не очень учены и даже не особенно, не изысканно умны. И изысканные считают этого неизысканного в «отца» себе, за глубокую и великую гармонию и ясность души, из которой все учатся. Вот. Что же это? Да и есть то, о чем я тосковал в письме к Рцы (в 1892 г.), пиша, что «литература есть собственно сифилис». Вовсе не литература нужна, а прекрасное общество, и опять же не политика нужна — а братство людей. Здесь Дума умерла, «новых законов» не нужно: п. ч. закон, конечно, — для хулигана, для злоупотребителя; а эти люди живут вовсе без закона, п. ч. они суть хорошие люди. Теперь я припоминаю жизнь бедного Рцы, — и думаю, что он тоже пришел раньше времени. Что́ такое была его одинокая жизнь, насыщенная идейностью, как я думаю, ни один дом в России, и куда постоянно тянуло, п. ч. это был «святой дом» по воспитанности детей, по добродетели жены, по многодумию его самого. Что такое была жизнь г-д Щербовых — как не другой такой высочайше идейный, хотя немного и сонливый (он) дом, полный прелести и художества? А чтобы «дополнить гармонию», назову Сахарну, где я увидел уже перешедшую в «братство» собственно жизнь десятков и сотен людей, где все шли к великой и прекрасной женщине с ее любовью к «белому и синему», к цветам, к работе, к помощи.

«Все должно быть прекрасно и гармонично». Как она сказала жене повара своей сестры, с которою чтобы увидаться — проехала 4 часа по железной дороге. Та ужасно много страдала в жизни (лицемер — фарисей — развратник муж). И вот, приехав, села: «И у меня стало хорошо в душе. Подняв на нее, милую, глаза, я почему-то сказала: - «Христос воскресе». Она ничего не сказала. И мы долго сидели молча. Потом поговорили. И я уехала. Это — чудо. Чудо любви и уважения. И вот в Москве нашли это:

 Будем уважать друг друга. Будем верить.

(свечка гаснет) 

* * * 

 Так вы нами не очарованы?

 Нет.

 Но нами все очарованы?!

 Ну, что́ же...

(разговор с социал-демократами) 

* * *

Прочел у Глазенапа:

«Лучшими представителями переменных звезд нашего северного неба являются β Лиры и β Персея».

На вопрос:

 Отчего происходит переменность звезд?

Ученый бы ответил:

 Звезды — бывают переменными, если их обозначить одною и тою же буквою, напр, β Лиры и β Персея. Указываемые одною буквою греческого алфавита, они одинаково переменяют свой блеск.

И сколько бы вы ни удивлялись такому заключению, ученый остался бы упорен, тем более что он показал знание астрономии и греческого языка. Едва ли нужно продолжать, что не существует вовсе никаких средств разубедить его в этом, и просто оттого, что он глуп и сложнее умозаключения, содержащегося в его суждении, не может ничего воспринять.

А знает действительно греческий язык и астрономию.

(судьба устойчивости дарвинизма и философии Конта) 

* * * 

...хоть бы постеснялся скромностью.

Уйти в ту пору, — тогдашнего Петербурга и тогдашней «в мундире» России в далекий глухой лес... Молиться, жить в созерцании, в одиночестве...

Потом приходит народ, простолюдины, крестьяне, купцы, лавочники, вдовы, сироты, жены жестоких мужей, мужья беспутных жен.

Плачут, молятся. Говорят:

 Наставь, как жить. 

 

И он с ними молится, о них молится и советует, что́ умеет.

Потом садит капусту, умывается в ручье. И живет с Богом, звездами и молитвою.