Юг

Зоя тряслась на тракторе возле матери. Колонна шла, растянувшись на многие километры. Десятки мощных тракторов и запыленных комбайнов, многокорпусные плуги и молотилки, мастерские, облупленные под ветрами степные палубы трактористов — все было поставлено на колеса, все двигалось по строгому маршруту, нанесенному на карту, которую старый коммунист Лысогор хранил в нагрудном кармане гимнастерки.

В те дни Зоя лишь изредка могла разговаривать с отцом. Но, вероятно, именно в те дни ее детскому, острому уму полностью открылись и сердце отца, и его будничное величие, и его несгибаемая воля.

Карп Васильевич был душою колонны, ее вдохновенным вожаком. Потрепанный директорский «газик» неутомимо, днем и ночью, метался вдоль колонны, вынося Карпа Васильевича то в один ее конец, то в другой. Директор с первого взгляда замечал малейшее нарушение порядка, больше того — он, кажется, наперед угадывал самые потаенные мысли и намерения каждого из подчиненных. Подбадривал уставших, сдерживал ретивых, внося в горячую, — тревожную жизнь похода свою волю, свой продуманный темп, заранее рассчитанный ритм.

Проносясь мимо трактора, на котором стояла возле матери Зоя, директор смотрел на дочку и на жену не улыбаясь. Небритый, запыленный, похудевший, внимательно провожал их глазами, иногда бросал коротко, почти жестко:

— Мария, дистанцию!

Как-то раз колонна попала в сыпучие пески. Надо было самим, на протяжении нескольких километров, гатить дорогу. Рубили лозу, носили на дорогу и стелили ее под тракторы и комбайны. Зоя тоже носила, наравне со взрослыми.

Хотя они ехали уже в незнакомых районах, Карп Васильевич всюду чувствовал себя хозяином. Зоя припоминает: встретилась на их пути большая железнодорожная станция. Самолеты только что бомбили ее… Страшное было зрелище: забитые эшелонами пути, свежие воронки, грозные пожары вокруг… Уже рвались где-то боеприпасы, каждую секунду могли вспыхнуть на путях многочисленные цистерны с горючим…

В колонне кое-кто поддался панике: скорей назад, обойдем этот ад стороной! И в самом деле: казалось бы, что Карпу Лысогору до той станции, — мог бы держаться от нее подальше, горючим зарядился бы где-нибудь в другом месте. Так нет! Вызвав коммунистов и комсомольцев, Лысогор кинулся с ними в самое пекло, где все трещало, корежилось, дышало огнем… И вот уже вместо паровозов в эшелоны впряглись мощные солончанские тракторы, двинулись, оттягивая вагоны, платформы и цистерны подальше от пожаров.

Как хотела тогда Зоя скорее вырасти, чтоб стать похожей на отца!

Потом выпали снега, ударила лютая зима, стало еще труднее. Но даже там, за Доном, где остановилась зимовать МТС, коллектив готовился к посевной, словно у себя в Солончанах. Правда, мастерских нехватало, приходилось работать на морозе под открытым небом, и кожа маминых пальцев не раз прилипала к сизому, холодному металлу. Ночью спали в степных вагончиках, и к утру мамины косы примерзали к стене.

То был настоящий фронт, и Зоя считает, что потеряла мать на фронте, за Доном…

Возвращались на Украину по железной дороге. Всё погрузили, ничего не растеряли. Даже вылинявшие степные палубы стояли, надежно укрепленные, на платформах. Еще шла война, и все же военные коменданты открывали мирному солончанскому эшелону зеленую улицу.

Оксана Бойко тоже принимала участие в том походе; она дружила с зоиной матерью. Зоя до сих пор помнит, чем была для Оксаны эта дружба, когда муж Оксаны, тоже тракторист, на одной из переправ пошел под лед.

Не думали тогда ни Зоя, ни Оксана, что пройдут годы, появится со временем в их коллективе этот самый Савка-механик, этот чернобровый красавец, и посеет между ними ревнивую неприязнь…

III

«Интересно, будут ли ревновать при коммунизме? — думала Зоя, сидя в своей радиорубке над раскрытой лекцией заочного курса. — Прекратятся ли когда-нибудь эти распри человеческих чувств, наступит ли в будущем примирение всех со всеми?»

До сих пор, когда она замечала в людях проявления ревности, зависти, честолюбия, ей казалось, что при определенных усилиях человек может противостоять этим вековым, унизительным страстям…

И вот теперь она сама и завидует, и ревнует. Обидно, больно ей сознавать это. Новое, недоброе чувство врывается в ее ровные, ясные отношения с людьми.

«Нашему жаворонку легко летается: все ему родные!» — говорили трактористы. Они называли Зою своим жаворонком. В самом деле, они привыкли к ней, как привыкли к жаворонку, который всю весну звенит у них над головой. И относились к ней, как к этой весенней птичке: с ласковым превосходством, с добродушной нежностью, с полным доверием. Эти обветренные степовики хорошо знали, что диспетчер никогда их не подведет, держит связь отлично; знали, что Зоя ни на кого из них не нажалуется за те несдержанные выражения, что иногда сами собой врываются к ней в рубку… Считалось, что Зоя должна им это прощать — ведь она для них, степовиков, как медсестра для гвардейцев переднего края… И Зоя им все прощает.