Юлия, дочь Цезаря (СИ)

Гней Помпей. Какое участие и вместе с тем нежность звучат в его голосе…

— Пожалуй, ещё слишком слаба, чтобы встать с постели, — ответил ему Агатон и немного погодя прибавил: — Но, смею надеяться, к утру она совсем поправится.

— Юлия, слышишь ли ты меня?

В голосе Помпея прозвучала мольба, и Юлия не могла не ответить ему.

Увидев, что она смотрит на него, Помпей присел на краешек ложа, накрыл своей широкой тёплой ладонью её руку и улыбнулся.

— Всё же я не напрасно молился богам, — сказал он, глядя ей в глаза. — Ты ведь очень нужна мне, Юлия.

— Нужна — тебе? Что это значит? — спросила Юлия слабым голосом — обычно живой и мелодичный ныне он казался ей голосом чужого человека.

Помпей выдержал паузу, словно собирался с духом.

— Это значит, что я намерен назвать тебя своей Гаией и ввести в свой дом.

От изумления Юлия не нашла, что ответить.

В затенённом углу кубикула вежливо кашлянула Аврелия, как бы напоминая о своём присутствии. Помпей бросил в её сторону быстрый, как молния, взгляд, и на лице его, которое привлекало удивительным сочетанием мягкости и мужественности, отразилось недовольство. Он медленно, нехотя поднялся, сделал пару шагов к двери, но вдруг остановился и, обернувшись, снова посмотрел на Юлию.

Их взоры встретились. И Юлию внезапно охватил трепет — никогда прежде она не видела у Помпея таких глаз, какими он сейчас смотрел на неё.

Он ушёл, но что-то неуловимое, напоминавшее о нём, ещё долго витало в воздухе.

Агатон подсунул руку под плечи Юлии, слегка приподнял её и прижал к её губам чашу со снадобьем. В нос ей ударил уже знакомый приторно-сладкий запах.

— Моя болезнь смертельна? — с лёгкой иронией полюбопытствовала Юлия.

— Это обычная лихорадка. Ты слишком долго наслаждалась опасной свежестью римского вечера. — Агатон помолчал немного, затем твёрдо произнёс: — Но ты не умрёшь.

Тут его тонких губ коснулась тень улыбки:

— Ведь ты ещё должна нарожать Великому сыновей…

Выпить горячий травяной отвар было для Юлии сущей пыткой, но, повинуясь уговорам грека («Это вернёт тебе бодрость и восстановит силы!»), она осушила чашу до дна. Телом её снова овладела слабость — и она, вздохнув, плотно сомкнула веки.

Проснувшись, Юлия сразу поняла, что рядом с ней никого нет. В комнате было душно: Агатон постоянно твердил, что осенью воздух, проникающий в окно, не менее опасен, чем выстрел из парфянского лука. Из глубины дома доносились звуки тоскливой, пронизанной свистом северного ветра песни германских невольниц.

Юлия пошарила под подушкой и извлекла из-под неё маленькое серебряное зеркальце. Лицо, которое она увидела, мало напоминало её собственное: опухшие веки, тёмные полукружья вокруг глаз, бледная увядшая кожа. А ведь в последние ноны[18] квинтилия[19] ей исполнилось всего восемнадцать!.. «О Ювента[20], ты отвернулась от меня слишком рано!» — ужаснулась она и, вся дрожа, закуталась покрывалом: ей хотелось забыть обо всём на свете и чтобы все забыли о ней.

Лёгкие шаги — и кто-то откинул покрывало с её головы.

— Ты можешь встать? — Аврелия склонилась над девушкой и положила руку ей на лоб. Во взгляде её всегда печальных золотисто-зелёных глаз светилась нежность. — Приехал твой отец. Хочет говорить с тобой…

Цезарь сидел за своим столом в таблинии — большой, загромождённой ларями и множеством полок комнате, где хранились деловые и хозяйственные архивы; здесь было два скульптурных изваяния: бронзовый бюст Гая Мария и мраморный — Александра Великого. В домашней льняной тунике, в сандалиях на босу ногу, Цезарь больше походил на примерного семьянина, простого обывателя, равнодушного ко всему, что не имело непосредственной связи с его хозяйством, нежели на державного мужа, задумавшего ниспровергнуть республику.

Увидев дочь, Цезарь спросил, как её самочувствие, потом, склонившись к столу, произнёс небрежно-доверительным тоном:

— Надеюсь, ты поняла, насколько серьёзны намерения Гнея Помпея?

— О да! Да… — И Юлия всё вспомнила.

Гней Помпей. Помпей Магн[21]. Что было в нём такого, что располагало в его пользу прежде, чем он успевал заговорить? Зрелая сила, царственные повадки, привлекательная внешность — в нём находили сходство с изображениями великого Македонца[22]. А кем он был для неё? И кем она была для него? Ничего ведь не было… Или что-то всё-таки было?

… Это было лишь однажды, во время прогулки в Альбанских горах — там у Помпея чудесная вилла, куда он пригласил Юлию с её отцом в гости. Они говорили о поэзии и спорили, обсуждая трагедии Еврипида и паллиаты Плавта, и Юлия так увлеклась, что, сделай она ещё один шаг, непременно сорвалась бы со скалы, на которую они взобрались. Сначала она даже не поняла, отчего Помпей вдруг резко привлёк её к себе. Воздух донёс до неё горьковато-тёрпкий запах его кожи, она ощутила его горячее дыхание — и сердце её забилось трепетно и часто, точно пойманная в силки птица, от столь неожиданной, пусть и кратковременной близости. Это длилось мгновение, и, наверное, для самого Помпея ничего не значило, но Юлия ещё долго после этого не смела поднять на него глаза.