Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги

9 мая 1921 г.

День моего рождения. Снова „вся вспоминается жизнь, так бесплодно в мечтах прожитая…“[4] И пока развертывается перед мысленным взором картина пережитых и выстраданных почти четырех десятков лет, неумолчно звучит в душе горький вопль Августина: „Talis vita mea numquid vita erat?“ (Conf. III. 2. 3)[5].

Мечты, грезы, страстные влечения, страстная жажда самопожертвования, страстное искание цели, ради которой стоило бы жить, хотя бы путем вечной и ожесточенной борьбы с самой собою и со всеми своими влечениями. И это долгое, мучительное искание смысла моего существования, и неутолимая жажда истины… „O Veritas, Veritas…“[6] „О Истина, Истина! Из самой глубины души своей, уже тогда я вздыхал по Тебе, и они[7] постоянно звонили мне о Тебе, на разные лады, в словах, остававшихся только словами, и в грудах толстых книг! Это были блюда, в которых мне, алчущему Тебя, подносили, вместо Тебя, солнце и луну, прекрасные создания Твои, но только создания Твои, не Тебя самого, и даже не первые создания Твои – первенство принадлежит духовным созданиям Твоим, а не этим телесным, хотя они и светлы и находятся на небе. Я алкал и жаждал, однако, и не их, первенствующих, а Тебя Самого, Истина, в которой нет изменения, и ни тени перемены“[8].

Я всегда любила „Исповедь“ Августина; она была моей настольной книгой и неразлучной спутницей (даже на войне, в казачий период моей жизни), еще в те времена, когда мое искание истины еще не вылилось в формы богоискательства, когда богоискательство еще не привело меня к католичеству. А теперь насколько еще более ценной и невыразимо дорогой стала мне эта книга, в которой каждая строка отражает какой-нибудь штрих моей души, какой-нибудь оттенок моих чувствований! Родство ли это душ? Той духовной сущности, которая „дышет идеже хощет“[9] и может одинаково проявляться в разные времена, в разные тысячелетия, в разных житейских условиях. Или лучшим и неопровержимым доказательством реальности вечно искомой Истины служит именно то, что искание ее приводит к тем же путям, что призывы ее слышатся в одинаковых почти выражениях? „Се, стою у двери и стучу…“[10]

Стук услышан, дверь сердца отперта. И жизнь озаряется бурной такой радостью, перед которой все, что доныне казалось счастьем, меркнет, как свет лампы перед лучом восходящего солнца… Радость упоения ненасытной жажды, радость понимания цели и смысла своего бытия – я, наконец, ее познала.

Но цель еще не достигнута, а лишь намечена. И вся моя жизнь сейчас – неудержимое, бурное влечение к этой цели, к той пристани, где найдет, наконец, душа успокоение и умиротворение, к той монашеской келье, куда влекло меня с юных лет странное, иногда мне самой непонятное призвание. И знаю я, что теперь разгадана мною тайна этого влечения и что в нем всегда был смысл моей жизни, хотя этот смысл так часто от меня ускользал…

Oro, fiat illud, quod tam sitio…[11]