Юлий Цезарь. Политическая биография

Проконсульский империй был основой власти Августа в военном и провинциальном управлении, трибунская власть была основой его гражданских полномочий, и, похоже, что в 23 г. до н.э. принцепс получил всю ее полноту^{319}. Природа трибунской власти трудноуловима: ее считают общей основой власти принцепса (М. Грант)^{320}, неким эквивалентом пожизненного консульства (Е. Сэлмон)^{321}, неким дополнением к империю, ценность которого заключалась не в практической пользе, а в некоем «сентиментальном восприятии народа» (М. Хэммонд, А. Джоунз)^{322}, наконец, некоторые ученые видят в ней чисто идеологическую фикцию^{323}, тогда как другие все же полагают, что эта власть была основой гражданских полномочий императора и вторым столпом его могущества (Т. Моммзен, Е, Карлова, П. Виллемс, Э.Д. Гримм)^{324}.

Август придавал трибунской власти огромное значение, фиксируя ее практически в любом документе. Она имела практический смысл: право абсолютной кассации решений сената и любой магистратской коллегии, право созыва сената и народа и законодательную инициативу. Связанный с народом особыми узами, освященный религиозным ореолом, трибунат создавал особую связь принцепса и народа, создавая образ «народного монарха».

Последующее правление Августа добавило лишь некоторые детали. В 22 г. Август получает право созывать сенат и приоритет в очередности его созыва (ius primae relationis (Dio., 53, 32)). В 22 г. принцепс берет на себя особые полномочия по снабжению Рима продовольствием (R.g., 5; Dio., 54, 1, 1- cura annonae), а в 19 или 18 г. — полномочия, которые Дион Кассий именует , a латинские авторы — cura legum et morum. Вероятно, именно о ней сказано в законе о власти Веспасиана: «И чтобы все, что он сочтет нужным, ради величия дел божеских, человеческих, общественных и частных, у него была бы власть и право делать так, как это дозволено божественному Августу…» (Dess., 212; Dio., 54, 10; Suet. Aug., 27). В 12 г. после смерти Лепида, Август стал верховным понтификом, что узаконило его положение главы римской религиозной организации. Принцепс входил во все жреческие коллегии, был авгуром, фециалом, членом коллегии арвальских братьев, 15-ти для обращения к Сивиллиным книгам и др. (R.g. 7, 3). Наконец, во II в. до н.э. стареющий император получил титул отца отечества (pater patriae). Помимо чисто формально-правовых факторов, особое значение имела так называемая auctoritas, ставшая суммарным выражением его политического влияния.

Мы уже затрагивали сложную дискуссию вокруг системы принципата, длившуюся на протяжении примерно двух столетий, а потому ограничимся лишь повторением ее самых общих положений, что, однако, необходимо, поскольку основная дискуссия связана именно с Августом. На различных полюсах этой полемики находятся «теории монархии», сближающие принципат с чисто монархическими и диктаторскими режимами (абсолютные монархии XVII–XVIII вв.[85], эллинистические и восточные царства[86] или тоталитарные режимы XX века) и теории республики и «республиканской монархии» («диархия» Т. Моммзена^{325}, «восстановленная республика»[87], система равновесия[88]). Посередине можно отметить теории, согласно которым принципат сочетал монархическое и республиканское начала как в виде формального прикрытия (различные «теории фасада»)^{326},[89] так и в качестве органического синтеза, будучи неким вариантом конституционной монархии^{327}. Наконец, несколько особняком стоят теории, авторы которых отказываются от четкой дефиниции принципата и настаивают на его уникальности^{328}. Не имея возможности для полноценного участия в дискуссии, попробуем высказать лишь несколько самых общих суждений.

Дион Кассий справедливо полагает, что Август не восстановил республику, как он заявлял про это сам. Это была новая политическая система с сильной единоличной властью во главе, однако это была не система самодержавия (особенно при Августе), а сам император был наделенным практически абсолютной властью работающим главой государства. Эта модель как нельзя лучше соответствовала новой политической реальности, а правитель становился неким воплощением и символом гигантской сверхдержавы. Что бы ни говорил Август, возврата к старой республике не было и не могло быть, и первый принцепс мастерски осуществил то, чего не успел или не смог сделать Цезарь — он определил свое положение в этой новой реальности.