Юдаизм. Сахарна

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли.

Это, однако же, Богу нежелательно, т.е. чтобы человек, выйдя на свет, был бы, так сказать, на всем на готовом. «Нет, — говорит Бог, — ты, человече, сам старайся все узнать, сам трудись и приложи твое старание изучить святую Тору. А то, что толку, что ты все знаешь».

И вот для того, чтобы вновь родившийся человек совершенно забыл, где он был и что с ним происходило, ангел-нянька, по предварительному приказанию Бога, в момент появления первого на свет Божий, отпускает ему легонький щелчок над верхней губой пониже ноздрей, — от этого щелчка, по уверению тех же великих учителей, вновь родившийся совершенно забывает обо всем, ошеломленный от удара под нос.

К сказанному я могу прибавить то, что если кому-либо не верится, чтобы это так было, — то пусть смотрится в зеркало и тотчас, между прочего, он увидит у себя на лице, над верхней губой, продолговатое углубление, которого даже усы у мужчин не закрывают; вот это и есть то самое, т.е. след ангельского щелчка, данного при рождении.

Сказка? Но, во-первых, без сказок не растет человек, и, далее, «сказка» только означает «всем и всегда рассказываемое», «всем и всегда занимательное», что слушающие принимают с доверием и чего рассказывающие не умеют доказать. Но в сказке, и столь мифической, относящейся к бытию всякого человека, выражается то, чего и слушателям, и рассказчикам хочется: т.е. сказка передает мечту и веру, и для нас она важна как показатель и обнаружитель тайной веры юдаизма. Мы доскажем автобиографическое воспоминание о своем рождении нашего автора, дабы у читателя было уже закругленное представление этого момента еврейской жизни.

«Но где же тут, однако, объяснение твоему особенно необычайному крику? — спросите вы меня, русские люди. — Отчего это ты крикнул не по обыкновению, а сильнее других, вновь рожденных? Очень ли уж нежный ты уродился, или щелчок был такой крепкий, что ты не выдержал?

— Именно так, — отвечаю я, — щелчок был чересчур уже сильный. И объясняю я это именно тем, что мой ангел-нянька, во время ухаживания за мной, убедился в необыкновенной памятливости моей. Опасаясь, что простой легонький щелчок не проймет меня, и я все-таки не забуду многого кое-чего из виденного и слышанного мною в девятимесячном прогуливании по раю, он, ангел мой, умудрился отпустить мне такой щелчок, от которого, как говорится, небо с овчинку мне показалось; я крикнул благим матом и... и... и решительно все забыл».

Вот концепция рождения, вполне прекрасная и религиозная, совпадающая и с тем, что об этом предмете гадал греческий Платон («Федр») и что в каком-то инстинкте вдохновения написал русский поэт:

По небу полуночи ангел летел

И тихую песню он пел;

И месяц, и звезды, и тучи толпой

Внимали той песне святой.

Он пел о блаженстве безгрешных духов

Под кушами райских садов,

О Боге великом он пел — и хвала

Его непритворна была.

Он душу младую в объятиях нес

Для мира печали и слез,

И звук его песни в душе молодой

Остался — без слов, но живой.

Когда Лермонтов сочинял этот стих и наши дети в школах заучивают его, никто не замечает, что это есть семитический стих, и в нем выражена та самая концепция рождения, которая, без ведома об этом стихотворении, рассказывается в темных еврейских хижинах. Гений русский и гений семитический здесь встретились. Еще удивительнее, что тысячи русских читателей не заметили, что ничего подобного этому стихотворению не содержится и не может содержаться в круге нашего теизма, с его угрюмым вопросом младенцу: «отрекаешься ли от сатаны», «отрекся ли», т.е. с представлением, что до седьмого дня бытия младенец был во власти сатаны, и только крещение, вырывая его из природы, отрывает от дьявола, омывает с него «дьявола» естественного рождения[17].

Там у семитов — ангел, в нас — сатана, и снова бешеный спор: «мы дети Божии, вы — дьявола»; «нет — вы его дети, а мы — Божии». Разум и Пол — в их вековечной коллизии. Но проследим далее рождение еврейчика.