Юг

Так и не дал моторки, сказал, что будет возить в ней огурцы на перевалку.

Позже, выступая на районном совещании председателей, Марина припомнила ему и моторку и многое другое.

— Неподельчивый, нетоварищеский ты человек, Трофим Сидорович, — допекала Марина соседа. — Трудно мне представить, как с тобой при коммунизме жить. У тебя такая натура, что когда себе, так обеими руками, а если от себя что-нибудь, так тебя аж переворачивает… Разве я не правду говорю? Технику у других на лету перехватываешь, косить начинаешь вместе со всеми, а то и раньше, а первую квитанцию, небось, другие получают!..

Агроном явно намекала на то, что она в прошлом году первой начала хлебосдачу государству, получила первую квитанцию.

— Разве за вами угонишься, — огрызался Глухенький. — Вы и сырое везете, лишь бы первыми вырваться!

Но Трофим Сидорович не мог сбить Марину с толку. Известно уж, она такая — если уцепится за трибуну, так вывернет тебя наизнанку перед всеми! Подумайте только, даже тюльку приплела по дурному своему бабьему уму!.. Поглядите, дескать, другие председатели когда съедутся на совещание, так и в «Якорь», то есть в чайную, зайдут, сядут и позавтракают вместе, а товарищ Глухенький все норовит отдельно, как кулак, согнется где-нибудь под тачанкой и уминает тюльку. С головками ест!

Зарвалась Марина, поправил ее в этом пункте секретарь.

— Критиковать, — говорит, — пожалуйста, а обижать товарища не следует.

Так больно стало тогда Трофиму Сидоровичу, прямо горячий клубок к горлу подкатил… Разве он такой, как расписывала Марина? Разве ж он для себя старается, чтоб его так обзывать? Душой и телом был предан артели. Сам отдыха не знал, и жене не давал дня дома побыть, и дети все работали, до самого младшего.

Недавно приехала на каникулы дочка-студентка, не успела на порог ступить, как Трофим Сидорович уже накинулся на нее:

— В поле, в поле, Василина!.. Нам как раз вязальщиц нехватает!

Дочка только переглянулась с матерью, усмехнулась и не возразила: она знала своего отца.

Всякие совещания Трофим Сидорович недолюбливал. Как правило, ездил в район, только когда определенно мог чем-нибудь похвастать и если предчувствовал, что и другие будут его хвалить. В остальных случаях всегда старался спровадить парторга.

— Поезжай один, Федорыч… Ты как-то вроде здоровее переносишь критику.

Зато в особо торжественных случаях они являлись в район вместе, оба щегольски приодетые и чисто выбритые, как тузы.

С началом косовицы Трофим Сидорович днюет и ночует в поле. Спит на колхозном току, зарывшись в свежую душистую солому.

Вылезает оттуда ни свет ни заря: в солдатских ботинках, в узких брюках с бахромой, в своей излюбленной синей спецовке — точно такой же, какие носят соседи, рабочие Первого южного… Солома торчит у Трофима Сидоровича из-за ушей; густые, еще черные брови срослись на переносице, лицо строгое, загорелое, выкованное из красной меди. Живая медь эта изрезана жесткими изогнутыми стрелками глубоких морщин. Шея — темная, худая, жилистая. Взгляд его никогда не отдыхает, глаза все куда-то озабоченно нацелены.

В горячую пору уборочной работа на токах не утихает круглые сутки. Когда кончается длинный день и зной сменяется мягким атласным теплом синего южного вечера, на токах загораются электрические фонари.

Всю ночь в степи стоят сполохи-зарева. То освещают себя открытые степные цехи малых и больших хлеборобских фабрик — колхозные и совхозные электротока, скромно именуемые в сводках светоточками.

По-пчелиному ровно гудят моторы и моторчики, людей за копотью и пылью почти не видно, да и мало их теперь на токах: много рук заменило электричество. Оно приводит в движение молотилку, крутит веялки, гонит вентиляторами солому и полову куда-то в темень, прямо на скирду. Стоит, возвышаясь над всеми, девушка-барабанщица в защитных очках, в нарукавниках до локтей, ловко подхватывает сноп, чирк ножом! — и уже нет свясла. Хватай второй, хватай третий, потому что машина не ждет, замешкаешься хоть на секунду — и она уже голодно заревет, пожалуется и молодому машинисту, и Трофиму Сидоровичу, и всем, кто есть на току.

Беспрерывным сухим потоком течет пшеница, растет посреди тока милый сердцу хлебороба прекрасный, червонного золота холм…

В первую ночь молотьбы Трофим Сидорович не сомкнул глаз. По всем его расчетам первую квитанцию в этом году должна взять «Пятилетка». Ночью он гонял на пристань мотоциклиста с пшеницей на пробу. Вернувшись, гонец доложил, что никто еще не привозил, первых ждут, мол, утром…

На рассвете грузили зерно в машину. Настроение Трофима Сидоровича передалось работавшим на току, и парни метались, гнали, спешили. Даже долговязый шофер Яшко, вопреки своим правилам, на этот раз охотно помогал грузчикам. Девушки-комсомолки прикрепили к борту машины плакат: «Первый хлеб — государству!»

И он сам, товарищ председатель, не стоял в стороне, таскал ящики с зерном так, что шея у него наливалась кровью.

— Если уж мы решили первыми закончить хлебосдачу, то первыми и начнем! Пусть знают, что мы не второй сорт, что и мы для своей державы с дорогой душой!