Югославская трагедия

На передней парте у самой доски обычно располагался Васко Христич. Он интересовался всем, жадно вникал в каждую новую мысль и часто по-детски переспрашивал: «А что это такое?». Рядом с ним сидел Томислав Станков. Томислав все еще грустил после гибели старшего брата, но трогательная дружба с Васко, завязавшаяся в последнее время, несколько смягчала тяжесть его утраты. Оба они мечтали научиться стрелять из всех видов оружия, чтобы не стыдно было вместе с русскими солдатами пойти и на Берлин. У них был общий букварь, и они с гордым видом уже писали на классной доске слова: «Советский Союз», «Москва», «Красная Армия». Буквы выходили неровные, однако даже такой грамотей, как Бранко Кумануди, не мог найти ошибок в этих словах. Успехи друзей вызвали и у Джуро Филипповича желание научиться читать и писать. Он не расставался с тетрадкой и толстым трехцветным трофейным карандашом.

Двадцать третьего февраля, в день двадцать шестой годовщины Красной Армии, к нам в класс на последний урок пришли бойцы и командиры даже из других рот. Праздничное настроение людей выразилось в особой подтянутости, в том чутком внимании, с каким они на меня смотрели, ожидая услышать что-то необычное.

Двадцать шестая годовщина Красной Армии! Третья военная годовщина! «Где-то сейчас моя дивизия, — думал я, — какие рубежи она уже преодолела?»

Мои мысли были с боевыми друзьями-однополчанами. Я уже не мог говорить в этот день лишь об отклонениях магнитной стрелки компаса или о способах маскировки. Да и не за тем собралось сегодня столько народу! Волнуясь, я рассказывал о большом и славном пути Красной Армии от дня ее рождения — двадцать третьего февраля 1918 года, когда молодые красноармейские отряды, впервые вступившие в войну, разбили под Псковом и Нарвой немецких захватчиков, — до недавних всемирно исторических ее побед под Сталинградом и Курском. Я говорил о великой битве под Москвой, где был развеян миф о непобедимости немецко-фашистской армии; говорил о героях-панфиловцах, о Николае Гастелло и Зое Космодемьянской, о высоких моральных качествах советских людей, их непреклонной воле, незнании страха в борьбе; говорил об особенностях нашей армии, воспитанной в духе интернационализма, в духе любви и уважения к трудящимся всех стран, в духе сохранения и утверждения мира между народами.

Когда я кончил, все одобрительно захлопали, зашумели, а громче всех — Бранко Кумануди.

— Хвала, хвала, велика хвала русским! — кричал он, прорываясь ко мне. — Я всегда говорил, что с вами не пропадем. Когда мы шли через гору Игман, было холодно, ночевали в снегу. А как вспомним про русских, так и легче станет. Бога му, легче!

— Постой! — остановил его Филиппович. — Что ты говоришь? Тебя ведь тогда с нами не было…

— Не было, а я все знаю, слышал. Снегу-то сколько навалило в ту зиму! Помню, в Сараево идешь, бывало, по тротуару — справа дом, а слева снежная стена, другой стороны улицы не видно…

— Да замолчи ты, — зашумели бойцы на Бранко, но тот увлекся воспоминаниями и потащил Джуро за собой к окну, продолжая что-то горячо рассказывать.

Уже смерклось. В классе зажгли лампы.

Приближался торжественный час.

Милетич с Лаушеком принесли радиоприемник и установили его на столике перед классной доской. Подключили антенну и заземление. Лаушек, совсем оправившись от ран и всего пережитого, был, как прежде, хлопотливо-весел, шутил.

— Тише, тише, — твердил он, вставая перед радиоприемником на цыпочки. — Не шумите! Внимание!

Нетерпение собравшихся росло.

И вот наконец-то: «Говорит Москва…»

Воцарилась необычайная тишина. Трудно было поверить, что класс до отказа наполнен людьми.

Четкий, знакомый всем голос московского диктора зазвучал в классе по-праздничному взволнованно.

Каждое слово приказа Советского Верховного Главнокомандующего рождало счастливое предчувствие скорой конечной победы.

«Советские воины завершают очищение от фашистских извергов Ленинградской и Калининской областей и вступили на землю Советской Эстонии.

Развернулось массовое изгнание оккупантов из Советской Белоруссии… гитлеровская Германия неудержимо движется к катастрофе…»

А когда прозвучало сильное: «приказываю», бойцы и командиры, затаив дыхание, еще плотнее столпились у радиоприемника.

«…Партизанам и партизанкам…»

— Это к нам! О нас! — вырвалось дружным вздохом.

«…нападать на штабы и гарнизоны противника, громить его тылы, разрушать его коммуникации и связь, лишать его возможности подтягивать резервы».

Последние слова приказа «Смерть немецким захватчикам!» слились с торжественно-клятвенным возгласом всего зала: «Смерть фашизму, свобода народу!»

А двадцать артиллерийских залпов в Москве отозвались в наших сердцах победоносными громами советских батарей на фронтах и выстрелами партизанских винтовок в горах и лесах Югославии. Неожиданно кто-то обнял меня за плечи. Командир Вучетин! Глаза его ярко блестели. Он горячо сказал:

— Спасибо вашему народу, друг мой. Спасибо за все!..»

9